м, что он попросил меня отвезти его  на  улицу  Риволи,  где
жила невеста. Мы приехали туда, и я остановился, когда он мне сказал  -  вот
сюда, - на углу узенького, как коридор, переулка, выходящего с одной стороны
на набережную, с другой на Риволи, в центре квартала св.  Павла,  одного  из
самых бедных и грязных в Париже. Переулок этот был известен тем, что на  нем
находился огромный и очень дешевый публичный дом, и теперь, в этот  вечерний
час, там было большое движение, туда шли или оттуда выходили солдаты, арабы,
рабочие.
     - Вот тут за углом, недалеко, - сказал Федорченко. И он  объяснил  мне,
что здесь у его невесты служба.
     - Что же она  делает?  -  спросил  я.  Он  ответил,  что  у  нее  здесь
специальная работа. Я покачал головой и попрощался с ним; и  его  котелок  -
единственный на этой улице, где  преобладали  кепки,  -  скрылся  за  углом.
История с невестой казалась мне странной и в известной мере  чем-то  похожей
на историю с монпарнасским котом. Но всякий раз, когда я думал о Федорченко,
я точно натыкался на стену - в нем не было, казалось, ни одного  недостатка,
он был почти совершенен в том смысле, что все, что мешает человеку в  жизни,
в нем отсутствовало в идеальной  степени,  -  огорчения,  печаль,  сомнения,
моральные предрассудки, мысли об этом ему никогда не приходили в голову. И я
не мог себе представить, какая женщина, если это только не было несчастное и
забитое существо, живущее впроголодь, могла решиться соединить свою судьбу с
этой тупой и душевно беззвучной жизнью.

     Поздней ночью, после того как была окончена собственно вечерняя работа,
я часто приезжал в  районы,  прилегавшие  к  площади  Этуаль.  Я  любил  эти
кварталы больше других за их ночное безмолвие, за строгое однообразие их вы-
соких домов, за те каменные пропасти между ними, которые изредка  попадались
на этих улицах и которые я видел, проезжая. И вот ночью того  дня,  когда  я
отвозил Федорченко к его невесте, едучи по авеню  Ваграм,  я  увидел  издали
высокую женскую фигуру в меховой шубе, стоявшую на краю тротуара. Я замедлил
ход, она сделала мне знак, и я  остановил  автомобиль.  Она  подошла  совсем
близко, посмотрела на меня, и на ее  лице  было  поразившее  меня  выражение
неожиданности и удивления. Потом она сказала мне:
     - Дэдэ, как ты стал шофером?
     Я смотрел на нее,  не  понимая.  Ей  по  виду  можно  было  дать  около
пятидесяти лет, но на увядшем, напудренном лице были  очень  большие  черные
глаза со сдержанно-нежным выражением, и фигура ее сохранила еще, по инерции,
какой-то неповторимо юный размах, и я подумал, что, наверное, много лет тому
назад эта женщина была очень хороша. Но я не понимал, почему она  обратилась
ко мне, назвав меня чужим  именем.  Это  не  могло  быть  одним  из  приемов
завлечения клиента, - и ее голос и ее выражение были слишком естественны для
этого.
     - Мадам, - сказал я, - это ошибка.
     - Почему ты  не  хочешь  узнавать  меня?  -  продолжала  она  медленным
голосом. - Я никогда тебе не сделала зла.
     - Несомненно, - сказал я, - несомненно, - хотя бы по той причине, что я
никогда не имел удовольствия вас видеть.
     - Тебе не стыдно, Дэдэ?
     - Но уверяю вас...
     - Ты хочешь сказать, что ты не Дэдэ-кровельщик?
     - Дэдэ-кровельщик? - сказал я с изумлением.  -  Нет,  я  не  только  не
Дэдэ-кровельщик, но я даже никогда не слышал этого прозвища.
     - Слезай с автомобиля, - сказала она.
     - Зачем?
     - Слезай, я тебя прошу.
     Я пожал плечами и слез. Она стояла против меня и рассматривала  меня  в
упор. Я не мог не чувствовать всей нелепости этой сцены, но терпеливо  стоял
и ждал.
     - Да, - наконец сказала она, - он был, пожалуй,  чуть  выше.  Но  какое
поразительное сходство!
     - Видите ли что, мадам, - сказал я, садясь опять за руль, -  чтобы  вас
окончательно убедить, я вам должен сказать, что я не только не Дэдэ, но  что
я не француз, я - русский.
