твердо  верили  в  свои  программы,   как   мой   старичок-профессор   -   в
несуществующие законы той условной науки, которую он преподавал  всю  жизнь.
Все они мне напоминали одного пожилого француза, шофера,  которого  я  видал
почти каждую ночь на стоянке. Он начал свою карьеру в очень давние  времена,
когда автомобилей было чрезвычайно мало - он правил  тогда  лошадью.  Ездить
как следует на машине он так и не научился до конца, он никогда не  превышал
своей постоянной скорости - тридцати километров в час. Несмотря  на  трудную
жизнь, которую он прожил, он сохранил любовь к чтению и  философствованию  -
ив его представлении все вопросы решались исключительно просто. Он огорчался
оттого, что люди так злы и живут в постоянной вражде друг с другом; все  это
происходило, по его мнению, потому, что  эксплуатация  земной  площади  была
нерациональна. "Если бы это от меня зависело, - говорил он, -  я  бы  сказал
людям: вы хотите работать? Езжайте в  Сибирь,  в  Аргентину,  там  вас  ждет
девственная земля, которой хватит на всех". Что может быть проще? Все другие
соображения   -   национальность,   язык,   наследственность,    соотношение
промышленности и земледелия - он считал  вещами  второстепенными.  "Все  это
выдумали капиталисты, чтобы нас угнетать, - говорил он мне. -  Ты  этого  не
понимаешь, так как ты молод; а вот когда поездишь тридцать восемь  лет,  как
я, тогда тебе все станет ясно". По его словам, получалось, что  та  нехитрая
политическая мудрость, которой он достиг,  объяснялась  именно  этим  долгим
конно-автомобильным   стажем;   и   если   бы   предположить,   что   каждый
государственный деятель был бы обязан его проделать, то надо  полагать,  что
все шло  бы  гораздо  лучше,  чем  теперь.  В  общем,  в  его  представлении
рисовалась туманная и  прекрасная  земледельческая  республика,  управляемая
преимущественно пожилыми людьми, и предпочтительно шоферами. Тогда  были  бы
изменены и законы и соотношение корпораций и профессиональные тряпичники  не
ненавидели бы его лютой ненавистью  за  то,  что  он,  не  принадлежа  к  их
синдикату, не мог себе отказать в удовольствии  -  по  дороге  ранним  утром
домой, после ночной  работы,  -  тщательно  обыскивать  те  мусорные  ящики,
которые почему-либо привлекли его внимание. - Ты видишь,  как  несправедливо
устроено  государство,  -  говорил  oн,  -  как  неравномерно   распределены
привилегии.  Он  имеет  право  рыться  в  мусорных  ящиках,   так   как   он
профессиональный тряпичник, а я не имею,  потому  что  я  шофер.  Разве  это
хорошо? Если бы я был в правительстве, я бы Разрешил это всем профессиям без
исключения.
     И так же, или почти так же, как в  его  представлении,  все  сложнейшие
человеческие проблемы сводились, в сущности,  к  удовлетворению  его  личных
желаний,   -   он   был   любитель-огородник,    любитель-тряпичник,    даже
любитель-архитектор, потому что он  сам  построил  себе  дом  из  консервных
ящиков, обломков кирпичей и досок, кусков железа и жести, - и он говорил: ты
видишь, не надо пренебрежительно относиться к отбросам, я из них сделал себе
дом, - и действительно, его жилище медленно строилось и возникало,  вырастая
из мусорных ящиков, и если бы их не существовало, то и дома тоже не было бы,
- так же, стало быть, большинство теоретиков этих проблем  тоже  строили  их
воображаемый будущий мир, как и он, из такого же случайного и несовершенного
материала.

