еряют:  деловито,  как
какую-нибудь нужную вещь, они зачем-то поволокли меня под руки к поломанному
велосипеду. Я  вырывался, чтобы показать, что сам умею ходить, но Гога понял
иначе:
     - Не видите, он вообще!.. - и позвал: - Тучный! Посади на себя!
     Передо мной с готовностью склонился толстый крепыш, меня взгромоздили к
нему на спину - поддерживая с боков, толпа двинулась по двору.
     - Чегой-то? Чего его? - долетало до меня из-за толпы.
     -  Это  Виталь Саныча... Виталь Саныч велел... Виталь Саныч сказал... -
имя моего нового отца звучало на все голоса, я понял: для мальчишек двора он
не менее внушительная фигура, чем для обитателей учреждения.
     - На фиг  велосипед! -  Гога  вдруг  с пренебрежением ковырнул  рукой в
воздухе. - Пошли лучше Агапычу стукалочку заделаем?
     -  О,  точняк!  Стукалочку,  стукалочку!  -  закричали мальчишки, толпа
устремилась за сараи.
     Тучный с шага перешел на бег, я подскакивал  на его  спине, аппарат мой
жалобно скрежетал.
     - Эй, отвинтится нога! - мальчишки на бегу предостерегали Тучного.
     - Н-н-не от...вин-н...тит...ся!  - он отвечал задыхаясь, но не  убавляя
шага, и крепко держал меня за коленки.
     За сараями  на отшибе я  увидел домик. Мы залегли в сухой  канаве, двое
подкрались к домику, завозились возле  окна.  Нужно было в оконную раму  над
стеклом  вонзить иглу с привешенной картофелиной, от нее протянуть  нитку и,
дергая, постукивать в стекло картошкой, пока не выскочит хозяин.
     Что-то не ладилось - мальчишки от дома махали нам.
     - Меня зовут, -  сказал  Тучный удовлетворенно:  он  был  специалист по
стукалочкам. - Сходить? - спросил Гогу.
     - Дуй! - велел тот. - А его, - кивнул на меня, - пусть Бармаль возьмет.
     Спустив  меня со спины,  Тучный  с небрежным  видом сплюнул, побежал  к
домику, а ко мне пробрался по канаве  хмурый костлявый мальчишка со странным
прозвищем Бармаль.
     -  Атас! - вдруг резанул  крик -  мальчишки покатились от домика: из-за
него вынырнул шустрый старик и понесся прямо на нашу канаву с воплем:
     - Собак спущу-ууу!
     После я узнал - никаких собак у старика Агапыча не было.
     Ватагу  метнуло из канавы. Гога - какие страшные сейчас у него глаза! -
готовый покинуть канаву последним, указывал на меня  и орал Бармалю,  срывая
голос:
     - Саж-жай, дер-ри-ии! Я задержу!
     Мальчишка  взвалил  меня  на спину,  Гога  яростно подсадил,  застонав,
вытолкнул нас наверх.  Я сразу ощутил:  увы, силенки у Бармаля не те,  что у
Тучного, - Бармаль бежал медленно и, чувствуя, что нас настигают, завизжал:
     - Йи-и-ии!
     Я попытался обернуться, еле  удерживаясь на костлявой его  спине, краем
глаза увидел, как Гога отчаянно взмахнул рукой и кинулся под ноги Агапычу, в
этот же миг Бармаль повалился - я боднул головой землю, от страха не заметил
боли, встал.
     Агапыч, подмяв Гогу,  тузил его - в  панике я  пустился  к близким  уже
сараям, шкандыбая в своем аппарате.
     - Скорей! Жми!  Давай!  - мальчишки от сараев  махали мне, приседали  и
подскакивали для поощрения, самые смелые выдвинулись навстречу.
     - Во-о несется! - кто-то недоуменно воскликнул - от  счастья  похвалы я
прыгнул через кочку: аппарат мой скрежетнул, что-то больно вонзилось в ногу.
     Подошел, вытирая слезы, истрепанный Гога.
     - Фуражку забрал. Орет - за фуражкой с матерью придешь... А  ты чего? -
он с испугом надо мной наклонился: я сидел на земле.
     - Нога отвинтилась, - объяснили мальчишки.
     - Да не нога... - пробормотал я стесненно, - аппарат... винтик вылетел.
     Гога, снова решительный, раззадоренно-деятельный, распорядился:
     - Покажь!
     Но я обеими  руками держал ногу,  будто боясь,  что отнимут. Он, поняв,
приказал мальчишкам:
     - А ну отошли! Не фиг вылупляться!
     Те нехотя  отступили,  не  отрывая  от моей ноги глаз. Гога  задрал мою
штанину,  ощупал  аппарат,  обнаружил,  откуда  выскочил  винт,  из-за  чего
половина  аппарата  ниже колена  отделилась  от  верхней и  планка  до крови
продрала кожу.
     - Ищите винт!  - велел  Гога. - Тучный,  Бармаль,  дуйте по следам, все
обшарьте, и чтоб был!
     Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.



