ос решили, что сватовство
баронета большая честь и большое счастье для такой незначительной особы.  Да
и сама добрая Филиппа была того же мнения о предстоящем замужестве. Сэр Эшли
так пленил ее, что,  идя  рядом  с  ним  в  упомянутый  выше  день,  она  не
чувствовала под ногами жестких каменных плит, - ей казалось, будто она парит
в небесах. Филиппа, по натуре мечтательная  и  застенчивая,  все  спрашивала
себя, за что это судьба послала ей  такого  блестящего  жениха,  знатного  и
красивого, объездившего чуть ли не весь свет.
     Когда сэр Эшли просил руки Филиппы, он излагал свои  намерения  не  тем
корявым  языком,  каким  выражались  в  подобных  волнующих  обстоятельствах
местные дворяне, но говорил столь изящно и учтиво, словно учился красноречию
по "Сборнику отрывков для декламации" Энфилда. Однако ж к концу  своей  речи
он чуть запнулся, видно, у него было еще что-то на уме.
     - Прелестная Филиппа, - так наконец сказал он (Филиппа, заметьте,  была
вовсе не так уж прелестна). - Вам должно  знать,  что  существует  маленькая
девочка, чья судьба не безразлична мне... Я  нашел  ее  на  капустном  поле,
возвращаясь домой с веселой пирушки. (Таков был юмор  достойного  баронета.)
Малютка тронула меня своей беспомощностью,  и  я  решил  позаботиться  о  ее
будущем, дать ей некоторое воспитание, приличествующее  девушке  из  простой
семьи. Сейчас она на руках одной доброй  поселянки  из  нашего  прихода.  Ей
только год и три месяца. Ведь вы не откажетесь,  любезная  Филиппа,  уделить
внимание этому беззащитному существу?
     Надо ли говорить, что наша юная невинная леди, полюбившая своего  героя
так горячо и радостно, обещала  любить  и  жалеть  маленького  найденыша;  и
вскоре после этого в том самом соборе,  в  стенах  которого  звучал  недавно
голос сэра Эшли, предлагавшего  Филиппе  руку  и  сердце,  совершился  обряд
бракосочетания. Венчал сам епископ, почтенный старец, соединивший  на  своем
веку столько пар и так наторевший в этом деле, что жених и невеста не успели
и оглянуться, как стали единой плотью, хоть каждый и  продолжал  еще  смутно
ощущать себя отдельным от другого существом.
     Тотчас же после свадьбы молодые уехали в свое поместье Динслей  Парк  и
зажили там в мире и согласии. Леди Моттисфонт, верная  своему  слову,  часто
хаживала  в  деревню  навестить  девочку,  появившуюся  на  свет  при  столь
таинственных обстоятельствах. Относительно капустного поля у нее  было  свое
мнение, но она никому его не высказывала; имея такое нежное,  чувствительное
сердце, она непременно должна была кого-то обожать, и, не будь рядом  живого
существа, она, верно, обожала бы и камень. Маленькая Дороти  -  так  назвали
девочку при крещении - полюбила леди Моттисфонт, как если бы та была  родной
ее матерью; скоро и сама Филиппа  так  привязалась  к  ней,  что  отважилась
просить мужа взять Дороти к себе в дом и дать ей воспитание, какое они  дали
бы собственной дочери.  Сэр  Эшли  ответил  согласием,  не  забыв,  впрочем,
добавить, что это может вызвать нежелательные толки. Но  заметно  было,  что
просьба жены его обрадовала.
     Так прожили они безвыездно года два или  три,  наслаждаясь  безоблачным
счастьем, если только  бывает  что-нибудь  безоблачное  в  нашем  английском
климате. Дороти принесла Филиппе неизвестную той доселе радость; своих детей
у нее не было, да как будто и не было надежды на их  появление,  и  она,  не
мучая себя понапрасну догадками о происхождении Дороти, мудро рассудила, что
судьба была к ней особенно милостива, подарив ей это дитя.  Будучи  женщиной
мягкой, живущей по велению сердца, она любила мужа преданно,  не  рассуждая,
всю душу вкладывая в это чувство. Такой же была ее любовь к Дороти.  Филиппа
баловала  ее,  ласкала,  как  родную  дочь.  Девочка  оставалась   для   нее
единственной утехой, когда  муж  отлучался  из  дому  по  делам  или  уезжал
развлечься.  Возвращаясь  домой  и  заставая   там   всякий   раз   картины,
свидетельствующие о взаимной привязанности Филиппы и Дороти, сэр  Эшли  был,
видимо, счастлив. Он целовал жену, жена целовала  маленькую  Дороти,  Дороти
бросалась целовать сэра Эшли, и всякий раз после такого тройного  проявления
чувств леди Моттисфонт восклицала:
     - Ах, мне, право, не верится, что это не мое дитя!
