а
была сухая. Фелмер  проводил  их  по  темному  саду  несколько  дальше,  чем
требовалось этикетом, и вполголоса пожелал Розе доброй ночи, немного  отстав
с ней от других.
     Когда они вышли на дорогу, Джошуа спросил, через  силу  стараясь  взять
шутливый тон:
     - Роза, что происходит?
     - Ах, я... - пролепетала девушка. - Он...
     - Ну, хорошо, не надо, если тебя это смущаем.
     Роза была так взволнована, что сначала не могла и  двух  слов  связать.
Куда девалась ее светскость, вывезенная из  Брюсселя!  Но  потом,  несколько
успокоившись, она продолжила:
     - Я вовсе не смущаюсь, и ничего  особенного  не  произошло.  Только  он
сказал, что ему нужно кое о чем поговорить со мной, а я сказала, что  сейчас
не надо. Предложения он еще не сделал и будет говорить сначала с вами. Он  и
сегодня бы поговорил, только я просила его не торопиться.  И,  по-моему,  он
придет завтра.

V

     Прошло полгода, наступила летняя пора; в лугах косили и  убирали  сено.
Помещичий дом стоял как раз напротив, и  не  удивительно,  что  на  сенокосе
часто обсуждали вдоль и поперек все дела и поступки сквайра  и  его  молодой
жены - сестры младшего священника, вызывавшей к себе всеобщий интерес,  а  у
многих даже восхищение.
     Роза была так счастлива, как только может быть счастлива  женщина.  Она
так и не узнала, какая участь постигла ее отца, и порой удивлялась, пожалуй,
с чувством облегчения, почему он не пишет ей  из  Канады.  Вскоре  после  ее
свадьбы Джошуа получил приход в одном небольшом городке, а освободившееся  в
Нэрроуберне место младшего священника занял Корнелиус.
     Оба они с затаенной тревогой ждали, когда же обнаружат труп отца, а его
все не находили. В любой день могло случиться, что какой-нибудь мальчик  или
кто из взрослых прибежит с этой вестью, но пока таких вестников не было. Шли
дни, недели, месяцы; назначили и отпраздновали свадьбу; Джошуа совершил свое
первое богослужение в новом приходе - и все тихо, никто не ужаснется,  никто
не вскрикнет, наткнувшись на останки слесаря.
     Но теперь, в июне, когда на лугах начался покос,  для  удобства  косцов
пришлось открыть шлюзовые затворы  и  спустить  воду  из  запруды.  Тогда-то
утопленника и обнаружили. Один из работников, нагнувшись с  косой  в  руках,
увидел перед собой весь пролет арки - и под ним  что-то  темное  в  путанице
водорослей на обнажившемся дне. Произвели следствие,  но  опознать  труп  не
было никакой возможности. Рыбы и вода успели потрудиться  над  слесарем;  на
нем не было ни часов, ни какой либо другой приметной вещи, и дня  через  два
при разборе этого дела следователь вынес вердикт, гласивший, что неизвестный
человек утонул, что и было причиной его смерти.
     Поскольку труп был обнаружен в приходе Нэрроуберна, тут его и следовало
похоронить. Корнелиус написал Джошуа письмо с просьбой приехать и  совершить
погребальный обряд или  прислать  кого-нибудь  вместо  себя;  сам  он  не  в
состоянии сделать это. Джошуа приехал - лишь бы обошлось без чужих людей - и
молча прочел распоряжение следователя, которое передал ему гробовщик.
     "Я, Генри Джайлс, следователь  Центрального  округа  графства  Уэссекс,
настоящим  приказываю  совершить  погребение  тела,  принадлежащего  -   как
установлено при слушании дела с  присяжными  -  неизвестному  лицу  мужского
пола, взрослому..." и так далее.
     Джошуа Холборо,  как  мог,  отслужил  заупокойную  службу  и  пришел  с
кладбища  к  Корнелиусу.  Они  отказались  позавтракать  у  сестры  под  тем
предлогом, что им нужно обсудить кое-какие приходские дела. Попозже днем она
сама пришла к ним, хотя они уже побывали  утром  в  Нэрроуберн  Хаусе  и  не
рассчитывали увидеться с ней еще раз.
     Сияющие глаза, золотистые волосы,  нарядная  шляпка,  палевые  перчатки
Розы,  красота  ее  -  все  это  словно  озарило   комнату   ярким   светом,
непереносимым для них, погруженных во тьму.
     - Я забыла вам рассказать об одном странном случае, - сразу  же  начала
она. - Это было месяца за два до нашей свадьбы. Нет ли тут какой связи с тем