     Но она не поверила мне. "Я могу тебе сказать, что я японка,  -  сказала
она, - это будет так же неубедительно. Я хорошо знаю русских,  я  их  видела
очень много, и настоящих русских - графов, баронов и князей, а не несчастных
шоферов такси, они все хорошо говорили по-французски, но у всех  был  акцент
или иностранные интонации, которых у тебя нет".
     Она говорила мне  "ты",  я  продолжал  говорить  ей  "вы",  у  меня  не
поворачивался язык ответить так же, она была вдвое старше меня.
     - Это ничего не доказывает, - сказал я. - Но скажите  мне,  пожалуйста,
кто был этот Дэдэ?
     - Это был один из моих  любовников,  -  сказала  она  со  вздохом.  Она
сказала "amant de coeur"  {В  очень  приблизительном  переводе  -  любовник,
который не платит (фр.).}, это непереводимо на русский язык.
     - Это очень лестно, - сказал я, не удержав улыбки, - но это был не я.
     У нее на  глазах  стояли  слезы,  она  дрожала  от  холода.  Потом  она
обратилась ко мне с предложением последовать за ней, мне стало  ее  жаль,  я
отрицательно покачал головой.
     - У меня не было  ни  одного  клиента  сегодня,  -  сказала  она,  -  я
замерзла, я не могла даже выпить кофе.
     На углу светилось одинокое кафе. Я предложил ей заплатить  за  то,  что
она выпьет и съест.
     - И ты ничего от меня не потребуешь?
     Я поспешил сказать, что нет, я решительно ничего не потребую от нее.
     - Я начинаю верить, что ты действительно русский, - сказала она.  -  Но
ты меня не узнаешь?
     - Нет, - ответил я, - я никогда вас не видел.
     - Меня зовут Жанна Ральди,  -  сказала  она.  Я  тщетно  напрягал  свою
память, но ничего не мог найти.
     - Это имя мне ничего не говорит, - сказал я.
     Она спросила, сколько мне лет, я ответил. "Да, - сказала она задумчиво,
- может быть, ты прав, твое поколение меня  уже  не  знало.  Ты  никогда  не
слышал обо мне? Я была любовницей герцога Орлеанского  и  короля  Греции,  я
была в Испании, Америке, Англии и России, у меня был замок  в  Виль  д'Аврэ,
двадцать миллионов франков и дом на rue Rennequin.
     И только когда она сказала - rue Rennequin, -  сразу  вспомнил  все.  Я
очень хорошо знал название этой улицы, я впервые услышал его еще  в  России,
много лет тому назад. Я сразу увидел перед собой  глухую  станцию,  запасные
пути, занесенные рельсы, трупы лошадей, из которых собаки с крякающим звуком
вырывали внутренности, скудный свет железнодорожных фонарей, в котором вился
и сыпался мелкий снег, - в морозном  и  единственном  в  мире  воздухе  моей
родины. В те времена - это был последний год гражданской войны - вечерами  в
наш вагон приходил пожилой штатский человек, князь  Нербатов,  любивший,  по
его словам, молодежь и долго рассказывавший нам о Париже. Он был стар, беден
и несчастен, на нем было заношенное платье,  и  от  него  всегда  шел  точно
легкий запах падали. Я вспомнил его слезящиеся от  мороза  маленькие  глаза,
густую седую щетину и красноватые  руки,  которые  дрожали,  когда  он  брал
папиросу и подносил к ней танцующий в его пальцах огонек спички. Мы  кормили
его, давали ему деньги и слушали его рассказы. Этот человек всю  свою  жизнь
посвятил женщинам; он провел долгие годы в Париже, интересовался искусством,
любил  хорошие  книги,  хорошие  сигары,  хорошие  обеды;  театры,   скачки,
премьеры, ложи, цветы - это всегда фигурировало в его воспоминаниях. Он  был
по-своему не глупый человек, понимавший, в частности,  то,  что  он  называл
"женской  пронзительностью",  но  испорченный  той  видимостью  культуры,  в
ценности которой он никогда не сомневался. Он восхищался "Орленком" и "Дамой
с камелиями", был недалек от того, чтобы сравнивать Оффенбаха с Шубертом,  с
удовольствием читал малограмотные светские романы; он не  был  плох  сам  по
себе, он был жертвой своих денег и не был виноват в том, что никогда в жизни
не сталкивался с людьми, в представлении которых  культура  не  носила  того
опереточного характера, который он невольно придавал ей.