5.


     Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно
ранящими словами.  А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара!
Чем же он их так застращал?..
     Лишь   гораздо   позднее  мне  открылись   своеобразные   истоки   того
неправдоподобного дружелюбия, какого я нигде больше не встречу.
     Через  здешние места пролегал путь, по  которому при Сталине отправляли
людей  в Казахстан, в Среднюю Азию. Слабые в пути  заболевали. Им предстояло
плавание  через Каспий на переполненных удушающих  зловонием  баржах. Многие
умирали,  и  охране в дороге  приходилось возиться с трупами.  Вот и  решили
самых сомнительных  оставлять.  На  равнине,  запытанной солнцем  и  зимними
леденящими  ветрами, возле  заброшенной землебитной фактории,  были выкопаны
землянки.
     Это место  стали называть Дохлым  Приколом, а  обитателей  - дохляками.
Старики,   инвалиды,  люди,  съедаемые  тяжелыми  заболеваниями,  не  просто
доживали  тут  последние  дни  под  надзором солдат с  овчарками,  а  тянули
посильное:  из  камыша,  какого  имелось поблизости  сколько  угодно,  плели
циновки, корзины, стулья, столики.  Сюда  разрешили приезжать трудоспособным
родственникам,  и  кое-кто приезжал.  Их трудами подвигалось  неодолимое для
доходяг, барак добавлялся к бараку...
     В  послесталинскую амнистию убрали караульные  вышки и объявили  Дохлый
Прикол рабочим поселком. Областная газета стала печатать статьи о том, какие
замечательные,  самоотверженные работники трудились и умирали  тут.  Поселку
дали  имя - Образцово-Пролетарск. Но люди, жившие по соседству, называли его
по-старому,   обитателей  дразнили  "хиляками",  "недоносками",   "дохляцким
отродьем", "чахоточными". Взвихривались драки.
     Дети поселка, пусть сами и  здоровые, с ранних лет чувствовали обиду от
слов "хромой", "однорукий" - такими у многих были отец или мать.
     Какую историю  я услыхал  от  Гоги. У его отца не было  по плечо правой
руки,  к тому же он  страдал язвой желудка. Когда буравили боли и корчащийся
человек катался по  полу,  фельдшер из вольнонаемных  впадал  в скептическое
оживление  -  уверял  доходяг:  беззастенчивая симуляция!  чтобы не  таскать
вязанки камыша...
     Однажды отцу попалась в зарослях гадюка - он дал укусить себя и умер.
     А отец Сани Тучного был горбун, умер от туберкулеза уже в амнистию.
     Матери Бармаля когда-то в  тюрьме изуродовали лицо - оно все перекошено
из-за  жуткого   шрама.   Отец  -  паралитик:  мучается  постоянной  дрожью,
подергиванием каждой жилки, ходит, будто приплясывает. Кто не знает, думают:
допился до чертиков или дурачится.
     Такие судьбы приняла в себя давильня, дабы, без ясной мысли о том, ради
чего она  старается, оделить меня редкостным согревающим  вином. Доставшейся
мне  завидной  добротой я  оказался обязан жалкой ноге,  пораженной  детским
параличом.