     - Не думай об этом, дорогая. Я вижу здесь особую  мудрость  провидения.
Господь послал нам Дороти,  зная,  что  иным  путем  нам  не  суждено  иметь
ребенка.
     Жизнь они вели самую  простую.  Сэр  Эшли,  покончив  с  путешествиями,
обратился к сельскому хозяйству и охоте, Филиппа занималась  домом.  Радости
их ограничивались семейным кругом. Они  рано  ложились,  вставали  с  первым
стуком телег, с первыми свистками возчиков. Они знали каждую птицу  в  своих
лесах, могли определить название каждого дерева, если оно не  было  особенно
редкой породы, предсказывали погоду не  хуже  любого  старика  с  ноющими  к
ненастью мозолями или фермера, озабоченного завтрашним днем.
     Но однажды сэр Эшли получил  письмо.  Прочитал  его,  отложил  молча  в
сторону и задумался.
     - От кого это, дорогой? - спросила жена, бросив взгляд  на  лежащий  на
столе листок бумаги.
     - От одного старого стряпчего из Бата, моего  знакомого.  Незадолго  до
нашей свадьбы, года четыре назад, я говорил с ним о Дороти.
     - О Дороти?
     - Да, дорогая. Я ведь тогда не знал, как ты станешь к  ней  относиться.
Вот я и спросил, нет ли у него на примете какой-нибудь женщины нашего круга,
которой хотелось бы взять на воспитание девочку.
     - Да, но тогда ты был один и некому было позаботиться  о  ней,  -  живо
возразила Филиппа. - А с какой стати писать об  этом  теперь?  Разве  он  не
знает, что ты женат? Наверно ведь знает.
     - Ну конечно.
     И с этими словами сэр Эшли протянул ей письмо...  Стряпчий  писал,  что
некая  знатная  дама,  пожелавшая  пока  остаться  неизвестной  (его   новая
клиентка, лечащаяся в Бате на водах), недавно сказала ему, что  ей  хотелось
бы удочерить девочку, только, разумеется, добрую и  послушную  и  не  совсем
маленькую, чтобы можно было судить о ее характере. Он вспомнил свой разговор
с сэром Эшли и вот теперь пишет ему. Девочке там будет  хорошо,  за  это  он
ручается, - но, может быть, у нее уже есть и дом и семья?
     - Зачем же писать об этом сейчас, спустя столько времени! -  прошептала
леди Моттисфонт, чувствуя, что у нее подкатывает комок к горлу,  так  сильно
привязалась она к ребенку. - Ведь этот разговор был давно? Когда  ты  только
что... нашел ее?
     - Да, дорогая, еще тогда.
     Сэр Эшли снова погрузился в задумчивость, и ни он, ни  жена  так  и  не
ответили на это письмо. На том пока дело и кончилось.
     Однажды за  обедом,  после  возвращения  из  города,  куда  они  ездили
посмотреть, как люди живут, послушать, что говорят в свете, а  также  затем,
чтобы обновить туалеты, поустаревшие за долгое сидение в деревне, - так  вот
за обедом они услышали от одного знакомого, обедавшего у них в тот день, что
в старинной усадьбе неподалеку, которую хозяин, нуждаясь в  деньгах,  сдавал
внаем, поселилась итальянская  графиня,  вдова,  чье  имя  я  пока  утаю  по
причинам, которые откроются позже. Столь необычное соседство приятно удивило
и заинтересовало леди Моттисфонт, заметившую,  однако,  что,  родись  она  в
Италии, она бы никогда оттуда не уехала.
     - Она не итальянка, итальянцем был ее муж, - сказал сэр Эшли.
     - Так ты уже слыхал о ней?
     - Да, о ней говорили вчера у Греев. Сама графиня - англичанка.
     Муж ее не прибавил более ни слова, а гость рассказал, что отец  графини
спекулировал акциями Ост-индской компании, на  чем  в  то  время  наживались
колоссальные  состояния,  и  что  графиня  оказалась  наследницей  огромного
капитала после его смерти; графиня в это время была уже вдовой: муж ее  умер
за несколько недель до смерти ее отца. Союз дочери преуспевающего  дельца  и
нищего  иностранца  -  отпрыска  знатной  фамилии  -  был,  надо,  полагать,
чистейшим браком по расчету. Графиня еще очень молода, и  когда  минет  срок
траура, недостатка в женихах у нее, конечно,  не  будет.  А  пока  она  ищет
уединения, бежит общества и светских развлечений.
