ыней,  и  мы
вышли, стараясь  не  шуметь,  как  всегда  ходят  люди  в  комнате  умершего
человека. Спустившись вниз, доктор зашел  к  консьержке  и  сказал  ей,  что
Ральди умерла.
     - Не может быть! - ответила консьержка  и,  набросив  на  себя  пальто,
куда-то убежала; вода из кастрюли, стоявшей на огне, в  кухне,  рядом  с  ее
комнатой, кипела и переливалась, пока не залила с шипением пламя.
     Доктор довез меня до дому, мы молчали всю дорогу. Потом  я  поднялся  к
себе.  Деревянная  ставня  была  приспущена,  в  комнате  было  светло  лишь
наполовину. Я сел в кресло, закурил папиросу, - и тогда  вдруг  та  мелодия,
которая звучала в комнате умершей Ральди и струилась в сыром воздухе,  рядом
с ее трупом, возникла передо мной. Я услышал в ней шум воды  и  крики  птиц,
увидел отступающую тень, двигавшуюся вслед за  солнцем,  блестящую  росу  на
зеленой траве и легкий пар над деревьями, весь тот утренний мир,  дожить  до
которого у нее не хватило последнего  запаса  воздуха  в  легких.  Это  было
"Утро" Грига.
     Через несколько дней, в вечерней газете, которую я купил, мне  бросился
в глаза заголовок:
     "Жанна Ральди, которая была в свое время одной из королев Парижа,  была
найдена вчера мертвой в номере грошовой гостиницы".
     Это было неверно: дом, в котором она жила, не был гостиницей. Но это не
имело значения. В статье рассказывалась история ее жизни - и  я  прочел  там
обо всем, что она говорила мне; там даже  фигурировал  Дэдэ-кровельщик.  Там
описывалось начало ее карьеры, ее приемы в  ville  d'Avray  -  и  опять  эти
князья, сенаторы, банкиры, потом принадлежавший ей дом свиданий, затем арест
ее по обвинению в торговле наркотиками - о нем она никогда мне не  говорила;
не потому, я думаю, что считала  нужным  это  скрывать,  а  оттого,  что  не
придавала этому значения, -  потом  постепенное  и  медленное  ее  увядание,
тротуары авеню Ваграм, того самого авеню Ваграм,  по  которому  она  некогда
проезжала в своем экипаже, и, наконец, не  менее  классическая,  традиционно
эффектная  смерть  в  нищете,  словом,  готовый  и  благодарный  сюжет   для
бульварного романа. И,  прочтя  статью,  я  подумал,  что  Ральди  заслужила
лучшего. Ее несчастье заключалось в том, что она попала в  среду  усталых  и
невежественных развратников, из которых каждый  стремился  жить,  как  герой
модной книги, - и в убожестве этой грошовой эстетики и этой среды у  нее  не
было никаких других возможностей. И кроме того, конечно, в  ней  самой,  как
говорил об этом Платон, жило всегда то разрушительное тяготение к несчастью,
то  постоянное   сознание   своей   обреченности,   которое   создавало   ее
несравненное, трагическое очарование. И я вспомнил ее слова:
     - Но я не такая, как все. Я все-таки Ральди. И я умру одна.
     Она умерла одна, ранним летним  утром  или,  может  быть,  в  легкую  и
прозрачную ночь, в часы, предшествующие рассвету. И вместе с ней исчез целый
мир,  который  она  создала,  -  покушения  на   самоубийства,   дуэли   без
смертельного исхода, несколько плохих стихотворений, голубая, прозрачная  ее
рубашка, в которой она лежала, когда князь Нербатов плакал, стоя на  коленях
перед ее кроватью, неувядающий атлас  ниццского  карнавала,  как  шагреневая
кожа, не тронутая ни одним желанием, и еще, пожалуй, единственное,  чего  ей
удалось достигнуть в своей жизни, - то далекое  и  медленно  слабеющее,  как
уходящая музыка, сожаление, которое испытали все, кто знал  ее  печальную  и
незабываемую близость.