     Он был русским boulevardier {Постоянным посетителем  Больших  Бульваров
(фр.).} давнишнего Парижа, Парижа начала столетия; но  главным  теперь  было
то, что в те времена дни его были сочтены; у него был туберкулез, он  тяжело
кашлял, задыхался и багровел, не мог сказать  во  время  этих  припадков  ни
слова, и в покрывавшихся слезами его глазах в эти  минуты  было  совершенное
отчаяние. Помимо туберкулеза, он был болен цингой, - словом, он почти умирал
на наших глазах, - не физически, так  как  особенно  резкого  ухудшения  его
здоровья не происходило, - а во  времени;  было  ясно,  что  если  мы  могли
говорить о том, что будет через пять лет, то в его устах такая речь была  бы
бессмысленна, - и он это знал так же хорошо, как и мы.  Он  оживлялся  после
водки, - и обычно тогда начинал свои рассказы. Но о чем бы он ни говорил, он
всегда возвращался к своим любовным воспоминаниям и в  конце  вечера  всегда
сбивался на единственную тему, которая, по-видимому, потрясла его  навсегда;
и если случалось, что он особенно много выпил, он начинал плакать, вспоминая
об этом. Это был рассказ о женщине, имени которой я не помнил и которая жила
в Париже на улице Ренекэн. У него с ней был длинный роман, и он сообщал, без
тени стыда, неприличнейшие и подробные его обстоятельства и  нередко  горько
плакал,  вспоминая  именно  эти  нецензурные  детали.  Женщина,  которую  он
описывал,  казалась  бы  совершенной  богиней,  если   бы   не   было   этих
подробностей, и обладала,  по  его  словам,  в  необыкновенной,  непобедимой
очаровательностью, и исключительным умом и вкусом, и вообще всеми решительно
достоинствами, за исключением добродетели. Я вспомнил, что он рассказывал об
ее карьере, - и именно о герцоге Орлеанском,  короле,  банкирах,  министрах,
этих ее "мимолетных капризах", как он говорил; он очень любил эти выражения,
и было удивительно, что личные его -  и  нередко  подлинные  -  несчастья  и
переживания укладывались именно в такие невыразительные и ничему  живому  не
соответствующие слова; но он был весь проникнут этой  словесной  дребеденью;
он так же говорил по-французски, -  на  том  старомодном  и  смешном  языке,
который был характерен для начала столетия. И  все  же,  несмотря  на  явную
пристрастность и преувеличенность его описаний, у  нас  тогда  не  возникало
сомнений, что это была действительно замечательная женщина; и,  может  быть,
этому впечатлению способствовало еще и то, что была лютая зима,  гражданская
война, глубокая глушь ледяной России и та далекая и блестящая в его  наивном
представлении жизнь в Париже, которой мы никогда не знали, вдруг приобретала
и для нас  соблазнительность  призрачного  и  невозможного  великолепия.  Мы
расстались с князем, потому что нас спешно перебрасывали на другое место,  и
я успел зайти к нему попрощаться в маленький и грязный домишко, где он  жил;
он лежал на кровати, задыхаясь от кашля, в комнате стоял тяжелый запах, окна
были заперты, топилась докрасна раскаленная печь. Я принес ему  на  прощание
мешок угля, водку и консервы, пожал его дрожащую,  горячую  руку  -  он  был
совсем плох, -  пожелал  выздоровления;  он  прохрипел  в  ответ  -  Умирать
остаюсь, прощайте, - и  я  ушел  с  тяжелым  сердцем.  Я  никогда  потом  не
возвращался в эти места России  и  никогда  не  видел  ни  одного  человека,
который мог бы мне сказать, как и когда умер князь, потому что в том, что он
умер вскоре после  нашего  отъезда,  не  могло  быть  никаких  сомнений.  Но
воспоминание о нем навсегда было связано у меня с тем опереточным и вздорным
миром, который он так любил наивной своей  душой  и  рассказ  о  котором  не
вызывал бы ничего, кроме невольного презрения и насмешки, если бы он весь не
находился в тени трагического и неприличного силуэта этой женщины.
