жно это праздное представление  о  жертве,
по-видимому, чтобы бессознательно подчеркнуть всю значительность  того,  что
теперь происходило.
     Я чувствовал все время стеснение, слушая его рассказ, в  котором  точно
не хватало воздуха; я испытывал неловкость за Федорченко, точно я  в  чем-то
был ответственен за него, за это его физическое томление, о котором я не мог
думать без невольного отвращения. Горели белые круглые  лампы  над  головой,
струился бледно-серый дым от папирос. Я закрыл  на  секунду  глаза  и  вдруг
увидел берег моря в летний день, дрожащий,  горячий  воздух  над  галькой  и
огромное солнце на голубом небе.
     Федорченко долго  жал  мне  руку.  Вспотевшее  лицо  его  лоснилось  от
удовольствия, он искренно благодарил меня - он сам не знал,  собственно,  за
что. Он сказал - за то, что вы  все  так  хорошо  понимаете,  -  хотя  я  не
произнес ни слова за все время. Он  энергично  протестовал,  когда  я  хотел
расплатиться, позвал гарсона, шутил с ним, дал ему  необыкновенно  щедро  на
чай и ушел особенно  легкой,  несвойственной  ему  походкой,  сделав  мне  в
воздухе несколько порхающих движений рукой, что тоже совершенно не  вязалось
с обычной тяжеловатой, крестьянской медлительностью. Он вышел из  кафе  так,
как он никогда  не  выходил  -  походкой  балетного  танцора,  с  оперной  и
неестественной легкостью, на которую я не мог не обратить внимания.
     И через два часа после  этого  свидания,  поужинав  дома  и  покинув  с
сожалением мою комнату, мой стол и диван,  я  снова  сидел  за  рулем  своей
машины и медленно ехал по городу, оставив на  несколько  вечерних  и  ночных
часов то, в чем я обычно жил - воспоминания, мысли,  мечты,  любимые  книги,
последние впечатления вчерашнего дня, последний разговор о том,  что  мне  в
тот период моей жизни казалось самым важным. Я знал по  долгому  опыту,  что
работать с какой-нибудь пользой можно было, только забыв  обо  всем  этом  и
превратившись в профессионального шофера. Я давно привык к этому ежедневному
актерскому усилию и, я думаю, только ему был обязан тем,  что,  несмотря  на
годы шоферского ремесла,  еще  сохранил  какой-то,  чуть  заметно  слабеющий
интерес к тому, что, в сущности, было незаконным и  ненормальным  нарушением
моих чисто профессиональных интересов. В первое время я еще пытался брать  с
собой книги для чтения, но потом решительно отказался от этого; они  слишком
мешали  мне,  создавая   недопустимую   двойственность   бытия,   совершенно
неприемлемую в этих условиях. Я забывал  об  этом  обязательном  превращении
только тогда, когда терял самообладание, но это случалось чрезвычайно редко.
Иногда, если я бывал в хорошем настроении, мне начинало даже  казаться,  что
все, в сущности, не так  печально  и  что  несколько  часов  ночной  работы,
которые мне дают возможность каким-то образом существовать, отнимают у  меня
меньше времени, чем отняла бы любая служба. Тогда я был готов простить  моим
пассажирам  все,  что  вызывало  во  мне  в  обычное  время  отвращение  или
презрение.
     В тот вечер, я помню, моим первым клиентом был старенький аббат с очень
морщинистым лицом и маленькими глазами. Я  увидел  его  издалека  и  сначала
принял за акушерку, потому что он держал в руках небольшой чемоданчик, точно
похожий на те, какие носят акушерки; ветер раздувал  его  широкую  рясу,  он
придерживал ее одной рукой, как это  сделала  бы  женщина.  Только  подъехав
ближе, я убедился в своей ошибке. Он ехал на вокзал d'Orsay. Там  он  вылез,
расплатился и дал мне пятьдесят сантимов на чай. Я не мог  не  улыбнуться  и
сказал:
     - Итак, отец мой, Церковь, стало быть,  напрасно  учила  вас  щедрости?
Представьте себе, что на вашем месте  был  бы,  например,  святой  Франциск.
Думаете ли вы, что он дал бы мне только пятьдесят сантимов?
     Старик улыбнулся и покачал головой, но ответил  немедленно,  точно  эта
реплика давно была приготовлена им:
     - Нет, сын мой, нет. Если бы святому Франциску нужно было бы на вокзал,
он не брал бы такси, он пошел бы пешком.