     Одной из причин моего постоянного и тщетного раздражения было то,  что,
будучи вынужден жить именно так, как я жил, я не мог позволить себе  роскоши
предаваться каким бы то ни было чувствам, не мог читать столько, сколько мне
хотелось, не  мог  посвятить  нужного  количества  времени  тому  или  иному
предмету, интересующему меня в данный момент. С целью успеть сделать то, что
мне казалось наиболее необходимым, я выгадывал время на сне, - и  в  течение
многих лет я спал пять часов в сутки и иногда меньше.  К  этому  можно  было
привыкнуть; но раз в две или три недели я просыпался в обычное время,  потом
решал не подниматься и вставал лишь на следующий день - и спал таким образом
от шестнадцати до двадцати часов подряд тяжелым сном  без  пробуждения.  Так
было всегда, когда мне приходилось работать,  и  в  этом  была  раздражающая
нелепость, с которой я не мог примириться.  Большинство  моих  товарищей  по
ремеслу не испытывали никакой потребности  в  свободном  времени,  наоборот,
досуги тяготили их. Я видел таких же людей на фабриках и в различных кругах,
с которыми мне приходилось сталкиваться; некоторые из них просто не находили
себе места в дни отдыха. Я знал Пьера, старого рабочего, на одной из  первых
фабрик, где мне пришлось служить; он жил очень далеко, в восьми  или  девяти
километрах от Парижа, и каждый  день  вставал  в  четыре  часа  утра,  чтобы
вовремя попасть на работу, именно к семи. Он служил на этой фабрике тридцать
лет. В понедельник утром он являлся первым,  с  сияющим  лицом  и  неизменно
жаловался, что смертельно проскучал  вчера  весь  день.  Самое  удивительное
было, однако, то, что он, как большинство старых французских рабочих,  почти
ничего не делал, - ходил из мастерской в мастерскую, разговаривал и  подолгу
крутил папиросы своими пальцами, с которых ничто не могло, смыть многолетней
металлической грязи; скрутив одну папиросу, клал ее  себе  за  ухо,  скрутив
вторую - за другое, и только третью закуривал, оттого,  по-видимому,  что  у
него больше не было ушей. Вообще,  люди,  давно  и  прочно  устроившиеся  на
службу, обычно получали жалованье совершенно даром, - и  к  этому  сводилась
цель каждого из них. Это было понятно: прежде чем добиться более  или  менее
xopoшего места, им приходилось работать много лет,  и  когда  они,  наконец,
добивались  его,  то  ни  их  возраст,  ни  их  силы?;   не   позволяли   им
сколько-нибудь утомительных усилий. Но чем меньше они трудились, тем  больше
они говорили об этом. Когда я приехал во Францию, меня поразили  два  слова,
которые я слышал чаще всего  и  решительно  всюду:  работа,  усталость  -  в
различных вариациях. Но те, которые действительно работали  и  действительно
уставали, произносили их реже всего.
     Когда я служил на различных фабриках, вся моя жизнь состояла в ожидании
гудка сирены, возвещающего конец рабочего дня, и я мало  интересовался  тем,
что делалось вокруг меня. И все-таки я не мог не заметить, насколько плохо и
нерационально был распределен труд  на  любой  фабрике,  как  много  времени
терялось зря и какие огромные суммы денег ежедневно  переплачивались  сотням
людей, которые ничего или почти ничего не делали. Но это следовало  все-таки
считать   идеальной   организацией   по   сравнению    с    тем    громадным
полугосударственным учреждением,  занимавшимся  экспедицией  книг,  газет  и
журналов во все города Франции и во все  страны  мира,  -  куда  я  поступил
значительно позже. Я работал там три месяца в конторе - и за всю  мою  жизнь
это было наиболее бесполезно потерянное время.
     Когда я пришел туда, мне  отвели  лакированный  столик,  за  которым  я
должен был сидеть,  и  через  час  томительного  ожидания  меня  вызвал  мой
непосредственный начальник, пожилой  маленький  человек  с  черной  бородой,
восковым лицом и желтыми белками глаз.
     - Я сразу же доверяю вам довольно важную работу, - сказал  он,  -  вот,
пожалуйста, по  этим  тетрадкам  составьте  список  наших  представителей  в
Константинополе и его окрестностях.
     Я переписал эти фамилии, их было ровно сорок. Но когда я часа через два
принес ему этот список, он посмотрел на меня так, точно увидел  перед  собой
сумасшедшего.
     - Вы хотите сказать, что вы составили этот  список?  То  есть,  другими
словами, что поручение, которое я вам дал, выполнено?
     - Да.
