был  быть  хорошо
виден пожар. Зарево  действительно  стало  несколько  ярче,  и  в  нем  стал
проступать черный фон, но все-таки даже самого пламени нельзя было  увидеть.
Постояв минут десять, я пошел обратно. Была  совершенно  туманная  ночь,  не
было ни звезд, ни луны, я шел наугад и не думал, что могу ошибиться. Наконец
я дошел до края площадки и стал спускаться, спиной вперед. Когда край  крыши
был на уровне моих глаз, я вытянул носки ног; но пола под ними не было.  Это
меня удивило, я опустился ниже, потом, наконец, повис  на  вытянутых  руках,
держась пальцами за черепицу, но пола опять не достал. Тогда  я  повернул  с
усилием голову вбок и посмотрел вниз: очень  далеко,  в  страшной,  как  мне
показалось, глубине тускло горел фонарь над мостовой; а я висел над  задней,
глухой и совершенно ровной стеной дома, над шестиэтажной пропастью.  Рубашка
на мне с неправдоподобной быстротой стала влажной. Я держался за черепицу  -
мне сразу показалось, что она скользит и сползает, - одними  пальцами  и  не
мог рассчитывать ни на чью помощь. В первую секунду я испытал необыкновенный
ужас. Затем я стал подниматься наверх. Перед этим в Греции, с одним из  моих
товарищей, я тренировался, чтобы поступить в цирк акробатом, и то,  что  для
среднего человека было  бы  невозможным,  мне  было  сравнительно  нетрудно.
Прижимаясь к стене лицом и грудью, я подтянул тело наверх, захватил черепицу
уже на сгиб сначала правой, затем левой  кисти,  потом  медленно,  без  того
ритмического и почти необходимого толчка, который делается в  гимнастических
упражнениях, но которым здесь я не мог рисковать, так как  секундная  потеря
равновесия грозила мне  падением,  я  поднял  локоть  правой  руки  и  сразу
поднялся на несколько сантиметров - все остальное было уже легко; но  я  еще
отполз по крыше некоторое расстояние, чтобы удалиться от края. Потом  я  без
труда нашел площадку и спустился к  себе  в  комнату:  из  зеркала  на  меня
глядело мое лицо, искаженное, запачканное  известкой,  с  совершенно  чужими
глазами. Это все было много лет тому назад, но я помню этот взгляд сверху на
тусклый фонарь, над неровными камнями мостовой - один из тех вечных пейзажей
утопающего в глубокой ночи города, которые  потом  я  столько  раз  видел  в
Париже. И в минуты редких и внезапных  просветлений  мне  начинало  казаться
совершенно необъяснимым, почему я ночью  проезжаю  на  автомобиле  по  этому
громадному и чужому городу, который должен был бы пролететь и скрыться,  как
поезд, но который я все не мог проехать, - точно спишь,  и  силишься,  и  не
можешь проснуться.  Это  было  почти  такое  же  мучительное  ощущение,  как
невозможность  избавиться  от  груза   воспоминаний;   в   противоположность
большинству моих знакомых, я почти ничего не забывал из того,  что  видел  и
чувствовал; и множество вещей и людей, из которых теперь уже некоторых давно
не было в  живых,  загромождали  мои  представления.  Я  запоминал  навсегда
однажды увиденное лицо женщины, помнил свои ощущения и мысли чуть ли  не  за
каждый день на протяжении многих  лет,  и  единственное,  что  я  забывал  с
легкостью,  были  математические  формулы,   содержание   некоторых,   давно
прочитанных книг и  учебников.  Но  людей  я  помнил  всех  и  всегда,  хотя
громадное большинство их не играло в моей жизни важной роли.
     И когда я думал о том, как нелепо  сложилась  моя  жизнь  за  границей,
передо мной тотчас же вставало первое время моего пребывания в Париже, когда
я работал на разгрузке барж в Сен-Дэни и жил в бараке с  поляками;  это  был
преступный сброд, прошедший через несколько тюрем и попавший, наконец, туда,
в Сен-Дэни, куда человека мог загнать только голод  и  полная  невозможность
найти какую-либо другую работу. Никто из них не знал по-французски,  так  же
как не знали этого языка и другие -  двое  русских,  приехавших  с  немецких
шахт, один беглый испанец, несколько португальцев и  маленький  итальянец  с
нежным лицом и белыми руками, тоже неизвестно почему попавший из  Милана  во
Францию, - мои товарищи  по  работе.  Когда  мы  выстроились  утром,  пришел
директор, полный  мужчина  с  заплывшими  глазами  под  золотым  пенсне;  он
осмотрел нас и потом сказал шефу, который его сопровождал:
     - Это просто беглые каторжники.