     Спустя месяц после этого разговора Филиппа заметила  однажды,  что  сэр
Эшли как-то особенно поглядывает на нее, словно хочет что-то сказать.
     - И все-таки, пожалуй, Дороти было бы лучше у графини, - проговорил  он
наконец. - Графиня так богата, гораздо богаче нас. Двери  самого  избранного
общества откроются перед Дороти. Этого мы не сможем для нее сделать.
     - Дороти было бы лучше у графини? - в изумлении переспросила Филиппа. -
Так это она хотела взять на воспитание девочку?
     - Она. Графиня и есть новая клиентка поверенного Гайтона.
     - А тебе откуда это известно, Эшли?
     - Я как-то видел ее, - ответил он, слегка  смутившись.  -  Знаешь,  она
иногда приезжает на травлю, правда всегда в коляске, а не верхом, и  сама  в
охоте участия не принимает. Там  она  и  сказала  мне,  что  советовалась  с
Гайтоном.
     - Ты, значит, не только видел ее, но и разговаривал с ней?
     - Да, и не один раз. С ней уже многие знакомы.
     - Что ж ты не рассказал мне об этом, - тихо промолвила Филиппа. -  А  я
совсем забыла нанести ей визит. Пожалуй, поеду на днях, может даже завтра...
Но я, Эшли, не понимаю, как можешь ты думать, что Дороти  там  будет  лучше?
Она же теперь совсем, совсем наша. Я даже в шутку не хочу говорить об этом.
     В глазах ее сэр Эшли увидел такой упрек, что не нашелся, что ответить.
     Леди Моттисфонт не более  англо-итальянской  графини  уделяла  внимания
охоте. Хозяйство и заботы о Дороти целиком  поглощали  ее,  так  что  она  и
минуты не тратила на пустые развлечения. Мысль о том, что их  любимое  дитя,
их Дороти, была бы счастливее в доме другой женщины, казалась ей  нелепой  и
возмутительной. И ей было трудно понять равнодушие сэра Эшли, ибо  она,  как
вы, должно быть, уже заметили, если не в самом начале, то, во всяком случае,
задолго до описанного разговора,  угадала  истинные  отношения  между  своим
мужем и Дороти. Но по кротости своей она ни разу не намекнула  ему  о  своих
подозрениях и принимала жизнь такою, как она есть, не  мудрствуя  лукаво.  И
великодушие ее щедро вознаграждалось радостями, которые она находила в любви
к ребенку.
     Однако несколько дней спустя, затеяв разговор о путешествии за границу,
муж ее снова вернулся к этой неприятной теме.  Какая  жалость,  что  они  не
уважили тогда просьбу графини и оставили Дороти у себя. Теперь они  были  бы
свободны и могли ехать куда заблагорассудится.
     - Графиня, - добавил он, - встретила  на  днях  Дороти,  когда  девочка
гуляла с няней. Она говорит, что в жизни  не  видала  более  очаровательного
ребенка.
     - Графиня все еще думает о Дороти? Какая дерзость!
     - По-видимому, думает... Графиня хочет удочерить ее по закону, стать ей
вместо матери, а у нас она только бедная воспитанница, взятая из милости.
     - И я  хочу  удочерить  ее,  стать  ей  вместо  матери!  -  в  волнении
воскликнула Филиппа. - Скажи только, как это сделать?..
     Но сэр Эшли ничего ей не ответил и долго после  сидел,  задумавшись.  А
жена  его,  охваченная  каким-то  неясным   предчувствием,   вдруг   ощутила
беспокойство и даже смутную тревогу.
     На другой день она поехала в Фернелл Холл с визитом, который так  долго
откладывала. Графиня была дома и приняла гостью  очень  любезно.  Но  бедная
леди Моттисфонт! Сердце ее оборвалось, когда  она  увидела,  как  хороша  ее
новая знакомая. Еще ни разу в жизни не встречала она такого прелестного лица
- все в нем было само совершенство. Казалось, природа, не  скупясь,  одарила
графиню всевозможными женскими чарами. Ее по-европейски  изысканные  манеры,
блестящее остроумие, живое воображение - все это так  поразило  нашу  бедную
Филиппу, что она почувствовала себя уничтоженной. И то  сказать  -  она,  да
теперь уже и сэр Эшли, были такие провинциалы!  Филиппа  совсем  растерялась
перед этим потоком незнакомых идей и звуков. Она и трех  слов  не  знала  на
чужом языке, а эта красавица графиня, хоть и англичанка родом,  по-видимому,
совершенно свободно говорила по-итальянски и по-французски и умела  выразить
любую мысль и любое чувство на этих  языках,  что  в  те  времена  считалось
необходимой чертой красноречия,  как,  впрочем,  и  по  сей  день  считается
некоторыми.