     - Но поймите же,  что  этого  не  может  быть!  -  закричал  он.  -  Вы
понимаете, не может быть! Здесь работы на неделю,  молодой  человек.  Идите,
идите.
     Я пожал плечами и вернулся к своему столу. Служащие смотрели на меня  с
сочувствием. Я опять углубился в список: Арабаджи, Аврикидес...  Я  просидел
над ним  до  вечера,  перечитывая  эти  турецкие  и  греческие  фамилии,  от
повторения которых у меня начинало звенеть  в  ушах.  Когда  я  уходил,  мой
начальник похлопал меня по плечу и спросил:
     - Ну, как, работа идет?
     - Идет, - ответил я. И  на  следующее  утро  я  снова  сидел  над  этим
списком. Я изучал  наизусть  расположение  запятых  и  точек,  я  подчеркнул
фамилии и имена, и когда, часов в  одиннадцать  дня,  я  снова  принес  этот
список шефу, он опять посмотрел на меня укоризненными глазами:
     - Вы хотите сказать, наверное, что ваш список готов?
     - Да, совершенно готов.
     -  Прекрасно,  -  сказал  он  и  улыбнулся,  причем  его  лицо  приняло
несвойственное ему выражение, одновременно озабоченное и хитрое.
     - Прекрасно. Итак, вот вам следующая задача: посмотрите  внимательно  и
проверьте, пожалуйста, не вкрались ли какие-нибудь  ошибки  в  этот  список.
Посмотрите как следует, не торопитесь, я  заметил,  что  вы  слишком  нервно
работаете. Эх, молодость!
     И я ушел в совершенном отчаянии. Арабаджи,  Аврикидес...  Я  сидел  над
этим бесконечным списком, читал в сотый  раз  адреса  предприятий,  закрывал
глаза и видел перед собой Константинополь: Пера, Галата, Стамбул,  Бешиктаж,
Нишантаж, Босфор, звенящие трамваи,  вечерние  огни  кораблей  над  заливом,
площадь Баязет, Таксим, мечети,  кладбища,  дома  с  деревянными  решетками,
ветер с моря, ночь, огромные звезды на небе. Я работал над этим списком пять
недель. Каждое утро я поднимался со смертельной тоской,  я  давно  знал  его
наизусть, как восточную молитву из какойто абсурдной  Шехеразады:  Арабаджи,
Аврикидес,  Баранопуло,  Бакрибей...  Наконец,  в   начале   шестой   недели
константинопольского списка, шеф снова вызвал меня и сказал, что эту работу,
хотя она уже почти готова, надо отложить, с тем чтобы через некоторое  время
ее окончательно проверить, а пока что он мне дает другое поручение.
     - Вот вам досье нашего амстердамского представителя, - сказал он. -  Он
чем-то недоволен и все пишет  протестующие  письма  вот  уже  седьмой  месяц
подряд. Выясните, пожалуйста, в чем дело.
     Дело было чрезвычайно простое. Восемь месяцев тому назад  амстердамский
представитель прислал в Париж, на адрес нашего учреждения, пятьсот  франков,
прося выслать ему соответствующее количество особенных открыток,  которые  я
знал, - он указывал  серию  и  номер:  на  открытках  были  сняты  в  разных
положениях совершенно  голые  женщины  с  одним  лишь  очевидным  недочетом,
объяснявшимся,  однако,  не   физической   ненормальностью,   а   цензурными
требованиями - на всех этих телах не было ни одного  волоска,  существование
волос считалось допустимым только на голове у снимающихся женщин. Экспедиция
отправила ему этих открыток только на триста франков. И вот в течение долгих
месяцев этот человек требовал, чтобы ему  или  вернули  двести  франков  или
прислали бы товара на эту сумму. Первые  письма  были  написаны  с  казенной
коммерческой вежливостью, не очень гладким французским языком - и к  каждому
из них был приложен ответ одного и того же, неменяющегося содержания:
     - Милостивый государь, мы сообщаем вам о  получении  вашего  письма  от
такого-то числа. В ответ на просьбу, которую вы излагаете  в  нем,  дирекция
счастлива известить вас, что она принята во внимание и что те меры,  которые
влечет за собой ее исполнение, доставят вам, как мы на это надеемся,  полное
удовлетворение.