     Но  никто  из  них  не  понял  этой  фразы,  и  они  все  искательно  и
выжидательно улыбались. Все поляки были страстными игроками в карты и  после
работы до поздней  ночи  играли  между  собой  на  последние  деньги;  затем
неизменно оказывалось, что кто-то из них  уличен  в  передергивании,  кто-то
другой - в краже, и между ними начиналась дикая драка,  и  я  просыпался  от
того, что на меня падало чье-то тело; и в решительный момент я всегда видел,
как с крайней койки поднимался испанец; он торопливо одевался  и  уходил  на
час или два; он ничего не понимал из того, что говорилось, но,  по-видимому,
долгий жизненный опыт научил его, что в критические минуты  предпочтительнее
находиться подальше. И когда все утихало, в дверь  просовывалась  его  узкая
голова, он возвращался и снова ложился спать. Я  выдержал  две  недели  этой
жизни;  рядом  со  мной  жил  русский,  спокойный  и  атлетический  мужчина,
относившийся ко  всему  решительно,  даже  к  своей  собственной  судьбе,  с
совершенным  безразличием.   Он   был   настолько   силен   физически,   что
восьмичасовое таскание шестипудовых мешков его не утомляло; и когда я  после
первого дня работы лежал в совершенном бессилии на своей койке, то, засыпая,
я услышал, как он сочувственно пробормотал: - замотался парнишка. Иногда  он
пел  низким  голосом  песни  собственного  сочинения  и  вовсе  неожиданного
содержания. Любимая его песня начиналась  так:  "Настрою  я  лиру  на..."  -
следовало непристойное ругательство.
     Был конец ноября, по утрам уже был иней; во  время  работы  становилось
жарко, но потом я начинал мерзнуть; к тому же нередко шли длительные  дожди,
и я, в конце концов, однажды утром не встал на работу,  сказавшись  больным,
проспал  до  одиннадцати  часов  и  затем  ушел,  унося  с  собой  небольшой
чемоданчик, в котором помещалось все мое имущество.  День  был  солнечный  и
теплый - и даже ужасная нищета безотраднейшего Сен-Дэни показалась мне в тот
раз менее резкой. Мне вскоре, однако, пришлось вернуться туда, на этот раз в
депо северных железных дорог Франции, куда я поступил мыть  паровозы.  Когда
мне сказали впервые "мыть паровозы", я был удивлен, я не знал, что их  моют;
потом выяснилось, что эта работа заключалась в  промывании  внутренних  труб
паровоза, на которых образовывались отложения. Эта работа была нетрудная, но
неприятная; она происходила в открытом помещении, зимой вода была ледяная, и
после первого же часа я обычно промокал с головы до ног, как если  бы  попал
под проливной дождь; и в январские и февральские дни нельзя было не мерзнуть
от этого; к концу рабочего дня у меня начинали стучать  зубы.  Я  согревался
только в бараке, который был значительно чище на этот  раз  и  всегда  жарко
натоплен. Он был населен исключительно русскими; среди них  я  узнал  одного
моего  старого  знакомого,  которого  я  в  прежние   времена   встречал   в
Севастополе, это был партизанский атаман, человек  довольно  незаурядный.  В
давние времена он был мастером на  Обуховском,  кажется,  заводе  в  России,
затем, в гражданскую войну, сформировал в Сибири, куда он  попал  неизвестно
почему, партизанский отряд. В одном  из  очередных  столкновений  отряд  был
разбит частями красной армии и Макс - его звали Макс - был взят в плен.  Ему
удалось, однако, бежать, и он пешком добрался из Сибири  в  Крым.  Теперь  я
встретил его в этом депо, - он был тогда высоким стариком с бритой головой и
черными улыбающимися глазами. Не  зная  почти  ни  слова  по-французски,  он
получал в час примерно столько, сколько я получал в  день,  и  когда  я  его
спросил о причине такого жалованья, он ответил, что французы вообще о работе
не имеют представления и что их мастера  никуда  не  годятся,  а  он,  Макс,
профессиональный русский мастер, - это вроде как ихний главный  инженер.  Он
рассказывал, что, когда он поступал, его подвергли разным испытаниям и после
этого, не споря, назначили ему максимальный оклад; он не  имел  определенной
работы,  его  звали  всюду,  где  что-нибудь   не   ладилось.   Он   починял
электричество,  вытачивал  на  станке  какие-то   сломанные   части   машин,
производил необходимые расчеты и в общем работал  не  спеша  и  презрительно
поплевывая на пол. Он был страстным любителем поэзии; я  узнал  это  однажды
вечером, когда он мне сказал с сокрушением:
     - Вот смотрю я на тебя, и мне грустно становится, какая теперь молодежь
сволочная пошла. Я на тебя две недели уже смотрю. Ты б хоть раз книжку какую
в руки взял. А ты как вечер, так и залился в город, а приходишь  ночью,  что
это за жизнь?
