шливо, -  и  потом
сказала,  что  без  нее,  Ральди,  Алиса  навсегда  осталась  бы  тротуарной
женщиной, но что она сделает из нее даму полусвета. Она  прибавила,  что  ей
много не хватало для этой карьеры, и прежде всего, ума и понимания.
     - Вы думаете? - сказал я. - Мне кажется, что одна ее наружность...
     - Красивых женщин очень много, - ответила Ральди, - но только  одна  из
тысячи чего-нибудь достигает, ты никогда не думал  об  этом?  Одной  красоты
недостаточно. Ты не согласен со мной?
     - Да, да, - сказал я. - Мне только немного жаль  Алису.  Вы  полагаете,
что стоит тратить весь ваш опыт и все ваше понимание, чтобы сделать из  этой
красавицы  даму  полусвета,  как  вы  говорите?  Вы  считаете,  что  она  не
заслуживает лучшего?
     - В этом я не сомневаюсь, - ответила Ральди, - я только не уверена, что
она заслуживает этого. Но если мне это удастся, она не забудет меня, у  меня
будет теплая комната и немного денег, чтобы я могла прожить, не  работая  до
конца моих дней. Потому что всем, что у нее будет, она будет обязана мне.
     И в этом состояла ошибка Ральди. Она усердно занималась своей  протеже,
учила ее английскому языку, объясняла ей, как нужно держать вилку и нож, что
нужно говорить, как следует отвечать и как себя вести. Она даже позвала меня
несколько раз,  чтобы  я  присутствовал  на  этих  уроках,  и  просила  меня
объяснить Алисе некоторые вещи, в которых была нетверда сама. По ее  просьбе
я доставал книги, которые Алиса должна была прочесть: "Liaisons dangereuses"
{"Опасные связи" (фр.).}, Бокаччио, Флобера. Я пожимал  плечами  и  послушно
соглашался - я не мог почти ни в чем отказать  этой  старой  и  удивительной
женщине,  хотя  все  это  мне  казалось  и  лишним  и  в  какой-то   степени
неблаговидным с моей стороны.
     - Вы заставляете меня играть  совершенно  несвойственную  мне  роль,  -
говорил я Ральди, - я, в сущности, не знаю, зачем я все это делаю.
     - Ты это делаешь, - спокойно сказала она мне, - потому  что  тебе  меня
жаль, это очень просто, мой милый. - Вы даете ей  Флобера,  она  едва  умеет
читать, что она может понять в этом? - Она не поймет, но  будет  знать,  это
очень полезно.
     Я выразил предположение, что, как только Алиса  достигнет  каких-нибудь
материальных успехов, она бросит Ральди и Ральди опять останется одна.
     - Возможно, - сказала старуха, - и это было бы, конечно,  грустно.  Это
будет значить, что она не  поняла  самого  главного,  потому  что  без  моих
советов она никогда не сделает карьеры. Она должна это знать.
     Алиса продолжала "работать", но не очень много, только чтобы как-нибудь
обеспечить себе и Ральди комнату и пропитание. Ральди при мне объяснила  ей,
как нужно  будет  себя  вести  потом,  когда  она  будет  иметь  дело  не  с
обыкновенными уличными клиентами, а с теми,  которыми  начнется  ее  карьера
дамы полусвета. "Никогда не иди в гостиницу в первый же день  знакомства,  -
говорила Ральди. - Не говори "нет". Говори - да, мой  милый,  -  и  поступай
потом как найдешь нужным. Но непременно говори: да, мой милый ".
     Мы сидели с Алисой и слушали ее наставления; она держала какую-то книгу
на коленях, на носу ее были очки,  и  она  была  похожа  на  старую,  добрую
учительницу из маленького  провинциального  города:  три  тысячи  населения,
церковь, кюре, мэрия, лес в двух километрах, приземистые дубы, под  которыми
трюфели, осенью грибы и  дожди,  в  центре  города  витрина  фотографа,  где
выставлены голые маленькие дети на бархатных диванах и застывшие, деревянные
новобрачные в непривычно парадных костюмах. "Никогда  не  раздевайся  сама".
Потом следовали подробнейшие и  настолько  бесстыдные  объяснения,  что  мне
становилось неловко; но Алиса слушала Ральди,  прямо  глядя  на  нее  своими
спокойными, прекрасными глазами, сквозь полупрозрачную пленку на зрачках.