     Амстердамский представитель, однако, по мере того как проходило  время,
писал все более и более энергичные  письма,  в  которых  уже  не  оставалось
ничего ни коммерческого, ни  казенного.  "Нарушение  элементарных  принципов
порядочности, - писал он с восклицательными  знаками,  -  которое  позволяет
себе фирма с. мировым именем, совершенно возмутительно.  Я  хочу  надеяться,
что какие-то безответственные негодяи, с  провокационной  целью,  затягивают
этот конфликт, который мало-помалу превращается в свинство". Но в  ответ  на
все его восклицательные  знаки  дирекция  невозмутимо  перепечатывала  текст
своего первого письма:
     - Милостивый государь, мы сообщаем вам о  получении  вашего  письма  от
такого-то числа. В ответ на просьбу, которую вы излагаете  в  нем,  дирекция
счастлива известить вас, что она принята во внимание и что те меры,  которые
влечет за собой ее исполнение, доставят вам, как мы на это надеемся,  полное
удовлетворение.
     Амстердамский представитель отвечал:
     - Господа, я не могу отделаться от впечатления,  что  фирма  с  мировым
именем наняла какого-то  бесстыдного  попугая,  который  научился  писать  и
который отвечает на мои письма. Поймите же, господа,  что  все  происходящее
есть  позор  для  французского  престижа  за  границей,  и  в  частности   в
Нидерландах, где я не могу долее скрывать от моих многочисленных друзей, что
я стал жертвой столь же необъяснимого, сколь явного воровства.
     - Милостивый государь, - отвечала фирма, - мы сообщаем вам о  получении
вашего письма от такого-то числа. В ответ на просьбу, которую вы излагаете в
нем.
     В досье не хватало одного  письма,  именно  первого,  которое  я  хотел
прочесть для очистки совести. Мне сказали,  что  оно  находится  в  архивах,
откуда его следует взять. Архивы хранились в трехэтажном стеклянном  здании,
находившемся против моего окна, в нескольких десятках метров.  Я  отправился
туда, там стояла мертвая тишина; и после того, как я прокричал несколько раз
- есть здесь  кто-нибудь?  -  до  меня,  из  пыльной  этой  тишины,  донесся
шаркающий звук медленных шагов, и  по  железной  лестничке,  которая  вилась
между высокими полками, спустился маленький старичок, точно  появившийся  из
немецкой сказки.
     - Не стоило так кричать, - сказал он мне тихим, но строгим  голосом,  -
я, слава Богу, не глухой. Но вы, по-видимому, не отдаете себе отчета в  том,
что человек может быть занят своей работой.
     - Я прошу у вас прощения, - ответил я. - Но дело в том, что  мне  нужен
один документ и я пришел его взять, с вашего разрешения.
     Старичок сдвинул очки на лоб, подошел ближе ко мне и очень  внимательно
осмотрел меня.
     - То есть вы, может  быть,  думаете,  что  я  достану  сейчас  же  этот
документ и вручу его вам?
     - Я именно так себе это представлял.
     - Вот как! - сказал он с изумлением и возмущением. -  Нет,  полюбуйтесь
на это, пожалуйста! Вы думаете, что я их так и раздаю - направо и налево?
     - Позвольте, - сказал я, - здесь, по-видимому, какое-то недоразумение.
     - Я того же мнения, молодой человек.
     - Вы заведуете архивами?
     - Тридцать два года, мосье. Когда я начинал эту работу, вас еще не было
на свете.
     - Очень хорошо. Мне нужен документ,  я  вам  скажу,  какой  именно.  Вы
можете мне его выдать?
     - Нет.
     - Как нет? Зачем же тогда существуют архивы?
     Он еще раз на меня посмотрел и спросил,  давно  ли  я  здесь  служу.  Я
ответил. Тогда он покачал головой и объяснил,  что  я  должен  написать  ему
письмо, послать его по внутренней почте и  только  потом  получить  ответ  и
документ, - в том случае, если архивы сочтут возможным это сделать.
     - Помилуйте, - сказал я, - сколько же это займет времени?
     - От двух до четырех дней.
     - Послушайте, я работаю вон там, - я показал ему мое окно. -  Зачем  же
мне заниматься корреспонденцией?
     Но он опять покачал головой и ответил, что я бы лучше сделал,  если  бы
не пытался нарушать правил этой фирмы, которые начались, но его  словам,  до
моего рождения и будут существовать после моей смерти.  Потом  он  прибавил,
что больше меня не удерживает, поднялся по своей железной лестнице и  исчез,
как маленький старый волшебник.