     * * *


     Мы  отправляемся  "на  городьбу" подсматривать, как  целуются. Когда-то
невдалеке от места, где завелся поселок, простиралось пастбище; его окружала
прочная ограда из  соснового леса,  который сплавляли по реке  в Каспий.  От
ограды   сохранился   отрезок   шагов   в   триста  длиной.   Вдоль  гнилого
разваливающегося   забора    косматился   султанистый   ковыль,   разрослись
бессмертник, молочай, болиголов. Зеленеющую на серой равнине полосу называли
городьбой.
     Мы были  в сарае -  пытались надеть мой аппарат на ногу Бармалю  -  как
вбежал  самый  младший в нашей компании шестилетний Костик и, приплясывая от
восторга, залепетал:
     - Зених с невестой... зених и невеста...
     Гога помог мне быстро зашнуровать аппарат, мы обогнули  сараи, вышли на
пустырь -  за ним тянулась городьба. На полпути  к ней, по  змеившейся через
степь колее, двигались две фигурки.
     - Тучный! - позвал Гога.
     Подошел молчаливый Саня, на шее у него висел бинокль в футляре, однажды
украденный из  машины  военных, что нередко  приезжали в  поселок за водкой.
Гога взял бинокль, поставив локти Тучному на плечи, прижал к глазам окуляры.
     - Нормально! В обнимочку чешут!
     Повел нас далеко в сторону от дороги, чтобы не вспугнуть парочку, войти
в городьбу много правее. Я  отставал, нетерпеливые оглядывались с досадой  -
Гога  показывал  им  кулак.  Наконец  он  вдруг  присел  передо  мной  -   в
растерянно-быстрой путанице движений я очутился у него  на спине.  Попытался
протестовать в  зароптавшей  смущенной  оторопи: на вожаке  - и  сидеть? Он,
сейчас отстраненно-замкнутый, приказал вскользь:
     - Кончай! Кончай!
     Побежал размашисто, коротко и  сильно дыша. От его  спины пахло  потом,
обнимая его, я прижался щекой к шершавой загорелой шее в мелких волосках.
     В городьбе мы  полежали, слушая птиц, жуя травинки; вернулась разведка,
доложила - парочка движется в нашем направлении.
     Мы поползли в пестрой и цепкой гуще зарослей.
     - Арно! -  сдавленно позвал  Гога;  меня пропустили вперед  к  нему: он
лежал за упавшим трухлявым столбом, проросшим травой.  Протянул мне бинокль:
я  увидел огромных, как  шмели,  муравьев,  здоровенные  красные крапины  на
стебле болиголова. Гога слегка повернул бинокль у меня в руках.
     - Вот они...
     Близко,  будто  в  двух шагах  от меня, обнимались  парень и девушка. Я
увидел поцелуй,  который соединился в сознании с  ударом пули в грудь -  так
дразняще-тяжела  была  его  неотразимая   жгучесть.  Меня  пронзило  смутное
чувство, оно напомнило  то,  что  я  пережил,  просыпаясь впервые в  комнате
Валтасара, когда мне привиделся таящий счастье занавес.


     * * *


     Придет время, и я переживу... то же? Нет! Насколько сильнее, необъятнее
это окажется!
     Гога  -  ему   тогда  будет  семнадцать:   мужественный  старший  друг;
шестнадцатилетний  Саня Тучный - молчун,  силач; неповоротливый  чудаковатый
одноклассник мой Бармаль - всех их застанет рядом со мной то, что случится.
     В  то  время  я  уже не один дома  - у меня пятилетний  брат  Родька  с
родинкой над  левой  бровью,  как  у  Марфы,  с вьющимися, как  у Валтасара,
волосами. Пока Родька не подрастет, мне намертво запрещено говорить ему, что
мы не  родные, и я  зову Валтасара  и  Марфу папой и мамой. У нас теперь две
комнаты  - мы с братом  в  старой, а родители  - в  соседней:  жильцы оттуда
переехали,  и ее дали нашей семье. Черный  Павел с  Агриппиной Веденеевной -
по-прежнему наши соседи.



6.


     Последние дни августа - с Каспийского моря дует бриз и словно  нагоняет
непонятное волнение. Кусты кизила перед нашим окном здорово разрослись, окно
день и ночь открыто,  и извилистые  длинные ветки  с темно-красными ягодами,
клонясь, лезут  в  комнату, от  их запаха кружится голова. В который раз мне
снится странный сон,  увиденный  в первую мою  ночь в этой комнате: сейчас я
сорву занавес - закричу на весь мир о счастье!..
     - Чего спать не даешь? - сердится заспанный Родька.
     - Что? Я говорил что? - испуганно спрашиваю.
     - Смеесься, - бормочет Родька. - Смеесься, смеесься...