     И в один прекрасный день она исчезла, - ушла и не вернулась. Я узнал об
этом только месяц спустя, так как мне все как-то не приходилось  попадать  в
этот район. Помню летний  вечер  под  мелким  дождем  и  согнувшуюся  фигуру
Ральди, которая стояла под навесом  кафе.  Она  невесело  улыбнулась,  увидя
меня. Мы пили с ней кофе, ей было холодно, она куталась  в  дрянное  мужское
пальто. Она сказала мне, что Алиса ушла ровно четыре недели тому назад. Я не
знал, что можно было бы сказать ей в утешение, и молчал некоторое время;  на
террасе становилось действительно прохладно, мелкий дождь прыгал и  струился
перед моими глазами. Наконец я сказал:
     - В  вашей  жизни  было  столько  превратностей.  Одной  больше,  одной
меньше...
     - Нет, нет, - ответила она. - Это последняя. У меня больше ничего нет.
     И на ее глазах опять появились слезы. Все это было так же  непоправимо,
как многое, что я видел в своей жизни, как эта свинцовая непрозрачность глаз
у умирающих, как мое  последнее  свидание  с  князем  Нербатовым,  пронесшим
сквозь всю жизнь свою рыдающую и неутолимую любовь к этой самой Ральди, этой
старой женщине в мужском потертом пальто, которая сидела против  меня  перед
своим остывшим кофе.
     - Все можно перенести, - сказала  она,  не  глядя  на  меня  и  опустив
голову, - а потом, когда сил больше нет, ничего  уже  не  переносишь.  Тогда
остается околевать. В конце концов, то, что она сделала, естественно.
     Я спросил Ральди, - неужели среди всех ее  многочисленных  покровителей
не  осталось  в  живых  никого,  кто  мог   бы   ей   платить   какую-нибудь
незначительную сумму  денег,  которая  бы  позволила  ей  существовать.  Она
отрицательно покачала головой и тотчас  назвала  несколько  очень  известных
политических имен. - Они все, как Алиса, - сказала она. Я вспомнил эти имена
и  то,  что  карьера  каждого  из  этих  людей  состояла  из  многочисленных
политических измен, ренегатства, угодливости и воровства,  и  понял,  почему
Ральди не на кого рассчитывать. И я вспомнил, как она говорила мне:
     - Если бы я когда-нибудь написала свои мемуары, люди  узнали  бы  много
интересных вещей и поняли бы всю неправильность многих оценок.
     Но она не могла писать, ее ревматические пальцы плохо повиновались ей.
     Я знал, что рано или  поздно  я  встречу  Алису:  ночной  Париж,  Париж
кабаре, кафе и домов свиданий не так велик, как обычно думают, и каждую ночь
в этом печальном пространстве я проезжал, из  одних  мест  в  другие,  около
сотни километров. Но я увидел ее случайно, в один из  вечеров,  когда  я  не
работал, через витрину большого кафе на бульварах;  на  ней  был  прекрасный
костюм и шляпа,  тяжелое  сверкающее  ожерелье  на  шее;  чернобурая  лисица
небрежно висела на ее плече. Мне казалось, что все сидевшие в кафе  смотрели
на нее, женщины с ненавистью, мужчины с сожалением и завистью. Я  направился
к ее столику.
     - Здравствуй, - сказала она, протягивая мне руку в  перчатке,  -  выпей
что-нибудь со мной. - И через секунду, понизив голос, она спросила:
     - Я тебе нравлюсь в таком виде?
     - Я предпочитаю тебя голой, - громко сказал я.  Два  или  три  человека
обернулись.
     - Ты с ума сошел? - зашептала она.
     Но у меня был припадок бешенства, - таких за всю мою жизнь было два или
три. И я, слушая себя со стороны, заметил, что говорю с ней на  том  уличном
французском языке, который в обычное время вызывал у меня только насмешку.
     - Пива, - сказал я гарсону.  -  Ты  просто  стерва,  Алиса,  понимаешь,
стерва, ты слышишь, стерва.
     У нее в глазах промелькнул испуг: я говорил  с  ней,  наклонившись  над
столиком и вплотную приблизившись к ее прекрасному, незабываемому лицу.
     - Если ты пришел, чтобы крыть меня последними словами...