     Вернувшись в свое бюро, я сказал шефу,  что  старик  архивариус  просто
выжил из ума, и рассказал ему о результатах моего визита.
     - Он прав, он совершенно прав, - сказал шеф. - Напишите ему  письмо,  и
затем вы мне скажете, удалось ли вам выяснить это дело с нашим амстердамским
представителем.
     - Дело очень просто, - начал я, но он меня прервал и  заметил,  не  без
некоторой нравоучительности в голосе, что следует  избегать  преждевременных
суждений: быть может, в первом письме есть данные, которые...
     Первое письмо, полученное через  три  дня  -  по  внутренней  почте,  -
отличалось от всех остальных только вежливостью. Я сказал шефу, в чем  дело,
и выразил удивление, что такая совершенно очевидная  ерунда  могла  тянуться
столько времени.
     - Ему нужно либо двести франков, либо товара на эту сумму.
     - Я так и думал. - Он произнес это без малейшей иронии в  интонации.  -
Да, у меня было такое же впечатление.
     - Так почему же вы не приняли никаких мер?
     - Знаете, пока он не обращается в суд... А сумма эта нами получена, это
увеличивает доход фирмы.
     - Да ведь у фирмы миллионные обороты, что ей двести франков?
     - Миллионы составляются из франков, молодой человек. Во всяком  случае,
вы хорошо разобрались в этом деле, благодарю вас.
     Мне хотелось протереть глаза.
     - Теперь вы,  пожалуйста,  проверьте  окончательно  константинопольский
список.
     Больше в этом учреждении  я  не  сделал  ничего.  Был,  правда,  проект
доверить мне классификацию каких-то документов, и мой шеф  прочел  мне  даже
целую лекцию о принципах классификации документов, но дальше дело не пошло.
     Я заметил, что я не был исключением среди других служащих. В том  бюро,
где я работал, их было  четырнадцать,  -  но  со  всем  этим  мог  бы  легко
справиться один человек, - и у него оставалось бы еще свободное время. Каким
образом это анекдотическое  учреждение  могло  существовать  и  зарабатывать
огромные деньги, я не понимал, настолько все было неправильно  и  нелепо.  Я
помню, однажды в бюро вошел молодой человек и  сказал,  что  привез  образцы
товара.
     - Принесите их наверх.
     - Они у меня на грузовике.
     - На грузовике? Почему? - спросил я. Товар мог быть только одного  рода
- почтовые открытки; и чтобы доставить их образцы, совсем не нужен был целый
грузовик. Я спустился с ним: внизу, у ворот, действительно стоял автомобиль,
на котором была тщательно упакована целая гора металлической мебели.
     - Что это такое? - спросил я с удивлением.
     - Образцы товара.
     - Какого товара?
     - Металлической мебели.
     - Кто вам его заказывал?
     - Не знаю. Заказ был сделан по телефону.
     Тогда я пошел в нижнее бюро и выяснил,  что  по  телефону  разговаривал
почтенный служащий, видный  и  пожилой  мужчина,  кавалер  ордена  Почетного
легиона, который был очень туг на ухо, но не хотел никак  в  этом  сознаться
даже самому  себе  и,  чтобы,  так  сказать,  подтвердить  несостоятельность
подобного предположения, часто подходил к телефону. Так случилось и на  этот
раз. Его сослуживцы мне  сообщили,  что  это  не  впервые,  что  однажды  им
принесли колбасы из гастрономического магазина, в другой  раз  электрические
лампы и вот, теперь, металлическую мебель.
     - Но как же это возможно? Ведь этот человек - одно разорение.
     - Это очень уважаемый человек, он отличился во время войны.
     И вот, десятки лет, такие идеально невежественные и идеально  беспечные
люди вели это дело, старели, выслуживали пенсии и умирали. В моем  отделении
была особенная путаница еще и потому, что служащим приходилось иметь дело  с
иностранными фамилиями, они не знали ни одного языка, кроме своего, и каждое
нефранцузское слово было для них неудобочитаемо и почти непроизносимо. Когда
я, чтобы оторваться от смертельной константинопольской скуки, несколько  раз
помогал  им,  они  удивлялись,  что  я  читал,  не  давясь,  немецкие,   или
английские, или болга