     - Вы правы, отец мой, - сказал я, не удерживая смеха,  -  мне  остается
только пожелать вам счастливого путешествия.
     Я часто потом  вспоминал  старика  аббата  не  потому,  что  его  ответ
свидетельствовал о находчивости, а  оттого,  что  он  весь  был  чрезвычайно
характерен, с его маленькими глазами и мелкими старушечьими морщинами, -  он
точно сошел с резной гравюры, сохранив  каким-то  чудом  одновременно  и  ее
неподвижность и ее особенную деревянную  ласковость,  которая  так  редка  у
обыкновенных и живых людей. Он появился на очень короткое время и исчез,  но
его появление сразу вызвало во мне множество почти забытых  представлений  о
давно прошедших временах; тех самых представлений, которые  я  так  любил  и
которым ничто или почти ничто не соответствовало во множестве  свирепых  или
печальных вещей,  среди  которых  протекала  моя  жизнь.  Я  сохранил  иное,
тягостное и отвратительно-смешное воспоминание о другом аббате, который,  по
странной случайности, попался мне несколько  дней  спустя.  Ему  могло  быть
сорок, сорок пять лет, он сел в автомобиль и сказал  -  поезжайте  прямо,  -
потом обратился ко мне и спросил своим  профессионально-задушевным  голосом,
не знаю ли я некоторых улиц Парижа, где у него могла бы быть встреча?
     - Встреча? - спросил я. - Какого рода встреча, отец мой? - Он был  явно
смущен тем, что я невольно подчеркивал его сан,  называя  его  отец  мой,  и
потом, с видимым усилием над собой, объяснил, что он имеет в виду встречу  с
женщиной. Я продолжал делать вид, что не понимаю.
     - Объяснитесь, отец мой, - сказал я, - я боюсь вас неправильно понять.
     Он сконфуженно молчал, ему было жарко, он  снял  свою  черную  шляпу  и
вытер вспотевший лоб.
     - Женщину, - пробормотал он в совершенном смущении,  -  вы  знаете,  из
тех, которые гуляют по улицам, - Я привез  его  на  улицу,  которая  кольцом
окружает площадь Этуаль, и остановил автомобиль против женского  силуэта  на
краю тротуара.
     - Не будете ли вы добры,  если  вы  считаете  это  возможным,  спросить
мадемуазель, согласна ли она?..
     Еще  до  того,  как  выйти  из  автомобиля,  я  узнал  ее.   Ее   звали
Рене-ругательница, я был давно с ней знаком. Несколько дней тому  назад  она
рассказывала мне, что потеряла зонтик, который стоит  четыреста  франков,  я
был в дурном настроении тогда и ответил ей,  что,  по-моему,  она  вместе  с
зонтиком не стоит такой суммы.
     - Тебе представляется случай заработать на зонтик, - сказал я ей,  -  с
тобой хочет поговорить мой клиент, очень милый аббат.
     - Шутишь? - недоверчиво сказала она, потом все же села в автомобиль,  в
мы поехали в Булонский лес, по аллеям которого кружили около  сорока  минут;
затем аббат поехал на  Лионский  вокзал  и  покинул  Париж,  увозя  с  собой
воспоминание об этой встрече; я не знаю, не пришлось ли ему вспомнить о  ней
в более грустных обстоятельствах, так как  женщина  эта  была  давно  больна
сифилисом, как большинство ее подруг по ремеслу. Я узнал это  случайно,  так
как она становилась откровенной после того, как, кончив работу, выходила  из
ночного кафе на Терн, чтобы ехать домой; она всегда была  очень  навеселе  в
это время и говорила без умолку.  В  трезвом  состоянии  она  отличалась  на
редкость сварливым характером, у  нее  вечно  были  всевозможные  неприятные
истории, драки с другими женщинами, скандалы с клиентами; то она  жаловалась
полицейскому, что она стала жертвой насилия, и  совала  равнодушному  рыжему
гиганту в форме чью-то измятую визитную карточку, уверяя,  что  именно  этот
человек ее чуть ли не пытал; в другой раз я видел шумное  ее  путешествие  в
комиссариат в сопровождении двух полицейских и худенького пожилого человека,
который только  что  провел  с  ней  несколько  часов  в  номере  гостиницы,
спешившего за ними дробной  походкой  и  говорившего  высоким,  надтреснутым
голосом, что эта самая тварь обокрала его.