     Из всех дней  недели  самым  неприятным  и  самым  выгодным  днем  была
суббота. Зимой я проводил целые ночи в  очередях  такси  у  ярко  освещенных
подъездов, - где происходили балы. Одновременно с  шоферами  туда  сходились
другие люди, которые там тоже  зарабатывали  на  жизнь,  но  несколько  иным
образом:  кисло  пахнущие,  небритые  оборванцы,  открывавшие  автомобильные
дверцы, цветочница  с  тремя  или  четырьмя  букетами  фиалок,  которые  она
пыталась продавать выходящим с дамами мужчинам, человек в  рабочем  костюме,
деловито предлагающий помощь,  чтобы  пустить  застывший  мотор  в  ход.  На
русских  балах,  кроме  того,  неизменно  присутствовало  несколько  русских
"стрелков", которых мы знали всех; среди них выделялся рыжебородый  мужчина,
всегда начинавший работу с мрачным видом. Но  получив  несколько  франков  и
выпив  два-три  стакана  вина  в  ближайшем  кафе,  он  приходил  в  хорошее
настроение, крутил головой, приплясывал на морозе  и  громко  говорил:  "Эх,
Москва в Париж попала! - и устремлялся к выходящим с бала почти крича: -  Не
пожалейте франка, ваше благородие! ей-Богу,  бывший  студент  петербургского
университета!"
     И когда мне самому приходилось  несколько  раз  выходить  из  таких  же
освещенных подъездов, поздней ночью, и я смотрел  на  стоящие  автомобили  и
узнавал шоферов, с которыми работал вчера и буду работать завтра, мне стано-
вилось неловко, - так, точно я нарушал профессиональную этику и  занимал  не
то место, которое мне полагалось.
     Все чаще и чаще, по мере того как продолжалась моя шоферская работа,  я
замечал, насколько каждая категория людей представляла  из  себя  замкнутый,
раз навсегда определенный мир. Характернее  всего  это  было  для  парижских
бездомных и для сутенеров. Я до конца не мог привыкнуть  к  тому  смешанному
ощущению любопытства, отвращения и сочувствия, которое возбуждали во мне эти
люди. В них, конечно, было  нечто  общее,  несмотря  на  то,  что  бездомные
сохраняли вид средневековых бродяг, а сутенеры были одеты  очень  тщательно.
То,   что   носили   бродяги,   отличалось   прежде    всего    удивительной
бесформенностью, - было трудно разобрать, где кончалось пальто  и  начинался
пиджак и какого цвета была  некогда  материя,  превратившаяся  в  лоснящиеся
лохмотья. У них были, однако, свои представления о том, как надо  одеваться,
я даже не уверен, не следовали ли они - в некоторых случаях  -  своеобразной
моде, которая была так очевидна у сутенеров. Я видел старика нищего, который
был до слез огорчен потерей своей шляпы и жаловался мне: "Совершенно  черная
шляпа, прекрасная шляпа! Что мне теперь  делать?"  И  казалось,  он  страдал
именно оттого, что не соблюден какой-то этикет, что он теперь не в порядке и
что он чувствует себя, приблизительно, как человек, который в пиджаке, в  то
время как на нем должен быть смокинг.
     Среди них попадались разные люди; в большинстве своем они были  мрачны,
и я редко видел смеющихся или улыбающихся бродяг. Но их мрачность  вовсе  не
происходила от того, что они понимали, насколько  ужасно  их  положение.  От
этого они не страдали совершенно, возможности сравнительного суждения у  них
не было: слово "мир", - если бы  оно  возникло  в  их  представлении,  -  не
заключало  бы  в  себе  ничего,  выходящего   за   рамки   их   собственного
существования.  Мрачность  была  им  свойственна  так  же,  как   свирепость
свойственна хищным животным, как  быстрота  движений  свойственна  некоторым
грызунам. Но совершенно так же, как альбиносы в зоологии, между ними  бывали
и веселые субъекты.
     Я стоял как-то ночью, зимой, на площади Трокадеро, было очень тихо, - и
вдруг со стороны авеню Клебэр до  меня  донесся  громкий  и  хриплый  голос,
который пел знаменитую арию из "Фауста". Это  оказался  старый  бродяга;  он
подошел к моему автомобилю и попросил у меня папиросу. Я спросил его, откуда
он знает оперные мотивы и почему он их поет. Он объяснил, что выбрал  именно
эту арию, так как она, по его мнению, производит впечатление на полицейских.