несчастным, которого похоронили сегодня? Помните, я была в Нэрроуберн  Хаусе
и дожидалась, когда вы за мной  зайдете.  Мы  с  Альбертом  молча  сидели  в
оранжерее, и вдруг нам послышался крик. Мы отворили  дверь  в  сад,  и  пока
Альберт бегал за шляпой, оставив меня одну, крик послышался снова, а я  была
тогда так взволнована, что мне почудилось,  будто  это  меня  окликнули.  Но
когда Альберт вернулся, все уже было тихо, и мы решили, что это не на помощь
звали, а просто кто-нибудь кричал спьяну. Потом все это забылось,  и  только
сегодня, после похорон, я вдруг подумала: что, если мы слышали  тогда  голос
того несчастного человека? Имя, конечно, мне примерещилось, а может, у  него
жену или дочь звали как-нибудь похоже?
     Когда Роза ушла, братья долго сидели молча; потом Корнелиус сказал:
     - Вот увидишь, Джошуа, рано или поздно она все узнает.
     - От кого?
     - От одного из нас. Неужели мы навсегда сохраним свою  тайну?  Что  же,
по-твоему, человеческое сердце - это окованный железом сундук?
     - Бывает и так, - ответил Джошуа.
     - Нет! Все узнается. Мы сами скажем.
     - Скажем? И погубим, убьем ее? Обесчестим ее детей и навлечем позор  на
благоденствующий дом Фелмеров? Да лучше... лучше мне утонуть, как он утонул,
чем пойти на такое! Нет, нет! Ни за что! Неужели ты не согласен со мной?
     Эти слова, видимо, убедили Корнелиуса, и на том их разговор кончился. С
того дня братья долго не виделись, а к  концу  следующего  года  у  Фелмеров
родился сын и наследник. Неделю, если не больше, местные жители каждый вечер
звонили во все три церковных колокола  и  веселились,  попивая  эль  мистера
Фелмера, а ко дню крестин Джошуа снова приехал в Нэрроуберн.
     Среди всех, кто собрался на это торжество в доме Фелмера,  братья  были
самыми безучастными гостями. Им не давал покоя призрак  в  светлой  плисовой
одежде. Вечером они вдвоем шли домой через луг.
     - За нее я теперь покоен, - сказал Джошуа. - А ты тянешь лямку, как  на
поденщине, и, видно, будешь тянуть ее до  конца  своих  дней.  А  я  с  этим
нищенским приходом... Чего я добился  в  конце-то  концов?  Положа  руку  на
сердце, Корнелиус,  церковь  -  это  жалкое  поприще  для  людей  маленьких,
безвестных, особенно когда рвение их начинает угасать. За  ее  пределами,  в
миру, - там, где не мешают ни традиции, ни догма, можно сделать для общества
гораздо больше. Не знаю, как ты считаешь, а по мне лучше  чинить  мельничную
снасть и иметь кусок хлеба и свободу.
     Сами не замечая, куда идут, они свернули  к  речке  и  остановились  на
берегу. Перед ними была хорошо знакомая им запруда.  Вот  шлюзовые  затворы,
вот дренажная труба; сквозь прозрачную воду виднелось усеянное галькой  дно.
Ликующие жители Нэрроуберна все еще звонили в церкви, и треньканье колоколов
доносилось и сюда.
     - Смотри, что это?.. Ведь здесь я спрятал его палку! -  сказал  Джошуа,
глядя на камыши. И вдруг под легким порывом ветра что-то  белое  затрепетало
там, куда он показывал Корнелиусу.
     Из камышовых зарослей поднимался  стройный  тополек,  и  это  тополевые
листья сверкнули серебром в сумерках.
     -  Его  палка  принялась!  -  сказал  Джошуа.  -  Я  помню,  она   была
свежесрезанная... наверно, вырезал где-нибудь по дороге.
     А деревце все серебрилось при каждом дуновении  ветерка,  и  у  них  не
стало сил смотреть на это. Они повернулись и отошли от речки.
     - Он снится мне каждую ночь, -  чуть  слышно  проговорил  Корнелиус.  -
Сколько мы ни изучали евангелие, а не пошло это нам на пользу, Джош!  Снести
крестные муки, презрев поругание, - вот в чем истинное величие духа! Знаешь,
о чем я часто думаю теперь?.. Лучше положить конец всем своим терзаниям  вон
там, в том самом месте.
     - Я тоже об этом думал, - сказал Джошуа.
     - Когда-нибудь мы так и сделаем.
     - Да, может быть, - хмуро ответил Джошуа.
     Унося с собой эту мысль, с тем чтобы обдумывать ее все дни и все  ночи,
равно глухие для них, они пошли домой.