     - Четыре тысячи франков,  -  кричал  он,  оборачиваясь  по  сторонам  и
обращаясь к толпе любопытных, которая на некотором расстоянии  следовала  за
ними, - я небогатый человек, господа, у меня дети, которых я должен кормить!
     Денег, конечно, не нашли, так как она успела кому-то передать их.
     И вот именно эта женщина однажды сказала мне, что пять минут тому назад
рядом  с  ней  арестовали   какого-то   иностранца,   который   не   говорил
по-французски и только повторял все время, обращаясь к полицейским, какое-то
слово, что-то вроде "опода". Я повторил про себя два или три раза это  слово
и вдруг понял, что это, наверное, было - "господа" и что в комиссариат попал
мой соотечественник. Я поехал туда, чтобы предложить свои услуги в  качестве
переводчика и, если можно, выяснить это недоразумение. Но когда я подъехал к
комиссариату, то  этот  человек,  бумаги  которого  оказались  в  порядке  и
которого по ошибке приняли за кого-то другого, уже  выходил.  Я  соскочил  с
автомобиля, подошел к нему - и тотчас его узнал, несмотря на то что не видел
его около десяти лет. Я знал его еще  по  гражданской  войне  в  России,  он
служил в той же части, что и я. Его звали Аристарх Александрович Куликов.  В
те годы он был чиновником военного времени, затем  уехал  за  границу,  и  я
больше его не видал. Мне говорили, что он был  шахтером  в  Болгарии,  потом
работал на металлургическом заводе, но уже  давно  о  нем  не  было  никаких
сведений. Он тоже узнал меня  и  очень  обрадовался.  В  ближайшем  кафе  он
рассказал мне все, что он делал за эти годы, и из разговора выяснилось,  что
подлинное его призвание - быть хозяином ресторана; и как раз на днях, по его
словам, он собирался  открывать  ресторан  в  Биянкуре,  рабочем  предместье
Парижа, в непосредственной близости от заводов Рено. Он  усиленно  приглашал
меня приехать. Я обещал, но все  как-то  не  получалось  до  тех  пор,  пока
однажды я не встретил его снова, в метро, и поразился  его  парадному  виду,
котелку необыкновенной круглости и добротности, черному, роскошному пальто и
шелковому белому шарфу вокруг шеи.
     -  Что  же  ты  не  приезжаешь?  -  громко  сказал  он  мне,  даже   не
поздоровавшись. - Вот хочешь, едем со мной сейчас в ресторан, поужинаем.
     Я согласился; дорогой он предупредил меня, что мы с ним  будем  обедать
вдвоем за отдельным столиком, так как  весь  ресторан  сдан  на  сегодняшний
вечер собранию казаков, не то уральских, не то терских, не то донских,  -  я
этого так и не выяснил. Был осенний вечер с мелким дождем; мы долго шагали с
Аристархом Александровичем по лужам разных размеров, пока  не  добрались  до
большого пустыря, на котором  стояло  полукаменное,  полудеревянное  здание,
похожее на барак и оказавшееся его рестораном. Внутри было тихо, вокруг тоже
стояла тишина, рабочие уже спали в это время, и было слышно, как капли дождя
стучали по доскам. Мы вошли;  в  ресторане  был  занят  только  один,  очень
длинный и большой стол, уставленный множеством бутылок,  и  за  этим  столом
сидело человек тридцать казаков, все коротко остриженные, все  в  одинаковых
синих костюмах, сшитых, по-видимому, у одного и  того  же  портного,  все  в
белых крахмальных воротничках, резко выделявшихся  на  красноватых,  крепких
шеях. Они пили красное вино и хором пели песни, из которых  мне  запомнилась
одна, особенно жалобная:

                     И друг друга мы больше не увидим,
                     Не придется нам встретиться вновь.

     - Пьют они здорово, - почти шепотом сказал мне Аристарх  Александрович,
- видишь, образ человеческий теряют. А с другой стороны - разве можно за это
русских людей обвинять?
     Он покачал головой и потом вдруг спросил меня:
     - А ты все так же не пьешь, как в России?
     - Все так же.
     - Это хорошо, - сказал он с внезапным одобрением  и  похлопал  меня  по
плечу. - Это замечательно,  что  не  пьешь.  Не  дай  Бог,  начнешь  пить  -
пропадешь.
