седке, она вылезла сквозь брешь в ограде и углубилась в рощу.
Ее  было  видно  издалека:  меж  большими  редкими  деревьями  без  подлеска
двигалось хрупкое, как сильфида, существо, на которое солнце и листва роняли
золотистые и зеленоватые блики. Неожиданно за  ее  спиной  послышался  шорох
шагов  по  сухой  листве,  и,  оглянувшись,  она   увидела   приближающегося
Фитцпирса, доброго и свежего, как само утро.
     Взгляд его изображал скорее любопытство, чем любовь. Но Грейс была  так
хороша в зеленом лесном царстве, щеки ее так  чудно  алели,  простое  легкое
платье и плавные движения придавали ей такую  неотразимую  прелесть,  что  в
глазах его вспыхнуло восхищение.
     - Дорогая моя, что случилось? Ваш отец  сказал  мне,  что  вы  на  меня
дуетесь, да еще и ревнуете. Ха-ха-ха! Будто в этой глуши у  вас  может  быть
соперница, кроме великой природы! Вы же сами об этом знаете!
     - Ревную? Нет, совсем не ревную, - грустно  проговорила  Грейс.  -  Мой
отец ошибается, сударь. Видно, я чересчур горячо говорила  о  нашем  с  вами
супружестве, и он не понял, что я имела в виду.
     - Значит, что-то все же случилось? - Он пристально взглянул ей в  глаза
и привлек к себе. Она отпрянула, и поцелуя не получилось.
     - Что же произошло? - уже серьезно спросил он, обескураженный неудачей.
     - Мистер Фитцпирс, мне пора домой, я еще не завтракала.
     - Подождите, - настаивал он, глядя на нее в упор. -  Скажите  мне  все,
прошу вас.
     На  его  стороне  было  преимущество  сильного,  но   Грейс   ответила,
подчиняясь не столько силе, сколько убеждению, что молчать нечестно.
     - Я видела в окно, - проговорила  она  неуверенно.  -  Я  расскажу  вам
потом. Мне пора. Я еще не завтракала.
     Фитцпирс вдруг понял все, что она имела в виду.
     - Да ведь и я не завтракал, - оживленно заговорил он. - Я сегодня встал
поздно. Меня разбудили посреди  ночи,  вернее  сказать,  на  рассвете.  Чуть
забрезжило, является какая-то девица  из  деревни  -  не  знаю  ее  имени  -
прибежала между четырьмя и пятью, говорит,  спасения  нет  от  зубной  боли.
Звонка ее никто не услышал, тогда она стала кидать камешки в мое окно,  пока
не разбудила. Я накинул халат и вышел к ней. Стоит  вся  в  слезах  и  молит
выдрать ей злополучный зуб. Я говорю, не надо, она  -  ни  в  какую.  Так  и
вытащил, чистенький, ни пятнышка, мог бы прослужить ей еще лет пятьдесят.  А
она завернула его в носовой платочек и ушла предовольная.
     Это было так правдоподобно, так исчерпывающе объясняло все! Не  зная  о
том, что случилось в лесу Ивановой ночью, Грейс решила,  что  ее  подозрения
беспочвенны и  недостойны,  и  с  бесхитростностью  чистой  души  немедленно
уверилась в правдивости его слов. На душе у нее стало необычайно легко;  как
раз в эту минуту кустарник, окаймлявший  сад,  зашевелился,  и  на  тенистую
лужайку вышел ее отец.
     - Надеюсь, все в порядке? - весело спросил он.
     - Да, да, - ответил Фитцпирс, не сводя глаз  со  стыдливо  потупившейся
Грейс.
     - Скажите мне, что вы по-прежнему хотите стать мужем и женой,  и  я  на
радостях прибавлю вам две сотни. Ей-богу, - объявил Мелбери.
     Фитцпирс взял Грейс за руку.
     - Мы так и скажем, верно ведь, дорогая моя? - спросил он.
     Избавившись от подозрений, Грейс затрепетала от радости и благоговейной
готовности проявить великодушие; но, оставаясь  женщиной,  тут  же  захотела
добиться ответной уступки за свое согласие.
     - Если мы обвенчаемся в церкви, то да, - подчеркнуто  спокойно  сказала
она. - А если нет, то нет.
     Тут пришел черед Фитцпирса проявлять благородство.
     - Да будет так, - с улыбкой сказал он. - В святую церковь мы пойдем,  и
это будет благо.