"Когда слышат, что ты это поешь, сразу думают - это не простой человек,  раз
он знает оперу". Он мне даже изложил в нескольких словах свою философию: "Не
надо ничего принимать близко к сердцу, плевать на все, остальное тогда  идет
само собой". Я спросил его, давно ли он  бродяжничает,  -  он  ответил,  что
тридцать лет. "И ты еще не умер?" Нет, он не знал  никаких  заболеваний,  он
даже никогда не простуживался, хотя ночи проводил  обычно  на  незаконченных
постройках или на ступеньках метро, - спал на досках или  на  каменном  полу
зимой и летом и давно забыл, что такое кровать. Он работал когда-то в  одной
из роскошных гостиниц Парижа, разливая вино в погребе, а потом спился и стал
бродяжничать и теперь, на склоне лет, находил, что так гораздо лучше.
     Я встречал беспечных бродяг, но знал и других, которые копили деньги. Я
видел одного зловонного старика, который мрачно бормотал  за  стойкой  кафе,
что ему нечем платить и что гарсон его обкрадывает, - потому что он не хотел
менять тысячефранковый билет; он носил с собой свое состояние,  четырнадцать
тысяч франков. Я не знаю, что в его жизни было более случайно - то,  что  он
был бродягой, или то, что он не был банкиром. Он был одет так  же,  как  все
бродяги, так же питался отбросами, которые подбирал на Центральном рынке,  и
так же спал на ступеньках метро. Но я думаю, что корпорация ростовщиков  или
акционеров потеряла в нем ценного члена их общества.
     Многие из них даже  не  просили  милостыни,  другие  протягивали  руку,
жалуясь, что им нечем кормить больную жену и многочисленных детей.  Один  из
таких - прозвище его было почему-то "Тюрбиго" -  показывал  всем  фотографию
младенца,  вырезанную  из  газеты,  и  кричал:  "Посмотрите,  господа,   мой
последний новорожденный, его мать не может ему  купить  молока.  Посмотрите,
господа, какой он красивенький! На молоко для ребенка, господа!" Он взял эту
фотографию из вечерней газеты, из рубрики "конкурс самых красивых малюток".
     Тюрбиго было больше шестидесяти лет, он, конечно, никогда не был женат.
Вообще, самые обыкновенные понятия были неприложимы  к  бродягам:  женитьба,
квартира, служба, политические взгляды. Было всегда трудно  узнать,  откуда,
собственно,  они  появились,  из  какой  среды,  из  какого  города,  и  что
предопределило их бесконечно печальную судьбу.  Они,  казалось,  никогда  не
существовали иначе и как будто так  и  появились  на  свет,  чтобы  медленно
влачиться по ночным улицам Парижа, на  дрожащих  ногах,  в  этом  длительном
путешествии,  которое  вело  их  неизменно  к  тюремной   больнице   или   к
анатомическому театру. Зачем я кому были нужны эти  тысячи  существований  в
клоаках? Платон мне как-то сказал, что бродяги полезны  как  "диалектический
материал", как цитаты из библии и  урок  для  человеческого  тщеславия:  они
могли бы быть такими, как мы, мы можем стать такими, как они,  и  для  этого
достаточно  одной  незначительной  случайности  или  "оттенка   общественной
пигментации". Но в этом вопросе он явно не мог быть беспристрастным.
     И все-таки,  несмотря  на  трагическое,  животное  небытие,  в  котором
пребывали бродяги, они  казались  мне  достойными  гражданами  вселенной  по
сравнению  с  сутенерами.  Они,  во  всяком  случае,  заслуживали  хотя   бы
теоретического сожаления, и в них не  было  какого-то  морального  сифилиса,
характерного для сутенеров. Я никогда не мог привыкнуть к  тому,  что  видел
каждую ночь, к этим бедным женщинам, так особенно одетым, и к их  спутникам,
которые ждали их в кафе, обсуждали между собой программу завтрашней скачки и
сравнительные достоинства той или иной лошади. Они все были одеты по моде, с
особенным шиком, убогим и хамским одновременно. Я слушал их разговоры - друг
с другом и с этими женщинами. Им было,  впрочем,  свойственно  стремление  к
буржуазности - иметь свою обстановку,  уезжать  на  лето  -  и  они  жили  в
особенном, прокаженном мире, куда не проникал никто, кроме них. Некоторые из
них, более удачливые, чем другие, и которые  не  исчезли  навсегда  либо  на
каторге, либо в темном сведении счетов, богатели  и  становились  почтенными
людьми. Тогда они открывали, через подставных лиц, публичный дом или кабаре.