     Мы долго еще сидели с ним и разговаривали.  Казаки  ушли,  мы  остались
вдвоем. Посередине громадной комнаты тихо гудела  печь,  дождь  все  так  же
стучал по доскам и, слушая его однообразный шум и  забытый  звук  капель  по
дереву, я с необыкновенной ясностью  вспомнил  дождливые  осенние  вечера  в
России,  влажные,  утопающие  в  брызжущей  тьме  поля,   поезда,   далекий,
раскачивающийся в черном воздухе фонарь сцепщика,  ночной,  протяжный  гудок
паровоза. Была глубокая ночь, когда я уходил.
     - Денег тебе не надо? - спрашивал Аристарх Александрович. -  Ты  скажи,
дорогуша, не стесняйся. Возьми прямо такси, поезжай домой, не пешком же идти
в такую погоду. Тут у нас на стоянке один шофер стоит,  русский,  он  раньше
дьяконом был во Владимирской губернии. Я на нем всегда езжу.
     Но когда я однажды, почти полгода спустя, случайно попал  в  Биянкур  и
хотел зайти в ресторан Аристарха Александровича, то меня постигла непонятная
неудача: я не мог его найти. И хотя у меня было впечатление, что  я  узнавал
дорогу и даже добрался до того пустыря, на котором он стоял, - ресторана там
не  было.  И  так  как  бесследное  исчезновение  целого   большого   здания
представлялось мне невозможным, то я решил, что просто ошибся и забыл место.
     У меня не было времени, которое я мог бы посвятить  длительным  поискам
Аристарха Александровича, - и я уехал в Париж, надеясь, что в следующий  раз
буду более удачлив. Мне, однако, не переставало казаться, что  ресторан  был
именно на этом пустыре, который теперь, в начале весны, печально зеленел уже
чахлой своей травой и где валялись то  там,  то  сям  какие-то  бесформенные
обломки. Несколько дней спустя во встречном поезде метро я увидел  Аристарха
Александровича; это продолжалось две-три секунды, но я с удивлением заметил,
что на нем был поношенный пиджачок, истрепанная кепка и зеленый шарф  вокруг
шеи. Аристарх Александрович меня не видел. Но я не мог  ошибиться,  это  был
именно он. Еще через два месяца после этого я получил от него открытку,  что
он приезжает в город и будет в таком-то часу, в таком-то кафе и был  бы  рад
меня видеть. Я застал его там - в прекрасном  сером  костюме,  в  соломенной
шляпе и сверкающих желтых башмаках; он был доволен и говорил,  что  на  дела
жаловаться не приходится. Я ему рассказал о чудесном исчезновении ресторана,
он посмеялся над тем, как я плохо ориентируюсь, и напомнил, что еще в России
меня одного никогда не отправляли  на  разведку,  так  как  боялись,  что  я
заблужусь. Мне все-таки показалось, что он немного смутился,  -  правда,  на
очень короткое время. И только несколько позже я узнал,  чем  объяснялось  и
это  сказочное  исчезновение  ресторана,  и  эти  неожиданные   переодевания
Аристарха Александровича. Мне рассказали это люди, которые  давно  и  хорошо
знали его.
     Он был прекрасным хозяином и очень хорошим  организатором.  Работая  на
заводе или в шахте, он долгими  месяцами  копил  деньги.  Потом,  располагая
известной суммой личных денег, взяв взаймы у товарищей все,  что  они  могли
дать, и пустив в ход свои кредитные  возможности,  он  открывал  ресторан  и
сразу же  начинал  зарабатывать.  Он  выплачивал  долги,  начинал  богатеть,
покупал дорогие  костюмы,  жил  в  хорошей  квартире,  и  все  шло  в  таком
благополучии несколько месяцев, иногда почти год, вплоть до того дня, когда,
выпив однажды  липшее,  он  вдруг  впадал  в  неожиданное  благотворительное
исступление. Стоя посередине своего ресторана, с  растрепанными  волосами  и
съехавшим галстуком, он кричал:
     - Пей, ребята, ешь, пей в мою голову! Мы же русские,  братцы,  если  мы
друг другу не будем  помогать,  кто  нам  поможет?  Все  бесплатно,  ребята,
помните Аристарха Александровича Куликова, в случае чего, пожалейте!