     И  они  направились  домой  втроем;  Грейс  с  задумчивым   лицом   шла
посередине, чувствуя, как полегчало у нее на душе от объяснения Фитцпирса  и
сознания, что она все-таки будет венчаться в церкви.
     "Пусть будет так, - говорила она  себе.  -  А  там  бог  милостив,  все
обойдется".
     С этой минуты она уже не пыталась идти наперекор  судьбе,  Фитцпирс  не
отходил  от  нее  ни  на  шаг,  парализуя  ее  волю  и  вынуждая  безропотно
подчиняться каждому его слову. Страсть его  не  потухала,  а  несколько  сот
фунтов  золотом,  назначенные  в  приданое,  представлялись   ему   недурным
приложением к хорошенькому личику  и  отчасти  заглушали  опасения,  что  он
погубит карьеру, вступив в брачный союз с дочерью простого лесоторговца.
     День свадьбы приближался медленно, но неотвратимо. Порой Грейс изнывала
от прежних сомнений, и  тогда  ей  казалось,  что  время  сжимается  и  само
пространство сужается вокруг нее; порой она снова становилась  жизнерадостна
и весела.  День  следовал  за  днем;  один-два  плотника  еще  захаживали  в
мастерскую отца в этот нерабочий сезон, что-то  пилили,  строгали,  сбивали,
каждое утро отпирали и  каждый  вечер  запирали  за  собой  дверь,  ужинали,
подолгу простаивали у ворот, вдыхая свежий воздух и обмениваясь новостями из
внешнего мира, которые докатывались до Малого Хинтока и замирали в нем,  как
обессилевшая волна докатывается до  самого  дальнего  грота  самой  глубокой
бухты; однако ни одна из новостей не затрагивала свадебных  приготовлений  в
доме по соседству. День этот близок, думала Грейс, так близок, что не успеют
молодые побеги окрепнуть, не успеет листва пожелтеть, а она уже станет женой
Фитцпирса. Все кругом выглядело как обычно; заезжему постороннему человеку и
в голову не пришло бы, что  здесь,  в  Хинтоке,  есть  женщина,  чья  судьба
решится в один из этих августовских дней.
     Лишь посвященным было дано знать, что приготовления быстро продвигаются
к концу. В отдаленном модном курорте  Сэндборне  в  них  участвовало  немало
разных людей, которые слыхом не слыхивали о Грейс, никогда ее не видели и не
знали, хотя тому, что создавалось их руками, суждено было облечь  ее  в  тот
день, когда сердце ее забьется если не счастьем, то хотя бы новым волнением,
не испытанным ни в один из дней ее прежней жизни.
     Почему фургон миссис  Доллери,  всегда  ходивший  напрямик  к  Большому
Хинтоку, одним прекрасным субботним вечером вдруг завернул на Главную  улицу
Малого Хинтока и остановился у ворот дома Мелбери? Вечерний  свет  позолотил
большую  плоскую,  тщательно  перевязанную  картонку,  которую  с   немалыми
предосторожностями извлекли из-под черного верха экипажа. Картонка  едва  ли
была тяжела, если миссис Доллери собственноручно внесла ее в дом. Тим Тенгс,
столяр,  Баутри,  Сьюк  Дэмсон  и  еще  кто-то  понимающе  переглянулись   и
обменялись замечаниями; Мелбери стоял с видом человека, не  снисходящего  до
таких домашних пустяков, как прибытие дамской  картонки.  Если  же  говорить
правду,  он  сразу  угадал  ее  содержимое  и  приятно   взволновался   этим
доказательством того, что все, слава богу, идет своим  чередом.  Все  время,
что миссис Доллери оставалась в доме, то есть довольно долго, ибо  она  была
исполнена сознанием важности своей миссии, Мелбери  пережидал  в  сарае,  но
едва она, умолкнув, получила вознаграждение и удалилась, как он вошел в  дом
и увидел то самое, что ожидал, - жену и дочь, в  восхищении  склоненных  над
подвенечным платьем, прибывшим от лучшего портного  вышеупомянутого  курорта
Сэндборна.
     Все эти недели о Джайлсе Уинтерборне не было ни слуху ни духу.  Потеряв
аренду в Хинтоке, он распродал часть мебели, а остальное - несколько  вещей,
дорогих как воспоминания или необходимых в работе, оставил у соседа, сам  же
уехал прочь. Поговаривали, что он запустил дела, не показывается  в  церкви,
что в воскресенье кто-то видел, как он в грязных башмаках, растянувшись  под
деревом и опершись на локоть, насмешливо поглядывал  на  прохожих.  Впрочем,
добавляли, что он собирается вернуться в Хинток, когда  начнут  гнать  сидр,
забрать от соседа давильню, чтобы разъезжать с ней из деревни в деревню.