     Оркестр в кафе - скрипка, виолончель, рояль  -  играл  давно  знакомый,
ласковый мотив, названия которого я не знал, но который я слышал много раз в
разных странах, в разных обстоятельствах и в разном  исполнении.  И  всегда,
когда вновь эти звуки доходили до моего слуха, всякий раз за этот промежуток
времени проходило много событий и несчастий и  каждый  раз  это  было  точно
музыкальным сопоставлением, результаты которого были заранее известны - и их
смысл резко противоречил этой безупречной и непогрешимой в своей  ласковости
мелодии. Было несколько редких секунд в моей жизни, когда я испытывал  почти
физическое ощущение, которое я не  мог  сравнить  или  смешать  с  другим  и
которое я не мог бы назвать иначе, как ощущением  уходящего  -  сейчас,  сию
минуту, уходящего - времени. Так было и в вечер моего свидания с  Алисой;  я
слушал эту музыку и, не отрываясь, смотрел в ее лицо и чувствовал,  как  мне
казалось, сквозь эту мелодию медленный, далекий шум, и все роилось  и  текло
перед моими глазами. Мне надо было сделать усилие, чтобы вернуться к  своему
нормальному состоянию; и тогда я  вдруг  почувствовал  усталость.  Я  поднял
голову и сказал:
     - Ты ожидала, что я буду говорить тебе комплименты?
     Алиса сразу  услышала  по  моему  тону,  что  опасность,  которой  она,
по-видимому, боялась, миновала. Она положила свою руку на мою  и  заговорила
обычным голосом, в котором я всегда находил  что-то  липкое  и  мягкое.  Она
пыталась оправдываться;  она  сказала,  что  хочет  жить  своей  собственной
жизнью, что не желает зависеть от Ральди,  что  она  кормила  старуху  много
месяцев и ничем ей, в сущности, не обязана.
     - Я тебе сказал, что ты стерва, - сказал я ей, уже  почти  не  чувствуя
раздражения. - Но кроме всего, то, что ты делаешь, просто глупо. Ты думаешь,
что без Ральди ты чего-нибудь достигнешь?
     - Ты за меня не беспокойся.
     - Мне твоя судьба безразлична. Но ты навсегда останешься  тем,  что  ты
есть, то есть просто, - я сказал слово, которое точно  выражало  то,  что  я
думал. - На каких клиентов ты можешь рассчитывать? На мелких коммерсантов  с
брюшком, которые будут считать каждые сто франков?
     - В это кафе может прийти кто угодно.
     - Да, но если это будет какой-нибудь замечательный человек,  ты  можешь
его соблазнить, но ты его не сумеешь удержать. Ты знаешь жизнь Ральди?
     - Да. Она, наверное, была красивее меня.
     - Нет, быть красивее тебя невозможно, - сказал я, не удержавшись.
     - Ах, ты это понимаешь?
     Я пожал плечами. Оказалось, что  мой  отказ  тогда,  когда  Ральди  мне
предложила это, смутил Алису и она не могла этого забыть. Она считала  даже,
что это было плохим предзнаменованием для ее начинающейся карьеры: если я не
захотел, то могли быть и другие.
     Я еще долго говорил с ней, но мне не удалось убедить ее в необходимости
вернуться  к  Ральди  или,  во  всяком  случае,  помочь  ей.  Было  четверть
двенадцатого, когда я расстался с ней; я не хотел  пропустить  ночной  сеанс
кинематографа, начинавшийся через пятнадцать минут.
     - До свиданья, - сказал я ей. - Когда ты будешь околевать на больничной
койке,  позови  меня.  Я  приду  и  повторю  тебе  последний  раз,  что   ты
действовала, как стерва и дура.
     И, уходя, я представил себе небритое лицо Платона, и хмурые его  глаза,
и то, как он сказал бы мне:
     - Один из аспектов общеэтической проблемы...
     Но я не говорил с ним об Алисе, и в тот раз,  когда  я  снова  встретил
его, речь шла о совсем других и вовсе неожиданных для меня вещах.
     В этом ночном Париже я чувствовал  себя  путешественником,  попавшим  в
чуждую ему стихию; и во всем громадном городе было два или  три  места,  как
освещенные островки в темном пространстве, - куда я  приезжал  каждую  ночь,
примерно в одни и те же часы; и, входя в свое кафе, я  казался  самому  себе
похожим на гребца небольшой лодки, которая  после  долгой  качки  на  волнах
причалила наконец к маленькой пристани - и вот я выхожу из нее и вместо моря
и портового кабачка вижу освещенный тротуар и запотевшие стекла кафе  против
заснувшего вокзала и колеса моего автомобиля, затянутые тормозами.