1888


В ЗАПАДНОМ СУДЕБНОМ ОКРУГЕ

     Перевод М. Беккер

I

     Человек, смутивший мирную жизнь двух  женщин,  о  которых  речь  пойдет
впереди - кстати говоря, это был ничем  не  выдающийся  молодой  человек,  -
впервые узнал об их  существовании  поздним  октябрьским  вечером  в  городе
Мелчестере. Войдя внутрь церковной ограды, он тщетно пытался разглядеть гро-
моздившееся перед  ним  и  весьма  совершенное  в  своем  роде  произведение
английской средневековой архитектуры, чьи высокие  сужающиеся  кверху  башни
поднимались к небу с окружавшей его ровной  сырой  лужайки.  Сейчас,  ночью,
присутствие собора ощущалось не столько зрением, сколько слухом -  невидимые
в темноте стены отражали шум и гам, проникавший с  улицы,  которая  вела  на
городскую площадь, и гулкое эхо отдавалось у него в ушах.
     Отложив  до  утра  попытку  изучить  опустевшее  здание,  человек  стал
внимательно прислушиваться к городскому шуму, в котором можно было различить
дребезжанье шарманок, удары гонга, звон колокольчиков, щелканье  трещоток  и
невнятные возгласы людей. В той стороне, откуда доносился этот  разноголосый
рев, в воздухе стояло какое-то призрачное  сиянье.  Человек  двинулся  туда.
Пройдя под сводами ворот,  он  зашагал  по  ровной  прямой  улице  и  вскоре
очутился на площади.
     Едва ли где-нибудь еще в Европе ему довелось бы найти  место,  где  так
близко  соседствовали  бы  столь  разительные  контрасты.  Яркие  краски   и
полыхавшие везде огни приводили на память восьмой круг Дантова ада, и вместе
с тем тут царило безудержное веселье, словно на Олимпе, каким изобразил  его
Гомер.  Коптящее  пламя  бесчисленных  керосиновых  ламп  освещало  палатки,
ларьки, киоски и прочие временные сооружения, заполнявшие огромную  площадь.
На  фоне  этого  тусклого  медного  сиянья,  словно  стая  мошкары  в  лучах
заходящего солнца, проносились туда-сюда, вверх, вниз  и  по  кругу  десятки
людских фигур, большей  частью  повернутых  в  профиль.  Они  двигались  так
ритмично, что казалось, были пущены в ход каким-то неведомым механизмом.  Да
их и в самом деле приводила в  движение  машина  -  то  были  фигуры  людей,
катавшихся на  качелях,  гигантских  шагах  и  на  трех  паровых  каруселях,
установленных в центре площади. Именно отсюда и доносились звуки шарманок.
     Поразмыслив,  молодой  человек  предпочел  освещенную   яркими   огнями
жизнерадостную толпу мрачному памятнику архитектуры. Невольно подлаживаясь к
ухваткам окружающих, он раскурил короткую трубку, сдвинул  шляпу  набекрень,
заложил руку в карман и подошел к самой большой и многолюдной паровой машине
- так называли карусели их владельцы. Ярко разукрашенная карусель  вертелась
полным ходом. В эту минуту медные трубы помещенного  в  центре  музыкального
инструмента, под звуки которого двигались по кругу люди, обратились прямо на
молодого человека, а установленные под углом друг к другу  длинные  зеркала,
вращающиеся  вместе  со  всей  машиной,   словно   гигантский   калейдоскоп,
отбрасывали ему в глаза отражения вертящихся людей и коней.
     Теперь можно было разглядеть, что молодой человек совсем  не  похож  на
большинство людей в толпе. По виду это был один из тех не лишенных  лоска  и
даже утонченности молодых людей, какие встречаются только в больших городах,
и главным образом в Лондоне. Деликатного сложения, прилично, хотя  и  не  по
моде одетый, он мог быть врачом, священником или юристом. Ничто не  обличало
в  нем  грубых  или  практических  наклонностей;  внешность  его,  напротив,
свидетельствовала о  натуре  мягкой  и  чувствительной.  В  наш  век,  когда
господствующей страстью стало  мелкое  честолюбие,  которое  явно  вытесняет
освященное временем чувство любви, его едва ли можно было  назвать  типичным
представителем среднего сословия.
     Вертящиеся фигуры проходили у него перед глазами с безмятежной грацией,
тем более неожиданной,  что  спокойствие  и  изящество  движений  отнюдь  не