     Однако  краткий  промежуток,  отделявший  Грейс  от  дня  свадьбы,  все
уменьшался. Не раз просыпалось в ней некое  подобие  радости  -  радости  от
мысли, что это будет ее час; более того, она даже испытывала  гордость,  что
она,  просвещенная  женщина,  станет  женой  просвещенного   человека.   Это
счастливый случай, который  не  часто  выпадает  девушкам  в  ее  положении,
девушкам, которым  родители,  открыв  ценность  образования,  привили  новые
вкусы, но отнюдь не предоставили возможность удовлетворить их в своем кругу.
Однако какая пропасть была  между  этой  холодной  гордостью  и  мечтами  ее
юности, в которых она рисовалась себе радостно идущей к алтарю  в  пурпурном
сиянии, в ореоле любви, без дурных предчувствий и со  всем  юным  пылом  как
должное принимающей "уважение тысяч сердец и любовь одного".
     Тогда в грезах все было ясно; сейчас оставалось  что-то  недосказанное.
Отчаяние посещало ее редко, странная покорность судьбе,  казалось,  овладела
ею, и она испытывала мучительную потребность в человеке, которому  могла  бы
излить все, что копилось у нее в душе.
     Этот день был теперь так близок и  огромен,  что  ее  чуткий  слух  уже
улавливал его звуки, перешептыванье односельчан на паперти и тонкий перезвон
трех колоколов хинтокской церкви. Голоса становились все  громче  и  громче,
звон колоколов все настойчивее. Она проснулась: это утро уже настало.
     Пять часов спустя она была женой Фитцпирса.

ГЛАВА XXV

     Главная гостиница Шертон-Аббаса представляла собой трактир  с  въездной
аркой,  через  которую,  согнувшись  в  три   погибели,   кучера   провозили
постояльцев во двор к благоустроенным номерам, выходившим на  задний  фасад.
Окна, смотревшие на улицу и  забранные  решеткой,  едва  пропускали  свет  и
упирались в стены соседних домов; вероятно, поэтому самым роскошным  номером
гостиницы считался тот, что  выходил  окнами  на  задний  двор,  -  из  него
открывался вид на фруктовые сады, отягощенные алыми и золотыми плодами,  без
конца и без края раскинувшиеся в  мерцающем  лиловатом  мареве  дня.  Стояла
ранняя осень.

                      Когда от яблок, алых, как закат,
                      К земле обильной сучья приникают,
                      И груши грузно на ветру дрожат,
                      И сливы синью взоры привлекают.

     Пейзаж и в самом деле мог показаться тем чудным краем,  что  виделся  в
мечтах юному Чаттертону.
     В этом номере и сидела сейчас  молодая  женщина,  которую  звали  Грейс
Мелбери вплоть до того дня, как перст  судьбы  коснулся  ее  и  превратил  в
миссис Фитцпирс.  После  свадьбы  прошло  два  месяца.  Фитцпирс  отправился
полюбоваться аббатством при свете заходящего  солнца,  а  Грейс  осталась  в
одиночестве, слишком утомленная, чтобы  сопровождать  его  на  прогулке.  Их
долгое свадебное путешествие, продолжавшееся восемь недель, подошло к концу,
и тем же вечером они собирались отбыть в Хинток.
     Во дворе, за которым начинались сады, глазам  Грейс  предстала  обычная
для этого времени года картина. Несколько человек хлопотало возле перевозной
мельницы и давильни: одни подносили в плетеных корзинах  яблоки,  другие  их
перемалывали,  третьи  выжимали.  Всей  работой  заправлял  молодой   фермер
степенной наружности, по всем признакам - хозяин давильни.  Черты  его  лица
были Грейс хорошо знакомы. Повесив куртку на  гвоздь  у  сарая,  он  закатал
рукава рубашки выше локтей, чтобы не испачкать их яблочной  массой,  которую
он закладывал в сетку из конского волоса. Кусочки кожуры  пристали  к  полям
его шляпы, должно быть, брызнув из прорвавшейся сетки, а коричневые  ошметки
засохшей яблочной кашицы покрывали до локтей его сильные красивые руки.