     И он стал рассказывать мне, что когда был молодым, то очень много читал
и всем  интересовался.  Потом  он  меня  спросил,  имею  ли  я  какое-нибудь
представление о литературе и читал ли  я  когда-нибудь  стихи.  Услышав  мой
ответ, он обрадовался,  даже  приподнялся  с  койки  и  сказал,  что  завтра
вечером, в субботу, он поведет меня в  одно  место  и  там  мы  поговорим  о
поэзии. На следующий вечер мы пошли в маленькое кафе, у входа он сказал мне,
показывая на хозяйку:
     - Поговори  с  ней  по-французски,  закажи  красного  вина.  Пусть  она
почувствует, что мы тоже можем по-французски.
     Я заказал бутылку вина, он покачал головой и сказал:
     - Люблю, когда наши по-французски говорят, и где ты только научился?
     Потом он спросил меня, знаю ли таких поэтов - он назвал десяток имен. Я
кивал головой. Он прочел вслух несколько стихотворений, у него была  хорошая
память; он  читал  стихи,  закрыв  глаза  и  покачиваясь,  с  необыкновенным
чувством, но так, как их читают обычно актеры, то есть  забывая  о  ритме  и
подчеркивая  только  смысловую  последовательность.  Затем  он  сказал,  что
прочтет сейчас самое любимое свое стихотворение; он закрыл глаза,  лицо  его
побледнело, и он начал изменившимся голосом:

                       К позорной казни присужденный,
                       лежит в цепях венгерский граф...

     Как все простые и душевно наивные люди, он очень любил внешнюю  роскошь
описаний;  судьба  русского  крестьянина  трогала  его  меньше,  чем  участь
венгерского графа или австрийского барона. Мне часто  приходилось  наблюдать
эту удивительную склонность людей к  совершенно  чуждому  им  миру,  роскошь
которого навсегда поразила их воображение.
     В те времена я вмел о Париже очень приблизительное представление и  вид
этого города ночью неизменно поражал меня, как декорации гигантского и почти
безмолвного спектакля,  -  длинные  линии  фонарей  на  уходящих  бульварах,
мертвые их отблески на  неподвижной  поверхности  канала  St.  Martin,  едва
слышное лепетание листьев на каштанах, синие искры на рельсах метро там, где
оно проходит над улицами, а не под землей. Теперь, когда я знаю Париж лучше,
чем любой город моей родины, мне нужно сделать  над  собой  большое  усилие,
чтобы вновь увидеть этот его почти исчезнувший, почти потерянный  облик.  Но
зато вид его предместий остался таким же; и я не знаю ничего более унылого и
пронзительно печального, чем рабочие  предместья  Парижа,  где,  кажется,  в
самом воздухе стелется вековая, безвыходная нищета, где жили и умерли  целые
поколения людей, жизнь которых по будничной  своей  безотрадности  не  может
сравниться ни с чем, - разве  только  с  окрестностями  Bd  Sebastopol,  где
столетиями стоит запах гнили и где  каждый  дом  пропитан  этим  невыносимым
зловонием. Постоянное мое  любопытство  тянуло  меня  к  этим  местам,  и  я
неоднократно обходил все те кварталы Парижа, в  которых  живет  эта  ужасная
беднота и эта человеческая падаль; я проходил по средневековой узкой уличке,
соединяющей Севастопольский бульвар  с  улицей  St.  Martin,  где  днем  под
стеклянным  навесом  убогой  гостиницы  горел  фонарь  и  на  пороге  стояла
проститутка с лиловым лицом и облезшим мехом вокруг шеи; я бывал на  площади
Мобер, где собирались искатели окурков и бродяги со всего города,  поминутно
почесывавшие  немытое  тело,  видневшееся  сквозь  неправдоподобно   грязную
рубаху; я бывал возле Menilmontant, Belleville, Porte de Clignancourt,  и  у
меня сжималось сердце от жалости и отвращения. Но я никогда не знал бы много
из того, что знаю, и  половины  чего  достаточно,  чтобы  отравить  навсегда
несколько человеческих жизней, если бы мне  не  пришлось  сделаться  шофером
такси. До этого, однако, я был рабочим, потом студентом, потом служащим, по-
том занимался преподаванием русского и французского языков, и  только  после
того, как выяснилась для меня совершенная несущественность этих  занятий,  я
сдал экзамен на знание парижских улиц и  управление  автомобилем  и  получил
необходимые бумаги.