свойственны подобной толпе. При помощи какого-то хитроумного  приспособления
(поистине чуда карусельной техники) деревянные кони скакали галопом,  причем
в то время как один взвивался на  дыбы,  другой,  соседний,  опускал  копыта
наземь. Наездники, совершенно зачарованные  движениями  коней,  наслаждались
одним из самых веселых развлечений нашего  времени.  Здесь  были  люди  всех
возрастов - от шести до шестидесяти лет. Вначале молодой человек не различал
отдельных лиц, но постепенно взор его привлекла самая хорошенькая девушка из
множества катавшихся на карусели.
     Не та девушка в светлом платье и шляпке, которую  он  заметил  вначале,
нет, другая - в черной пелерине, серой юбке, в светлых перчатках  и...  нет,
даже не она, а та, что  позади  нее  -  в  малиновой  юбке,  темном  жакете,
коричневой шляпке и перчатках. Эта девушка, без сомнения, была лучше всех.
     Остановив  на  ней  свой  выбор,  наш  праздный  наблюдатель   принялся
разглядывать свою избранницу - насколько это было возможно  за  те  короткие
промежутки, когда она  попадала  в  поле  его  зрения.  Целиком  поглощенная
катаньем,  она  не  замечала  ничего  вокруг.  Лицо  ее  сияло   безудержным
восторгом. В эту минуту она забыла о себе, о других, обо всем на свете -  не
только о своих заботах. Ему же, полному смутной печали и модной  в  те  годы
меланхолии приятно было видеть это юное существо, счастливое, словно в раю.
     Страшась неизбежной минуты, когда безжалостный  машинист,  притаившийся
где-то  за  блестящим  причудливым  сооружением,  решит,  что   эта   партия
наездников уже достаточно накаталась на свой пенни, и остановит весь сложный
аппарат, состоящий  из  паровой  машины,  деревянных  коней,  зеркал,  труб,
барабанов, тарелок и прочего, он равнодушно  смотрел,  как  мимо  проносятся
другие фигуры - две менее привлекательные девушки, старуха с ребенком,  двое
подростков, чета молодоженов, старик, куривший глиняную трубку,  франтоватый
юноша с кольцом на  пальце,  молодые  женщины,  сидящие  в  колеснице,  двое
поденщиков-плотников и все остальные, - и с нетерпением ожидал, когда  снова
появится пленившая его сельская красотка. Он никогда еще не  встречал  такой
прелестной девушки, и с каждым новым оборотом карусели  она  производила  на
него все более сильное впечатление.
     Наконец машина  остановилась,  и  со  всех  сторон  послышались  вздохи
наездников. Он поспешил туда, где, по его расчетам, она должна  была  сойти.
Новая партия наездников уже начала занимать опустевшие седла, а девушка  все
сидела на прежнем месте, видимо намереваясь  прокатиться  вторично.  Молодой
человек подошел к ее коню и, улыбаясь, спросил, нравится ли ей катанье.
     - Очень! - отвечала девушка, сияя глазами. - Больше всего на свете!
     Завязать с ней разговор оказалось совсем  нетрудно.  Откровенная,  даже
чересчур откровенная от природы, Анна к тому же имела  так  мало  жизненного
опыта, что не научилась еще искусству сдержанности, и он очень  скоро  сумел
преодолеть ее робость и заставить ее отвечать на вопросы. Девушка рассказала
ему, что приехала в Мелчестер из деревни на Большой равнине, в первый раз  в
жизни видит паровую карусель и никак не возьмет в толк, что это  за  машина.
Здесь она живет у миссис Харнхем. Та сама предложила взять ее в  служанки  и
обучить  всему,  что  для  этого  нужно,  если  Анна   окажется   достаточно
понятливой. Миссис Харнхем - молодая леди, до замужества ее звали мисс  Эдит
Уайт, и жила она в деревне по соседству с Анной. Хозяйка очень добра к Анне,
потому что знает ее с детства. Она сама всему ее обучает. Миссис  Харнхем  -
ее единственный  друг  в  целом  свете.  Детей  у  хозяйки  нет,  ну  она  и
привязалась к Анне, и никого другого ей  не  надо,  даром  что  Анна  только
недавно приехала. Миссис Харнхем никогда не  придирается  к  ней,  и  только
попроси - отпускает погулять. Муж этой молодой леди - богатый  виноторговец,