     Грейс сразу догадалась, как он сюда попал. Дальше, в  глубь  яблоневого
края чуть не каждый фермер имел в хозяйстве собственную давильню  и  готовил
сидр  своими  силами,  но  здесь,  на  границе  владений  Помоны,  где  сады
соперничали с лесами, обзаведение столь  громоздким  оборудованием  едва  ли
могло окупить себя. Здесь-то и открывалось  широкое  поле  деятельности  для
бродячего сидродела. Его давильня и весь завод размещались не в сарае, а  на
колесах, и с  парой  лошадей,  всеми  приспособлениями,  чанами,  трубами  и
ситами, да еще одним-двумя  работниками  он  переезжал  с  места  на  место,
выручая этим хлопотным делом изрядные деньги, особенно в урожайный год.
     Сады по окраинам городка ломились от плодов. Яблоки лежали по дворам  в
телегах, корзинах, сваленные в кучи, и неподвижный голубоватый воздух  осени
был напоен тяжелым и сладким духом  яблочного  брожения.  Выжимки  лепешками
сушились на топливо под  желтым  осенним  солнцем.  Нынешний  урожайный  год
принес несметное изобилие скороспелых яблок  и  опадышей,  не  годившихся  в
лежку даже на малый срок. Поэтому в корзинах  и  дрожащей  воронке  мельницы
Грейс увидела образчики самых разных сортов -  аниса,  коричной,  папировки,
грушовки и других добрых знакомых всеядной юношеской поры.
     Грейс с интересом наблюдала за хозяином давильни.  С  губ  ее  сорвался
легкий вздох. Может быть, ей вспомнился тот день, когда совсем  еще  недавно
друг ее детства по просьбе отца встречал ее в этом самом городе, застенчивый
и полный надежд, поверивший в обещание, скорее подразумевавшееся, чем данное
всерьез. А может быть, ей вспомнилось время уже давнее,  детство,  когда  ее
губы просили у него поцелуя, о котором он еще не  помышлял.  Как  бы  то  ни
было, все это дело прошлое. Она чувствовала свое превосходство над ним тогда
и чувствует его сейчас.
     "Отчего он не обернется?" - думала Грейс, стоя у открытого окна. Она не
знала, что днем их приезд вызвал оживление в гостинице  и  привлек  внимание
Джайлса; увидев ее въезжающей под арку, он густо покраснел, отвернулся  и  с
удвоенным рвением принялся  за  работу.  Неразлучный  с  ним  Роберт  Кридл,
прослышав от конюха, что доктор Фитцпирс  с  молодой  женой  остановились  в
гостинице,  стал  многозначительно  покачивать  головой  и  шумно  вздыхать,
отрываясь от рычага яблочного пресса.
     - Какого черта ты вздыхаешь? - не вытерпел наконец Уинтерборн.
     - Эх,  хозяин,  все  мысли...  мысли  не  дают  покоя!  Пятьсот  подвод
выдержанного теса, да к тому же пятьсот фунтов добрых денежек,  да  каменный
дом - там бы дюжина семей поместилась, - да еще доля в лошадях и повозках  -
все разом пропало, а из-за того, что упустили ее, когда она  была  вашей  по
праву!
     - Ах ты, господи, да ты меня с ума сведешь, Кридл,в сердцах  проговорил
Джайлс. - Замолчи, ради бога.
     На этом разговор во дворе  оборвался.  Тем  временем  Грейс,  невольная
виновница этих потерь, еще стояла у окна. Она была изысканно одета, занимала
лучший  номер  гостиницы,  ее  долгое   свадебное   путешествие   отличалось
разнообразием и даже роскошью, ибо  там,  где  речь  шла  об  удовольствиях,
Фитцпирс был решительно неспособен на экономию. Рядом со всем этим Джайлс  и
окружающие его люди казались ей сейчас убогими и будничными, их мир был  так
далек от ее собственного, что она не могла понять,  какой  внутренний  смысл
находила в нем еще недавно.
     - Нет, я никогда бы не стала  его  женой,  -  произнесла  она,  покачав
головой. - Папа был прав.  Эта  жизнь  слишком  груба  для  меня.  -  И  она
взглянула на украшавшие ее белые тонкие пальцы кольца с сапфиром и опалом  -
подарок Фитцпирса.
     Джайлс по-прежнему стоял спиной к окну, и,  ощущая  некоторую  гордость
своим положением,  -  вполне  извинительную  в  молодой  неопытной  женщине,
которая полагает, что удачно вышла замуж, - Грейс с мягкой улыбкой окликнула
Джайлса.
     - Мистер Уинтерборн!
     Джайлс, казалось, не слышал.
     - Мистер Уинтерборн! - повторила она.