     Работа на фабрике оказалась для меня невозможной не  потому,  что  была
особенно изнурительной; я был совершенно здоров и почти не  знал  физической
усталости, особенно после моего стажа в Сен-Дэни.  Но  я  не  мог  выдержать
этого постоянного заключения в мастерской, я чувствовал себя как в тюрьме  и
искренне недоумевал: как могут люди всю жизнь,  десятки  лет  жить  в  таких
условиях? Правда, этому  предшествовали,  чаще  всего,  целые  поколения  их
предков, всегда занимавшихся физическим трудом, - и никогда, ни у одного  из
профессиональных рабочих я не замечал  протеста  против  этого  невыносимого
существования; все их возмущение  чаще  всего  сводилось  к  тому,  что  они
считали свой труд недостаточно оплачиваемым, но против принципа этого  труда
они не восставали, эта мысль никогда не приходила им в голову. Я еще не знал
в те времена, что разные люди, которых мне  приходится  встречать,  отделены
друг от друга почти непереходимыми расстояниями; и живя  в  одном  городе  и
одной стране, говоря на почти одинаковых  языках,  так  же  далеки  друг  от
друга, как эскимос и австралиец. Я помню, мне никак не  удавалось  объяснить
моим товарищам по работе, что я поступаю в университет, они не  могли  этого
понять.
     - Чему же ты будешь учиться? - Я отвечал, подробно перечисляя предметы,
которые меня интересовали. - Ты знаешь, ведь это трудно, нужно  знать  много
особенных слов, - говорили они. Потом один из них, наконец, заявил, что  это
невозможно; чтобы поступить  в  университет,  нужно  окончить  среднеучебное
заведение, лицей, в котором могут учиться только богатые люди. Я сказал, что
у меня есть  нужный  аттестат.  Они  недоверчиво  качали  головами,  и  одна
работница мне посоветовала бросить эти никому не нужные вещи, она  говорила,
что это не для нас, рабочих, - и уговаривала меня не рисковать,  а  остаться
здесь, где, по ее словам, лет через десять  я  мог  бы  стать  мастером  или
начальником группы рабочих. - Десять лет! - сказал я. - Да я десять раз умру
за это время. - Ты плохо кончишь, - сказала она мне напоследок.