Но это случалось чрезвычайно редко.  Собственно,  то,  что  их  губило,  это
желание  разбогатеть;  не  довольствуясь  доходами,  которые  им  доставляли
женщины, они были склонны к другому виду деятельности, к кражам и к грабежу,
и именно на этом пути их ждали опасности. До тех пор пока они ограничивались
чисто сутенерской "работой", их не трогали. Но когда они покушались в  такой
недозволенной форме на священное право  собственности,  они  сталкивались  с
полицейскими инспекторами, государственной магистратурой и всем тем огромным
защитительным аппаратом, который  ограждал  имущественное  благополучие  или
иллюзию имущественного благополучия - своих граждан.
     - Не будем углублять этот вопрос, - сказал мне  Платон  все  в  том  же
разговоре. -  Они  стремятся  к  обогащению,  это  их  право,  это  даже  их
гражданский долг.  Но  выбор  средств  для  достижения  этого  у  них  очень
ограниченный. Не можете же вы, в конце концов, требовать от них,  чтобы  они
писали симфонии или занимались скульптурой? И они же  не  министры,  как  вы
знаете.
     Он отпил глоток вина и прибавил:
     - То есть, пока что не министры, мы, может быть, еще дойдем и до этого,
так как мир вообще сошел с  ума,  отказавшись  от  единственной  возможности
спасения.
     - Какой именно, дорогой друг?
     - Король, семья, родина, - сказал Платон.
     - Ах, да, конечно, - сказал я, - я чуть было не забыл об этом.

     Почти с такой же регулярностью,  с  какой  я  приезжал  в  кафе  против
вокзала, я бывал каждую ночь на одной из шоферских стоянок в Пасси.  Впервые
я попал туда потому, что меня привлек ожесточенный спор  двух  шоферов,  они
размахивали руками, кричали и вообще находились  в  таком  возбуждении,  что
казалось, драка была неизбежна. Я остановил автомобиль и, подходя к ним, еще
издали услышал:
     - Позвольте...
     - Не могу позволить: русская судебная реформа является...
     Я  подошел  ближе,  и  мне  пришлось  присутствовать   при   длительной
дискуссии; клиентов, к счастью, не было, и я узнал много  интересного.  Спор
не отличался последовательностью; после  судебной  реформы  шли  декабристы,
после декабристов - суждения о тевтонском ордене, после тевтонского ордена -
славянофилы и русская историософия, затем - Атилла, его роль, его культурный
уровень, и потом, наконец, современная  английская  литература,  на  которой
этот диалог был  прерван,  так  как  подошли  клиенты  и  шофер,  защищавший
судебную реформу, повез их - за шестнадцать  франков  -  из  Пасси  на  порт
д'Орлеан. Впоследствии я познакомился с ним ближе - так же  как  с  обычными
его собеседниками той же стоянки. Я искренне жалел этого человека. В  России
он готовился к профессуре, во время войны работал в министерстве иностранных
дел, так как знал несколько иностранных языков, и всю свою жизнь, до отъезда
за границу, учился. У него была прекрасная память  и  исключительные,  почти
энциклопедические познания. Но он  настолько  привык  оперировать  понятиями
иного порядка, нежели те, с которыми ему теперь приходилось иметь дело,  что
никогда так и не мог принять деятельного участия в жизни, которую вел, и  не
мог усвоить многие нехитрые особенности шоферского ремесла. Он так свыкся  с
этими   понятиями   -   категорические   императивы,   этика   и   культура,
последовательность дипломатических отношений, иерархия ценностей, социальная
структура, генезис, синтез, эволюция правовых норм, - что все,  находившееся
вне этих вопросов, для него почти не существовало и, во  всяком  случае,  не
имело никакого значения. Он ездил на автомобиле, как и другие  его  товарищи
по несчастью, русские интеллигенты, и оставался совершенно чужд этому  делу,
которого  он,  в  сущности,  не  понимал  и  в  котором  участвовал   только
механически.  После  долгих  разговоров  с  ним  я  заметил,  что  ему   был
свойственен недостаток,  характерный  для  большинства  людей,  награжденных
слишком сильной памятью: количество его знаний  перегружало  его,  ему  было
трудно делать логические или исторические построения, так как он имел дело с
огромным числом данных,  нередко  одинаково  бесспорных  и  в  то  же  время
противоречивых. Он все же  справлялся  и  с  этим;  и  каждое  его  суждение
представляло  из  себя  некий  умственный  tour  de  force  {Очень   трудное
упражнение  (фр.).},  потому  что  должно  было  преодолеть  предварительное
сопротивление множества противоречий и исключающих друг друга положений.