     Он снова не услышал, хотя тот, кто стоял рядом и видел его лицо, мог бы
в этом усомниться. Смущенная громким звуком своего голоса,  Грейс  окликнула
его в третий раз!
     - Мистер Уинтерборн, вы забыли мой голос? -  И,  ожидая  ответа,  вновь
приветливо улыбнулась.
     Он повернулся, не выразив удивления, и решительно подошел к окну.
     - Зачем вы меня зовете? - спросил он против ожидания сурово;  лицо  его
было бледно. - Вам мало того, что я выбиваюсь из сил, чтобы заработать  себе
на хлеб, пока вы тут сидите в довольстве, вам еще надо бередить мои раны.
     Она  вспыхнула,  в  растерянности  не  зная,   что   сказать,   но   не
рассердилась, ибо знала, чем вызван его гнев.
     - Я не хотела вас обидеть, простите  меня,  -  кротко  сказала  она.  -
Поверьте, у меня не было на уме ничего  дурного.  Просто,  увидев  вас  тут,
рядом, я не могла удержаться, чтобы вас не окликнуть.
     Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, глаза застилали слезы - так
растрогали  его  эти  ласковые  слова,   произнесенные   знакомым   голосом.
Потупившись, он заверил ее, что ничуть не сердится, и  неуклюже,  сдавленным
голосом спросил, довольна ли она своим  путешествием  и  много  ли  повидала
интересного. Она рассказала  ему  о  нескольких  местах,  в  которых  успела
побывать, а он слушал ее, пока ему не пришлось вернуться к рычагам давильни.
     Забыть ее голос! Разве в его словах прозвучало бы столько горечи,  если
бы он забыл этот голос! Сгоряча он сурово упрекнул ее, но, опомнившись, стал
думать о ней с нежностью, ибо видел, что она была права, отвергнув его, свою
же верность он считал недостойной внимания. Он мог бы сказать о себе словами
современного поэта:

                               Коль я забуду,
                         Пусть реки позабудут море,
                               Коль я забуду,
                         Любовь свою забуду в горе, -
                         Да буду я гнуснее всех,
                         Да буду воплощенный грех,
                               Коль я забуду.
                               Коль ты забудешь,
                         Ни в чем тебя не упрекну я,
                               Коль ты забудешь,
                         "Будь счастлива", - тебе шепну я,
                         Я буду лишь тобою жить,
                         Я буду лишь тебе служить,
                               Хоть ты забудешь.

     Слезы выступили у нее  на  глазах  при  мысли,  что  она  могла  бы  не
напоминать ему о том, чего он сам не мог позабыть; она уверяла себя, что  не
ее воля, а неумолимый ход событий разрушил  их  детские  мечты.  Встреча  со
старым другом неожиданно отняла у нее ту ликующую гордость,  с  которой  она
растворяла окно. Грейс не понимала, отчего вдруг ей сделалось  так  грустно.
Произошло же это единственно оттого, что жестокость ее  не  была  достаточно
безоглядной. "Если надо действовать ножом  -  не  раздумывайте",  -  говорят
великие хирурги. Для собственного спокойствия  Грейс  следовало  бы  или  не
ставить Уинтерборна ни во что, или обращаться с ним как с равным. Теперь же,
закрывая окно, она испытывала невыразимую, можно сказать, опасную жалость  к
своему отвергнутому жениху.
     Вскоре вернулся Фитцпирс и сообщил ей, что видел великолепный закат.
     - А я его и не заметила, - вздохнула Грейс и поглядела во двор. -  Зато
я видела одного нашего знакомого.
     Фитцпирс тоже посмотрел в окно и сказал, что никого не узнает.
     - Да там же мистер Уинтерборн, у давильни.  Он  ведь  подрабатывает  на
сидре.
     - Ах, тот, деревенский, - равнодушно проговорил Фитцпирс.
     - Не говори так про мистера Уинтерборна,  -  упрекнула  Грейс  мужа.  -
Правда, я только что подумала, что никогда не могла бы выйти за него,  но  я
его уважаю и буду уважать.
     - Ради бога, любовь моя. Я же говорю, что я человек злой и надменный  и
тщеславно горжусь своим обветшавшим родом; более того,  сказать  по  правде,
мне кажется, будто я  принадлежу  совсем  к  другой  породе  людей,  чем  те
бедняки, что трудятся во дворе.
     - И к другой, чем я. Я же одной с ними крови.
     У Фитцпирса был вид пробудившегося ото сна: если он нашел верные  слова
для