     * * *


     Непривычное,  редкое для  наших  иссушенных  мест явление:  с  утра,  с
беглыми паузами,  расточает  себя дождь. На  школьной волейбольной  площадке
скупо блестят лужи, напоминая новую жесть. Послезавтра - первое сентября, но
в  сегодняшний  вечер  одноэтажная  неприглядная  школа  пуста,  безразлично
смотрит темными окнами.
     Гога катал  меня на велосипеде -  подъехал сюда поиграть в  волейбол; я
сижу на мокрой лавке: у дождя - перерыв. Громоздящееся небо,  местами сизое,
местами  фиолетовое,  приблизило  лик  -  солнце  просвечивает сквозь  тучу,
подобную спруту, походя на его холодно следящий глаз: кажется, спрут пытливо
уставился на тебя.
     Вот-вот   дождь  примется  за  свое,  но  пока   на  площадке   играют.
Подпрыгивают, бьют по мячу знакомые ребята,  девчонки - и одна незнакомая, в
малиновых шортах: прямые отчетливо-желтые волосы  рассыпчато взметываются от
ее  подскоков,  взмахов  руки,  и  это  заражает  меня  саднящей  нервностью
сопротивления.
     -  Клевая девочка! - сказали у меня над головой: я почему-то чувствую -
сказали о ней, хотя девушек несколько.
     -  Девочка!  -  другой голос  бросил  с безулыбчивым сарказмом.  -  Лет
двадцать пять.
     - Да ну...
     - А ты погляди.
     Мне раздражающе сладко оттого, что у нее капризное, высокомерное лицо -
бьет  по мячу, будто дает пощечину. Я беспомощно раздваиваюсь: молитвенное к
ней устремление не уступает странному веселью от  уличающего ее: "Девочка!..
двадцать пять  лет!.." Я  почему-то на  нее  злюсь, хочется рассмеяться ей в
лицо...
     Хлынуло  -  игроки  кинулись  к  брошенным  на  траву  курткам,  бегут,
накрываясь, к домам.
     - Гога! Гога! Смотри-и! - возбужденно, зло кричу, показываю на медленно
идущую: у нее нет куртки, она одна не спешит.
     Нетерпеливо-яростно,  ненавидя ногу, которая  бесстыже  подводит  меня,
влезаю на Гогин велосипед:
     - Гогочка, толкни! Толкни, пожалуйста!
     Он  толкает  велосипед.  Изо  всех  сил жму  здоровой  ногой на педаль,
проезжаю мимо  нее  - руль пропадает куда-то: я погружаюсь  в глухую полынь,
будто в слепоту колкого фантастичного ликования.
     Гога  выуживает  меня  из  травы, я в  ней по  пояс, подо  мной  смачно
хлюпает, чавкает, майка липнет к телу.
     - Ты чего? - Гога смеется.
     Мокрые волосы застилают мне глаза - откидываю волосы. А ее уже нет.


     * * *


     Валтасар считает Марфу красивой. Он никогда при мне не говорил, но я-то
знаю. Я не стал бы с ним спорить - до сегодняшнего дня...
     Мы поужинали,  я уже почистил зубы, но не иду  спать  -  один  торчу на
кухне в напряженной рассеянности. Выглянул из комнаты Валтасар:
     - О чем думаем?
     - Так...
     - Тайны - четырнадцать лет... Иди спать, тайна.
     Раздеваюсь  в  моей  комнате,  время  от  времени  спохватываясь,   что
забывчиво замер.
     - Ты почему не спишь? - спрашиваю Родьку.
     - Настроение на душе смутное.
     - Как, как? - хохочу я, храбрясь, будто передо мной совсем не Родька. -
Где ты это подхватил? Что ты понимаешь в душе?
     - Понимаю, - он отвечает загадочно.
     Под  окном тренькнула  гитара; подхожу  и вяло  ложусь  на  подоконник:
белеющая фигура у куста. Черный Павел в своей ризе.
     - Пал Ефимыч, сыграете?
     - Вы просите песен - их нет у меня...
     - Ну, пожалуйста!
     Черный Павел дребезжаще поет:

     Отцвели уж давно хризантемы в саду...