     Несмотря на то, однако, что я был совершенно чужд этим  моим  товарищам
по работе - фрезеровщикам, сверлильщикам, слесарям, - у  меня  с  ними  были
прекрасные отношения, и в чисто  человеческом  смысле  они  были  во  всяком
случае не хуже, а часто даже лучше, чем представители  других  профессий,  с
которыми мне пришлось сталкиваться,
     и,  во  всяком  случае,  честнее.  Меня  поражало,  мне  не  могло   не
импонировать то веселое мужество, с которым они жили. Я знал,  что  то,  что
мне казалось каторжным лишением свободы, было для них нормальным состоянием,
в их глазах мир был иначе устроен, чем в моих; у  них  соответственно  этому
были изменены все реакции на него, как это бывает с  третьим  или  четвертым
поколением дрессированных животных, - и как это, конечно, было бы  со  мной,
если бы я работал на фабрике пятнадцать или двадцать лет. Но вне зависимости
от того, чем объяснялась их веселость, насмешливость и беззаботность, -  эти
качества сами по себе были настолько хороши, что я не мог  не  поддаться  их
своеобразной привлекательности. Резкую разницу, которая была  между  ними  и
мной и которая  невольно  подчеркивала  несуразность  моего  положения,  мою
неуместность на фабрике, я старался сглаживать, как мог, чтобы не привлекать
постоянного внимания соседей, и через некоторое время я научился понимать  и
употреблять термины арго и стал одеваться так же, как они. И вот тем, что  я
по внешнему облику начал совершенно походить на рабочего, я навлек  на  себя
презрительное неудовольствие одного из моих соседей, высокого  чернобородого
человека, приходившего  в  мастерскую  в  своем  синем  штатском  костюме  с
университетским значком. Он был русский, кончивший юридический  факультет  в
Праге. Костюм его лоснился и был неправдоподобно неприличен, в бороде всегда
застревали железные стружки так же, как в его спутанных волосах. У него было
худое скуластое лицо с большими глазами; он вообще  был  похож  на  один  из
портретов Достоевского, который, кстати сказать, был  его  любимым  автором.
Рабочие и особенно работницы издевались над ним; расстраивали установку  его
сверлильного станка,  прицепляли  ему  сзади  на  спину  бумажные  хвостики,
говорили ему, что его вызывает начальник  мастерской,  который  и  не  думал
этого делать. Он плохо знал по-французски и многого не понимал  из  насмешек
его товарищей по работе.  Но  относился  он  ко  всему  этому  с  совершенно
стоическим презрением, и только иногда,  по  его  глазам,  было  видно,  как
тяжело ему это. Мне было жаль его, я несколько раз  вмешивался  и  объяснял,
что стыдно издеваться над человеком, который не  в  состоянии  ответить.  Но
они, с детской  жестокостью,  через  некоторое  время  снова  начинали  свои
приставания. Во время таких споров он обычно  стоял  в  стороне,  молчал,  и
только глаза его, вообще очень выразительные, следили за всеми нами. Со мной
он никогда не разговаривал. Но потом, однажды, он подошел ко мне и  спросил,
правда ли, что я русский, и, узнав это, сказал:
     - И вам не стыдно?
     - Чего же я должен стыдиться? - спросил я с недоумением.
     И он объяснил мне,  что  позор  мой  -  он  так  и  сказал  -  позор  -
заключается в том, что меня нельзя никак отличить от рабочего.
     - Вы так же одеваетесь, как они, носите такие же шарфы, такую же кепку,
словом, у вас такой же хулиганский и пролетарский вид, как у них.
     - Вы меня извините, - сказал я, - но ведь лучше иметь рабочее платье  и
переодеваться, чем ходить в  нецелесообразном  костюме,  у  которого,  может
быть, есть то достоинство, что он сразу отличает вас от других  рабочих,  но
ведь это все, вот уже полгода, один и тот же костюм,  и  он,  мягко  говоря,
успел очень запачкаться. Это мне кажется недостатком.
     - Судя по вашей манере говорить, вы человек  интеллигентный,  -  сказал
он, - как же вы не понимаете, что  все  это  не  важно,  а  важно  сохранить
человеческую сущность.
     - Я не считаю, что чистый костюм является для этого таким препятствием.
     Но он произнес целую речь о том, что "бытие определяет сознание" и  что
против этого надо протестовать всеми силами. Рабочих он не считал за людей и
безгранично презирал. Потом он сказал, что революция у него отняла  все,  но
что у него осталось нечто, бесконечно более ценное и  недоступное  тем,  кто
сидит теперь в его доме,  в  Петербурге,  -  Блок,  Анненский,  Достоевский,
"Война и мир". Никакие возражения не могли его поколебать, и  я  на  них  не
настаивал;  я  понимал,  как  мне  казалось,  что  это  было   действительно
единственное его богатство и, кроме этого, у него решительно ничего не  было
на свете. И  несмотря  на  то  что  он  не  был  способен  понять  некоторые
элементарнейшие вещи, я не мог не почувствовать невольного уважения к  этому
человеку, видевшему только одну сто