     К нему шли валом знакомые, полузнакомые  и  вовсе  незнакомые  люди,  и
недели две в его ресторане стоял шум и крик с утра до вечера. Друзья  его  в
это время старались унести то, что было можно,  -  деньги,  костюмы  и  даже
посуду, зная, что конец всему близок, и надеясь хоть что-нибудь  спасти.  Но
если кто-либо из них  попадался  Аристарху  Александровичу,  он  приходил  в
бешенство, кричал, что его обкрадывают, и отбирал уносимую  вещь.  Потом,  в
один прекрасный  день,  все  стихало,  ресторан  закрывался,  поставщики  не
получали  денег  -  и  похудевший,   изменившийся   и   притихший   Аристарх
Александрович исчезал. Он снова поступал на завод, долго и  упорно  работал,
опять выплачивал долги, униженно благодарил тех, кто уносил, и сохранял  его
вещи, - и через некоторое время снова открывал ресторан. И тот факт,  что  я
нашел  незастроенный  пустырь,  объяснялся  вовсе  не  моей   неспособностью
ориентироваться, а тем,  что  ресторан,  действительно  находившийся  там  и
принадлежавший Аристарху Александровичу, был снесен  на  слом  и  продан  до
последней промокшей доски за долги.

     Проходили  зимние,  парижские  месяцы,  наступала  весна,   ночи   были
прохладные, но днем и вечером иногда было тепло. В один из таких  вечеров  я
снова встретил Ральди. Она сидела на террасе своего кафе  и,  казалось,  еще
состарилась и одряхлела. По она была не одна. Рядом с ней, положив  одна  на
другую безукоризненной формы ноги  -  юбка  не  покрывала  колен,  -  сидела
молодая женщина лет двадцати - двадцати  двух.  Она  была  настолько  хороша
собой, что когда я ее увидел, мне на секунду стало трудно  дышать;  особенно
замечательны были ее красные, казавшиеся необыкновенно сочными губы, длинные
синие глаза и прекрасные зубы - она улыбалась, говоря с Ральди, в ту минуту,
когда я ее увидел.
     - Вот моя подружка, - сказала Ральди, здороваясь со мной, - скажи  мне,
как ты ее находишь?
     И только тогда, посмотрев внимательно на эту красавицу, я заметил в  ее
глазах ту же полупрозрачную пленку, тот же налет животной глупости,  который
я так хорошо знал и который был характерен почти для всех женщин ее ремесла.
Но она была настолько прекрасна, буквально прекрасна собой,  что  нужен  был
весь  мой  долгий  опыт  и  весь  запас  моей  заранее  готовой   к   любому
разочарованию печали,  чтобы  заметить  эту  единственную,  почти  невидимую
подробность ее выражения, этот единственный ее полуфизический,  полудушевный
недостаток.
     - Очень хороша, - сказал я Ральди. Она посмотрела на меня пристально  и
сказала:
     - Ты никогда не хотел пойти со мной, в конце концов это понятно.  Но  я
надеюсь, что ты не откажешься провести время с моей подругой? Ты знаешь, что
это тебе ничего не будет стоить.
     Я отрицательно покачал головой. "Чем больше я тебя  узнаю,  тем  больше
убеждаюсь, что ты просто ненормален, - со вздохом сказала Ральди. - Расскажи
мне, как ты живешь, я давно тебя не видела".
     Но я смотрел не отрываясь на Алису - ее звали Алисой. Я ее увидел через
четверть часа в комнате Ральди совершенно голой - она переодевалась при мне.
Я никогда не мог представить себе такого изумительного совершенства.  У  нее
были твердые, далеко отстоящие друг от друга груди, чуть  суживающийся  и  с
волшебной незаметностью расширяющийся живот, сверкающая кожа и длинные  ноги
идеальной  формы;  через  несколько  секунд  мне  стало  казаться,  что  это
прекрасное тело начинает струиться и плыть перед моими глазами.
     - Постой так, - сказала Ральди, - я хочу, чтоб  он  как  следует  видел
тебя совсем голую.
     Когда я ушел, прошло много минут, пока я  вернулся  к  своему  обычному
состоянию; я стоял у своей  машины,  собираясь  сесть  за  руль,  и  все  не
садился: я видел перед собой это тело и лицо, эту  сверкающую,  непостижимую
красоту. И долго потом, когда я вспоминал об этом,  у  меня  каждый  раз  на
секунду захватывало дыхание.
     - Она настолько хороша, - сказал я Ральди,  разговаривая  с  ней  через
несколько дней после этого, - что один ее вид стоит состояния.
     Ральди улыбнулась, - как всегда, полунежно, полунасме