     - Какой странный случай, - непринужденно и весело говорила  графиня.  -
Девочку, которую рекомендовал мне мой поверенный, оказывается,  воспитываете
вы, мои соседи! Как ей сейчас живется? Я непременно навещу ее.
     - Вы все о ней думаете? - спросила леди Моттисфонт, насторожившись.
     - Ах, как бы мне хотелось взять ее к себе!
     - Но поймите же, это невозможно. Она моя! - ревниво возразила Филиппа.
     С этого момента настроение графини заметно упало и уже не  менялось  до
конца визита.
     Тяжело было на сердце и  у  леди  Моттисфонт,  когда  она  возвращалась
домой. Обаяние графини было так велико, что  даже  она,  Филиппа,  поддалась
ему; так можно ли поверить, что сэр Эшли  остался  равнодушным?  Но  не  это
больше всего угнетало ее. Графиня заронила ей в  душу  странное  подозрение.
Вернувшись домой, Филиппа бросилась в детскую и там, схватив на руки сонную,
теплую Дороти, стала в  исступлении  осыпать  ее  поцелуями,  потом,  слегка
отстранив девочку от себя, принялась внимательно вглядываться  в  ее  черты.
Тяжело вздохнув, она, наконец,  отпустила  ничего  не  понимающую  Дороти  и
поспешно удалилась к себе.
     Она увидела в личике ребенка не только черты мужа - их она подмечала  и
раньше, она узнала черты, краски, выражение другого человека -  своей  новой
соседки.
     Только теперь уяснила себе несчастная Филиппа весь сложный ход событий,
и она спрашивала себя, как могла она быть  такой  дурочкой,  как  не  поняла
всего раньше. Но недолго укоряла себя Филиппа за свое  простодушие,  другая,
ужасная мысль  поразила  ее  в  самое  сердце.  Значит,  это  она,  Филиппа,
разлучила графиню и сэра Эшли! Правда, она не могла предвидеть, что все  так
обернется, но ведь от этого не легче. Возлюбленная ее мужа, его грех  и  его
счастье, свободна теперь, когда он навсегда утратил свою  свободу,  и  очень
понятно, что графиня жаждет забрать своего ребенка! А этот ребенок стал  тем
временем для леди Моттисфонт чуть ли  не  единственным  источником  радости,
источником, питающим пробудившееся в ней материнское  чувство;  в  Дороти  к
тому же было столько знакомых черт,  унаследованных  от  отца,  что  Филиппа
мало-помалу  стала  впадать  в  приятное  заблуждение,  будто  и  она   сама
повторилась в этом ребенке.
     Если и был какой промах в поведении этой добродетельной леди,  так  тот
только, что уж слишком она была безропотна. Сказать  откровенно,  мужчина  в
роли  главы  семьи  и  хозяина  дома  редко  бывает  внимателен  к  чувствам
беззащитной женщины, связанной с ним до гробовой доски, и, возможно, хоть  я
и не берусь утверждать это наверняка, Филиппе следовало бы, дождавшись в тот
день возвращения мужа, встретить его градом упреков.  Насколько  справедливо
мое предположение - один бог ведает, во всяком случае Филиппа  ничего  этого
не сделала; она переносила все молча и молила бога, чтоб как-нибудь случайно
не поперечить мужу, который, она должна была это признать, был всегда добр с
ней и ласков, и только жила надеждой, что Дороти у нее не отнимут.
     Постепенно семейство Моттисфонт и графиня так  подружились,  что  стали
видеться чуть ли не каждую неделю. И хотя Филиппа была начеку и понимала всю
опасность  такого  сближения,  ничего  худого  и  предосудительного  она  не
находила в графине... Было ясно, что не  сэр  Эшли,  а  Дороти  тот  магнит,
который притягивает ее в Динслей Парк. Никогда раньше не встречала Филиппа в
одной женщине столько ума, красоты и изящества, и она уверяла себя, не знаю,
успешно ли, что ее ничуть не тревожит завязавшаяся между обоими  семействами
дружба: в самом деле, разве станет женщина, богатая, прекрасная,  окруженная
толпой вздыхателей, разбивать жизнь такого скромйого и безобидного существа,
как Филиппа.