но миссис Харнхем его не очень-то любит. Живут они совсем  недалеко  -  днем
отсюда видно. Самой  Анне  в  Мелчестере  нравится  гораздо  больше,  чем  в
заброшенной деревне, а в будущее воскресенье она купит себе новую шляпку  за
пятнадцать шиллингов девять пенсов.
     Потом она спросила у своего  нового  знакомого,  где  он  живет,  и  он
сказал, что в Лондоне. В этом  древнем  дымном  городе  живут  все  люди,  о
которых можно сказать, что они живут, а не только прозябают, -  и  они  даже
умирают, если приходится с ним расстаться. Два-три раза в год он  бывает  по
делам в Уэссексе; вчера приехал из Уинтончестера, а через два  дня  уедет  в
соседнее графство. Но за одно свойство  он  все  же  предпочитает  провинцию
столице - только здесь можно встретить таких прелестных девушек, как Анна.
     Потом веселая карусель закружилась опять, и красивый  молодой  человек,
освещенная яркими огнями толпа на базарной площади, дома, стоящие по  краям,
и весь необъятный мир - все  снова  завертелось  перед  глазами  беззаботной
девушки, все поплыло в одну сторону, а в зеркалах, находившихся справа,  все
неслось  в  противоположном  направлении.  Ей  казалось,  что  сама  она   -
единственная неподвижная точка в этой кружащейся, ослепительной,  призрачной
вселенной и что самое большое, главное во всем этом -  фигура  ее  недавнего
собеседника.  Каждый  раз,  когда  Анна  проходила   часть   своей   орбиты,
расположенную ближе к нему, оба, улыбаясь, взглядывали друг на друга,  и  на
их лицах появлялось то особенное выражение, которое сейчас еще, быть  может,
не означает ничего, но которое так часто  в  дальнейшем  приводит  за  собою
страсть, тоску, близость, разрыв, преданность, перенаселение,  тяжкий  труд,
удовлетворенность, покорность судьбе, смирение и отчаяние.
     Когда они снова замедлили свой бег, юноша подошел к Анне и предложил ей
прокатиться еще раз.
     - Я плачу! -  воскликнул  он.  -  Эх,  куда  ни  шло  -  пропадать  так
пропадать!
     Она засмеялась и смеялась так, что на глазах у нее выступили слезы.
     - Почему вы смеетесь, милая девушка? - спросил он.
     - Потому... потому что вы ведь ученый, у вас, наверно, много  денег,  и
вы это в шутку говорите.
     - Ха-ха-ха! - засмеялся юноша. Он галантно вынул деньги,  и  она  снова
завертелась по кругу.
     Глядя на то, как он с трубкой в руках, в грубой  куртке  и  широкополой
фетровой шляпе, надетых для прогулки, улыбаясь, стоит среди  пестрой  толпы,
кто мог бы подумать, что это Чарльз Брэдфорд Рэй,  эсквайр,  молодой  юрист,
обучавшийся в Уинтончестере, получивший в Линкольнз-инне  право  адвокатской
практики. Участвуя в выездной  сессии  по  западному  судебному  округу,  он
случайно задержался в Мелчестере из-за мелкого арбитражного дела - остальные
его собратья уже перекочевали в столицу соседнего графства.

II

     Дом, о котором говорила девушка, стоял в  дальнем  конце  площади.  Это
было  довольно  большое,  внушительного  вида  здание  со  множеством  окон,
выходящих на площадь. У окна на втором этаже сидела дама лет двадцати восьми
- тридцати. Шторы были еще не задернуты,  и  дама,  подперев  голову  рукою,
рассеянно озирала причудливую картину за окном. В просторной  гостиной  было
темно, но отсветы уличных фонарей ярко освещали ее задумчивое  лицо,  темные
глаза и тонкие нервные губы  -  лицо,  которое  скорее  можно  было  назвать
привлекательным, нежели красивым.
     Мужчина, появившийся откуда-то сзади, подошел к окну.
     - Это ты, Эдит? - спросил он. - А я тебя не заметил. Почему ты сидишь в
темноте?
     - Смотрю на ярмарку, - равнодушно отозвалась дама.
     - Да что ты? По-моему, одно безобразие -  шум,  крик!  И  когда  только
прекратится эта несносная канитель!
     - А мне нравится.
     - Что ж, о вкусах не спорят.
     Из вежливости он с минуту постоял у окна, затем вышел из комнаты.
     Вскоре миссис Харнхем