     - Здравствуйте, м'сье, - говорила мне хозяйка. - Молока?
     И всегда на одном и том же  месте  в  светло-сером,  очень  запачканном
плаще - зимой и летом - у правого края  стойки,  недалеко  от  кассы,  стоял
Платон,  перед  вечным  стаканом  белого  вина.  Он  приветствовал  меня   с
неизменной любезностью, но без какой бы то ни было  экспансивности,  которая
вообще была чужда его меланхолическому и спокойному характеру; только он  не
всякий раз узнавал меня, хотя мы встречались с ним  каждую  ночь  в  течение
нескольких лет подряд; это зависело от того, сколько он выпил. Он  вообще  в
последнее время мало и неохотно разговаривал; и,  стоя  в  людном  кафе,  за
своим  стаканом,  он  не  замечал  ничего  окружающего  -  в   своем   почти
безвозвратном пьяном забытьи. Хозяйка мне с удивлением рассказывала  о  нем,
что когда однажды в кафе происходил шумный арест одного сутенера  и  убийцы,
бежавшего с каторги и вернувшегося именно туда, где все его знали и куда ему
ни в коем случае нельзя было возвращаться, -  но  своеобразное  тщеславие  и
провинциальная глупость, характерные  для  людей  его  круга,  побудили  его
совершить  этот  бессмысленный  поступок,  чтобы  предстать  во  всем  своем
сутенерском великолепии (светло-серая кепка, двухцветные ботинки на  высоких
каблуках)  перед  несколькими  испуганными  проститутками  и   почтительными
товарищами - в тот  вечер  была  стрельба  и  свалка,  и  потом  полицейские
уволокли  со  свирепой  торопливостью  этого  человека,  -  лицо  его   было
окровавлено, кепка потеряна, костюм залит кровью, - Платон, находившийся тут
же, молча смотрел на все это неподвижными глазами и даже не шевельнулся.
     Я предпочитал дни, когда у него было очень мало денег, на два  или  три
стакана вина; тогда он был  почти  совершенно  трезв  и  с  ним  можно  было
говорить. Я любил в нем полную бескорыстность его суждений  и  то,  что  его
собственная судьба и вообще вещи непосредственные оставляли  его  совершенно
равнодушным. Он  оживлялся  только  тогда,  когда  речь  шла  либо  о  новых
безразличных для него людях, либо  об  абстрактных  вопросах.  Он,  впрочем,
далеко не всегда был одинакового мнения об одном и том же; он  объяснял  это
тем, что суждения человека о каком-либо предмете тесно связаны с  множеством
физиологических и психологических факторов, совокупность которых чрезвычайно
трудно учесть и уж вовсе невозможно предвидеть - за исключением тех случаев,
когда обсуждаемый вопрос, по  своей  примитивности,  может  быть  сравнен  с
вопросом материального порядка, - но даже и здесь царствовал, по его словам,
закон относительности. Людей он,  впрочем,  так  же  низко  расценивал,  как
Ральди, всех решительно, причем ни чины, ни положение, ни репутация человека
не играли в его глазах никакой роли; и я рад был однажды услышать  от  него,
что в его представлении средний преступник, имеющий в своем прошлом два  или
три уголовных дела, не очень отличается от среднего депутата или министра  и
в сфере бескорыстного  суждения,  как  он  говорил,  -  в  своеобразной  его
социальной иерархии, они стоят на одном и том же уровне; - и я был  рад  это
услышать, так как разделял совершенно  этот  взгляд.  Я  увидел  Платона  на
следующую ночь после свидания с Алисой - и, войдя в кафе, сразу заметил, что
у него мало денег, так как он был почти трезв. Я предложил ему стакан белого
вина, и по тому, с какой быстротой он согласился, было видно, что  он  долго
стоял в кафе, не имея возможности заплатить еще полтора  франка,  которых  у
него не было. Он отпил немного вина и затем сказал, между прочим:
     - Вы знаете, у нас новость: Сюзанна выходит замуж.
     - Сюзанна с золотым зубом?
     - Сюзанна с золотым зубом.
     И  он  повторил  несколько  раз,  глядя  прямо  перед  собой  в  дымное
пространство:
     - Сюзанна с золотым зубом, Сюзанна с золотым зубом, Сюзанна  с  золотым
зубом выходит замуж, с золотым зубом, Сюзанна.