     Стоя рядом с ней в кафе - она пила вторую чашку шоколада и ела сандвич,
- я пристально смотрел на нее. Она ела сандвич,  отрывая  длинными  и  очень
чистыми - я обратил на это внимание - пальцами маленькие куски,  которые  ей
трудно было жевать, так как во рту у нее не хватало зубов.  Теперь  в  свете
ламп было видно, что ей значительно больше пятидесяти лет, ей,  верно,  было
за шестьдесят. Я долго смотрел на нее, и вдруг я  увидел  себя  -  сухоньким
стариком  с  морщинистой,  желтой  кожей,  с  дряблым  телом  и   тоненькими
мускулами, которые будут неспособны ни к какому усилию. Была глубокая  ночь,
за окном кафе вился мелкий и редкий снег. Мне стало холодно и очень неприят-
но. Но я сделал над собой усилие и сказал:
     - Извините меня за нескромность. Но  каким  образом  вышло,  что,  имея
такое состояние, вы все-таки теперь вот, когда вам следовало бы мирно жить в
удобном и теплом доме и  читать  книги,  если  это  вас  интересует,  вместо
этого...
     Она пожала плечами и ответила, что это длинная история, что ее погубили
наркотики, что ее обкрадывали все и что  она  не  могла  остановиться,  хотя
знала, чем все это должно кончиться. Она говорила со мной на таком чистом  и
прекрасном французском языке, который мне приходилось слышать очень редко  и
который  придавал  некоторую   убедительность   рассказам   о   ее   прошлом
великолепии. Теперь она жила в глубокой нищете, в одной из  холодных  комнат
старого дома, находившегося на той же самой улице, где у  нее  когда-то  был
особняк. Она рассказывала мне, что в течение долгих лет ей принадлежал -  во
второй, менее блистательной  половине  ее  жизни  -  один  из  лучших  домов
свиданий в Париже.
     - Да,  да,  -  рассеянно  сказал  я,  -  все  то  же  самое.  Кафе  уже
закрывалось. Я расплатился, и мы вышли на улицу. Она все  время  дрожала  от
холода, и слезы опять мгновенно показались на ее глазах.
     - Идите домой, - сказал я, - вы простудитесь, тогда будет еще хуже.
     Она  отрицательно  качала  головой  и  отказывалась,  говоря,  что   не
заработала ни одного франка. Мне было очень жаль ее, я дал ей немного  денег
и отвез ее домой.
     - Спасибо, мой милый, - сказала она, стоя уже на тротуаре, перед дверью
своего дома. - Я думаю, что ты не совсем нормален, и я верю теперь,  что  ты
русский. Бели ты будешь еще в этих местах, ты всегда найдешь меня  здесь.  Я
буду рада тебя видеть, мы поговорим.
     Я вернулся туда через несколько дней в тот  же  поздний  час  и  издали
увидел ее фигуру. На этот раз мы долго говорили  с  ней;  и  впоследствии  я
неоднократно проводил целые часы в этих разговорах. Она  была  действительно
по-настоящему умна - особенным, снисходительным и ленивым  умом,  в  котором
совершенно отсутствовало озлобление или резкое  осуждение,  и  это  казалось
вначале удивительным. У нее была прекрасная память. Я  спросил  ее  однажды,
помнит ли она князя Нербатова. Она вдруг засмеялась  совсем  особенно,  так,
что если бы я только слышал этот смех, а не видел бы ее, я бы думал, что это
смеется молодая женщина, - и сказала:
     - Маленький русский князь с лорнетом, который жил на авеню Виктор Гюго?
Ты знал его? Где? В России?
     Я кивнул головой. Она задумалась, вспоминая, по-видимому,  это  далекое
время.
     - Он был неплохой человек, он мне предложил ехать с ним в Россию и  все
рассказывал о своих имениях. Но он был не очень умен и очень сентиментален.
     - Я думаю, как все boulevardiers.
     - Большинство, -  сказала  она  с  улыбкой.  -  Не  абсолютно  все,  но
большинство. Это была особенная порода людей.
     - Да, да, знаю, - сказал я, - дурной вкус и  сентиментальность  дурного
вкуса, и адюльтерные вздохи, и теперь  -  зловонная  старость  после  долгой
жизни, которая похожа на идиотскую мелодраму даже без извинения  трагической
развязки.
     - Странно, - сказала она, не отвечая, - удивительное соединение: у тебя
доброе сердце и такая явная душевная грубость. Нет, твое поколение не лучше.
Ты говоришь - Дурной вкус. Но ведь вкус - это эпоха, и то, что сейчас дурной
вкус, не было таким раньше. Ты должен это знать, мой милый.