     Если бы это происходило в первые годы моего пребывания во Франции,  мне
бы, наверное, показалось удивительным, что такие  люди,  как  он,  не  могут
найти ничего лучшего,  чем  ремесло  шофера  такси.  Но  знакомству  с  этим
человеком предшествовало несколько лет моего пребывания в Париже, работа  на
фабрике, служба в конторе, годы учения в университете, - и теперь я этому не
удивлялся  и  считал  это  совершенно  естественным.   Во-первых,   он   был
иностранцем, во-вторых, из его огромной культуры нельзя было извлечь никакой
непосредственной, коммерческой выгоды, в-третьих, я знал давно и хорошо, что
ценности именно  культурного  порядка,  если  только  их  нельзя  немедленно
эксплуатировать, не имели никакого значения. Отсюда происходило то невольное
и несправедливое отношение к Франции, которое я замечал у большинства  таких
людей; в лучшем случае, это было пренебрежение и насмешка. Оно казалось  мне
совершенно понятным; оно в значительной степени  объяснялось  тем,  что  эти
люди не проводили различия между всей страной, - которой они не знали,  -  и
отвратительной  поверхностью  ночного  Парижа,  которую  они  знали  слишком
хорошо. Помимо всего, беспристрастности их суждения мешало еще то,  что  они
были шоферами такси, - и, стало быть, за год или за два  работы  они  видели
столько человеческой мерзости, что ее хватило бы  на  десяток  жизней.  Это,
пожалуй, было самое печальное и самое непоправимое в их  ремесле.  Некоторые
из них, однако, находили в себе достаточно сил, чтобы сопротивляться влиянию
среды и их теперешних условий существования;  они  занимались  всевозможными
отвлеченными работами или историческими изысканиями и постепенно привыкли  к
такой ненормальной жизни, в которой была значительная доля бескорыстного  и,
быть может, ненужного героизма. Но таких было ничтожное меньшинство, один на
сто; остальные спивались или делались профессиональными шоферами. Та стоянка
в Пасси, куда я попал, заинтересовавшись угрожающими жестами спорящих людей,
состояла почти исключительно  из  шоферов  этого  необыкновенного  рода;  и,
слушая их разговоры, я узнал многое, чего не успел в свое время прочесть или
услышать.
     - Мы знаем, - говорил мне один из них, именно  тот,  который  спорил  о
судебной реформе, - что мир, в  котором  мы  жили,  продолжает  существовать
только в нашем воображении. Наша личная  жизнь  кончена;  и  вот,  дотягивая
последние годы, мы не хотим впасть  в  то  состояние,  в  котором  находится
современная  Европа.  Эта  Европа,  в  своих  интеллектуальных  проявлениях,
напоминает мне  знаете  что?  -  агонию  Мопассана,  когда  он  поедал  свои
испражнения. В этом - смысл теперешнего состояния Европы. Не мы ответственны
за это. Но пусть нас не упрекают за отсутствие у нас современных  интересов;
мы предпочитаем сохранить наш  архаический  облик  и  превратиться  в  живые
иероглифы.
     Затем он заговорил о смене культур. Я слушал его  и  смотрел  на  очень
характерное его лицо - широкое русское лицо, - покрытое двухдневной щетиной,
в на его шею, уже подернувшуюся морщинами, и почти не  слыша  того,  что  он
говорил, представил его  себе  за  большим  письменным  столом,  в  кабинете
полуказенного,  полунаучного  вида,  в  котором  он  вел  бы  переговоры   о
каких-нибудь деталях соглашения или  очередной  реформы.  Я  так  ясно  себе
представил это, что когда я сделал  над  собой  усилие  и  увидел,  как  все
происходило в действительности, мне вдруг показалось дико,  что  он  одет  в
потрепанный, лоснящийся пиджак, что он сидит за рулем давно покосившегося  -
как скверно построенный домишко - автомобиля; ночь, тишина,  высокие  здания
богатого ква