     Подошла пора, когда, согласно обычаю, аристократические  семьи  уезжали
на лето в Бат. Сэр Эшли Моттисфонт убедил жену поехать с ним и взять с собой
Дороти.  В  Бате  в  том  году  собралось  самое  респектабельное  общество.
Моттисфонты встретили там немало своих знакомых.  Тут  были  лорд  Парбек  с
женой, граф и графиня Уэссекские, сэр Джон Греб, Дренкарды,  леди  Сторвейл,
старый герцог Гемптонширский, епископ  Мелчестерский,  настоятель  собора  в
Эксонбери и другие не столь блестящие представители знати, суда  и  гвардии.
Приехала сюда и красавица графиня. Филиппа  видела,  как  увиваются  за  ней
молодые люди, и не могла допустить мысли, что графиня будет  пытаться  снова
завлечь ее мужа.
     Но для встреч с Дороти здесь у графини было больше  возможностей:  леди
Моттисфонт часто прихварывала, а когда  чувствовала  себя  здоровой,  то  по
совести не могла удерживать девочку при  себе  и  препятствовать  свиданиям,
которые так благотворно влияли  на  ребенка.  Дороти  привязалась  к  своему
новому  другу  с  той  удивительной  быстротой,  которая  убеждает   нас   в
существовании чудесных незримых нитей, связывающих близких по крови людей.
     Наконец наступила развязка, которую ускорил  следующий  случай.  Как-то
Дороти со своей няней была на прогулке, а леди  Моттисфонт  оставалась  дома
одна. Она сидела  пригорюнившись  и  думала  о  том,  что  графиня  сегодня,
наверно, опять где-нибудь увидится  с  Дороти  и  они  будут  снова  ласково
разговаривать друг с другом. Внезапно в комнату вбежал сэр  Эшли  и  сказал,
что Дороти только что чудом избежала смерти. В том месте, где гуляли няня  с
девочкой, рабочие ломали дом. Вдруг передняя стена  качнулась  и  повалилась
прямо на них. К счастью, леса задержали падение; графиня  с  другой  стороны
улицы заметила, какая беда грозит ребенку, во мгновение  ока  она  очутилась
возле Дороти, схватила ее за руку и оттащила от опасного места,  увлекая  за
собой и няню. Не успели они добежать до середины дороги, как стена  рухнула,
густое облако пыли окутало обеих женщин и ребенка,  но  ни  один  камень  не
задел их.
     - Где Дороти? - спросила насмерть перепуганная леди Моттисфонт.
     - У графини, она не отпускает ее сейчас...
     - У графини? Но ведь Дороти моя, моя!.. - воскликнула леди Моттисфонт.
     Но тут своим проницательным, обостренным любовью взглядом она заметила,
что сэр Эшли забыл о ней, как  забывают  о  чужом,  постороннем  человеке  в
подобные минуты. Мысли его были далеко: он видел Дороти,  графиню,  себя;  и
ничто за пределами тесного круга этих трех жизней его не интересовало.
     Наконец Дороти привезли домой; она с восторгом рассказывала о  графине,
о том, что с ними произошло; в случившемся она не видела ничего страшного, а
только все радовалась и восхищалась. Вечером, когда общее волнение улеглось,
сэр Эшли сказал жене:
     - Графиня спасла  Дороти,  рискуя  жизнью,  и  я  все  думаю,  как  нам
отблагодарить ее. Видно, уж придется отдать ей девочку,  раз  ей  этого  так
хочется. Да и для Дороти так будет лучше. В конце концов  нельзя  же  думать
только о себе.
     Филиппа схватила его за руку.
     - Эшли, Эшли, что ты говоришь! Неужели вы отнимете у меня мою  девочку,
самое дорогое, что у меня есть?
     Губы ее  жалобно  сморщились,  на  глазах  выступили  слезы,  все  лицо
выражало такое горе, что сэр Эшли не стал продолжать разговор.
     На следующее утро, когда Дороти еще спала, леди Моттисфонт тихо подошла
к ее постельке, села у изголовья и долго  глядела  на  нее.  Наконец  Дороти
проснулась, открыла глаза и тоже принялась рассматривать Филиппу.
     - Мама, ты ведь не такая красивая, как графиня, правда?
     - Пра