     После того как я увидел  Ральди  первый  раз  и  она  приняла  меня  за
Дэдэ-кровелыцика, - несмотря на упоминание рю Ренекэн, - ее история казалась
мне невероятной, и я спрашивал о ней у старых шоферов, и в частности  одного
из них, который тридцать лет работал ночью. Оказалось, что ее  действительно
знали все.
     - Она была неплохая девка, - сказал он мне, - и совсем не  зазнавалась.
И сколько было этой сволочи из аристократов, которые ее  содержали!  Как  же
мне ее не знать? Ты только ее спроси, помнит ли она шофера  Рене,  она  тебе
сама скажет. Почему ты меня о ней спрашиваешь, она к тебе пристала на улице?
Какое несчастье! И думать об этом жалко. Они все так кончают, они порченые.
     Мне было жаль Ральди, у меня не хватало жестокости говорить с ней  так,
как мне хотелось, то есть со всей откровенностью. Но все же  я  расспрашивал
ее, она рассказывала мне свою  жизнь,  которая  вся  состояла  из  грубейших
ошибок и непонятных увлечений, что казалось удивительно  при  ее  необычном,
особенно для женщин ее круга, уме.  Я  сказал  ей  это,  она  ответила,  что
страсть сильнее всего. Я не удержался и еще раз пристально посмотрел на нее,
на это морщинистое и старое лицо с удивительными и нежными глазами.
     - Тебя удивляет, что я говорю о страсти?  -  сказала  она,  угадав  мою
мысль. - Четверть века тому  назад,  когда  я  произносила  это  слово,  оно
производило другое впечатление, чем теперь.
     У нее была своя философия - снисходительная и  примирительная,  она  не
очень высоко ценила людей, но считала их недостатки естественными. Когда она
сказала это мне, я заметил, что весь огромный ее  опыт  касался  в  сущности
только  одной  категории  людей,  действительно  ничтожной,  людей,  которые
посещают полусвет, - жеманная глупость  этого  выражения  всегда  раздражала
меня, -  дома  свиданий,  специальные  ночные  кабаре,  содержат  актерок  и
танцовщиц и в которых нет ничего, кроме душевной и  физической  дряблости  и
все того же, всепобеждающего дурного вкуса. Она слушала то, что  я  говорил,
смотря на меня насмешливо-нежным своим взглядом.
     - Ты бы хотел все это уничтожить? взорвать?
     - Нет, но если бы это исчезло, об этом не стоило бы жалеть.
     Она покачала головой и сказала, не переставая  улыбаться,  что  это  не
есть особенная категория людей.
     - Что же это такое?
     - Известная степень благосостояния, и если бы ты его постиг,  ты,  даже
ты, наверное, был бы таким же, как они.
     - Никогда, - сказал я.
     - Я бы надеялась на это, - ответила она, - но я бы не ручалась.
     Однажды она сказала мне:
     - Тебе не кажется нелепым, что ты шофер такси, ты не думаешь,  что  эта
работа тебе не подходит?
     Я ответил, что выбора у меня не было. И тогда она предложила  мне  свои
услуги, чтобы поблагодарить меня, как она сказала, за человеческое отношение
к ней. "Я устрою твою жизнь иначе, ты еще очень молод и,  кажется,  здоров".
Я, недоумевая, смотрел  на  нее.  Она  объяснила  мне,  что  у  нее  большие
знакомства, что есть женщины, в конце концов, нестарые, сорок два, сорок три
года, француженки или англичанки... Я сидел с  ней  в  кафе  и  хохотал  как
сумасшедший, не будучи в  силах  остановиться.  Потом  со  слезами  смеха  я
поблагодарил ее.
     - Что? ты находишь это невозможным? Но ведь это лучше,  чем  сидеть  за
рулем твоего автомобиля. У тебя так сильны предрассудки?
     В тот вечер, когда происходил этот разговор, я  не  работал;  я  был  в
кинематографе на бульварах, потом, гуляя  по  Парижу,  дошел  до  Этуаль  и,
вспомнив о Ральди, спустился на авеню Ваграм и встретил ее.  Была  весенняя,
светлая и прозрачная ночь. Мы  сидели  на  террасе;  по  тротуару  мимо  нас
проходили редкие прохожие. Из  глубины  кафе  тихо  дребезжала  граммофонная
пластинка; певица с высоким и идеально лишенным  мелодичности  голосом,  так
что было даже удивительно, как у нее  все-таки  получается  какой-то  мотив,
пела уже вышедшую тогда из моды песенку "Раньше я смеялас