     Потом он сказал  эту  же  фразу,  тоже  скороговоркой,  по-английски  и
замолчал на некоторое время. Я высказал Удивление по поводу того, что  такая
женщина, как Сюзанна, Для которой  юридические  формальности  в  этого  рода
вещах всегда казались совершенно лишними, считает нужным выходить замуж.
     - Вы себе представляете, - сказал я Платону, - белую фату вокруг  этого
девственного лица с золотым передним зубом?
     Платон смотрел в это время прищуренным глазом на свой стакан  с  вином.
Потом он коротко ответил:
     - Представляю. Не забывайте, что эти люди глубоко  буржуазны  по  своей
натуре. Они неудачники в буржуазности, я с этим согласен, но они чрезвычайно
буржуазны. Вспомните ваших убийц, открывших гастрономическую  торговлю  чуть
ли не на следующий день после  преступления.  Можно  совершить  убийство  не
только из мести или для того, чтобы уничтожить  тирана  и  чем-то  помочь  -
заплатив собственной жизнью - достижению общечеловеческого идеала или  более
рациональной системы  распределения  богатства.  Можно  убить  ради  другого
идеала - гастрономической торговли, или мясной, или кафе.
     - И на этом основании Сюзанна, которая провела много часов в гостиницах
и прошла через несколько тысяч человек, - эта самая Сюзанна  выходит  замуж.
Согласитесь, мой дорогой друг, что если  это  так,  то  все  наши  этические
представления, о которых вы так любите говорить...
     Но в это время до нас донесся голос Сюзанны, которая только что вошла в
кафе. Она была очень навеселе и  громко  отвечала  человеку,  который  вошел
вслед за ней:
     - Я тебе сказала, что я сегодня не работаю!
     Платон все так же, прищурив глаза, смотрел перед собой.
     - Вот наша невеста во всей ее славе, -  сказал  он.  Между  Сюзанной  и
худощавым человеком лет тридцати, довольно бедно одетым,  который  вошел  за
ней в кафе, происходило нечто вроде  борьбы.  Сюзанна  вырывалась  от  него,
поток ее ругательств не останавливался; он же,  напротив,  вполголоса  ее  о
чем-то уговаривал, не выпуская рукава ее пальто.
     - Я сказала нет, - сказала она, наконец, глядя ему в лицо  неподвижными
пьяными глазами. И только в эту минуту он, по-видимому, понял, что отказ  ее
был категорический. Тогда он быстро, неожиданно высоким голосом  крикнул  ей
вдруг - стерва! - и спешно вышел из кафе.
     - Вот еще, - сказала Сюзанна, тяжело дыша и остановившись у  стойки.  -
Вот еще!.. Бели женщина не хочет работать черт знает  как,  то  ее  называют
стервой! Разве это справедливо? - сказала она с  пьяной  угрозой  в  голосе.
Глаза ее искали лица, на котором она могла бы остановиться.
     Она посмотрела сначала на Платона,  но  его  выражение  было  настолько
мертвенно безразличным и далеким, что ее глаза только скользнули по нему - и
потом остановились на мне.
     - А, это ты? - сказала она своим медленным и пьяным голосом. -  Вкусное
сегодня молоко?
     Я не ответил, она отвернулась. Пальто ее было распахнуто, узкое  платье
обтягивало ее невысокую фигуру, и я, в первый раз  за  все  время,  заметил,
вздрогнув  от  невольного  отвращения,  что  в  ней  все  же  была  какая-то
животно-женственная прелесть.
     - Вы все... - сказала Сюзанна. - Я больше не б..., я выхожу  замуж.  Я,
может, выпила стаканчик...
     - Ты плохо считала, - сказал  чей-то  мужской  голос  с  другого  конца
стойки, - ты, может, выпила два или больше.
     - Вы помните, Платон, - сказал я, - какие слова приписывал Сократу  ваш
блистательный предшественник? "Вся жизнь философа есть длительная подготовка
к смерти"...  Я  не  могу  удержаться  от  одного  и  того  же,  неизменного
представления: кровать,  простыни,  умирание,  дурной  запах  агонизирующего
человека и полная невозможность сделать так, чтобы это было иначе.
     - Сократ говорил не об этом, - сказал  Платон.  -  Если  вы  не  забыли
"Федона"...
     - И у меня будет магазин, - говорил пьяный голос Сюзанны. - И  потом  я
люблю этого человека, я без него жить не могу.
     Она  ни  к  кому  не  обращалась  в  частности  и  говорила  в   дымное
пространство, в котором тер