     Опять  налетел  бриз,  сорванный  лист  впорхнул в  комнату.  Накидываю
пиджак,  меня выносит  за  дверь, иду не зная  куда  через кухню; в  комнате
соседки,  моей  одноклассницы  Кати  -  смех.  Дверь  прикрыта  неплотно.  Я
постучался и заглянул. Катя смеется:
     - Слыхал - Черный Павел сейчас пел? Слыхал?
     Я киваю.
     - Агриппина его за шкирку! - она всхохатывает, притопывая расстегнутыми
босоножками.
     - Катерина, спать! - голос ее матери из второй комнаты.
     - Уже  легла!  -  Катя  стягивает  платье,  падает  на койку:  меня  не
стесняется - с  восьми  лет  растем  в одном бараке.  Меня сейчас  почему-то
поразило, какие у нее длинные ноги.
     - Ну и ножки у тебя! - я присвистнул. - Как у орловского рысака!
     Она заливается: ей понравилось.
     - А ты видел хоть рысаков?
     - У Валтасара фотка. Белый такой.
     - Как у кого ноги, у кого? - мать Кати заглядывает встревоженная.
     - У рысака-медалиста, он пятьдесят тыщ стоит.
     - Ну, Арно, как скажет! У рысака - надо же... Накройся, бессовестная, -
залюбовалась!
     - Спокойной ночи.



7.


     Гроза  прямо  над нашей школой:  между вспышками в  классе  непроглядно
темно -  тишина,  будто в уши ввинчивают буравы,  и вдруг - краткий,  рвущий
тебя с места  гром.  Мне чудится:  исполинский  старик  сидит  на корточках,
играет  в ножички - сверкающие ножи с разящим грохотом вонзаются в землю все
ближе,  ближе к школе; у старика гранитная голова, трепетные вспышки озаряют
согнутые в коленях ноги - не то скалы, не то водопады.
     - Ой, мамочка! - нервический возглас Кати.
     Перед окном необъятно пыхнуло, взорвалось.
     - Учительница! - внезапно объявила  отважная  Лидка  Котенок - она одна
осмеливалась ходить по классу и выглядывать.
     Наша  с  Бармалем   парта   у   окна.  Опять   полыхнуло  содрогающейся
ослепительной белизной - я  резко, до боли в шее, отвернул  голову, оглох от
удара. Она стояла в дверях - сощурившаяся.
     - Занавесьте окно!
     Все ежились, никто не двинулся.
     Она прошла через класс презрительно-мерным шагом, задернула шторы. Меня
трясло от безумной нервозности -  позавчера, в малиновых шортах, эта девушка
играла в волейбол. Теперь в темном платье ее не сразу узнаешь. Бордовый верх
платья, и волосы  цвета сухих, будто  лакированных  стружек -  я никогда  не
представлял себе  такого  восхитительного контраста.  Она  от  меня в метре.
Почудилось,  молния попала мне в голову, потому  что я услыхал мой незнакомо
наглый голос:
     - Как вас зовут?
     -  Елена...  - голосом неровным  и тихим,  кротко  мерцая  взглядом.  -
Густавовна.
     Смотрит на меня с жалостливым  интересом. Так глядят на  выходки бедных
недоумков. Потом классу:
     - Меня зовут Елена Густавовна!


     * * *


     - Нужда припала  - чертить  теперь! - ругается Бармаль: мы возвращаемся
из школы; черчение введено у нас в этом году.
     -  Училка по  черчению... воображуля! - походя бросаю,  сбоку  следя за
Бармалем.
     - Молодая... - роняет он пренебрежительно, как брюзгливый старик.
     Идем в наш  двор садиком, который  на  пустом месте разбил Валтасар. Он
долго "отливал" маленькие  карагачи, принося вечером  под  каждое деревце по
десять ведер воды. Теперь карагачи крепкие, высокие, раздавшиеся  узловатыми
ветвями.  Трясу  один  из  них  изо всех сил,  на нас густо сыплются  капли,
здоровенные, как виноградины.
     - Кончай! Йи-и-ии!  - Бармаль взвизгивает и сам бьет, бьет, пригибаясь,
по стволам...
     Ушел.  А я, разъезжаясь подошвами на грязи,  поворачиваю обратно - меня
непостижимо тянет к школе. На больной ноге - целое грязевое ядро: еле волоку
ногу, помогаю рукой. В луже на волейбольной площадке чуть не растянулся.


     * * *


     Три  зимы  мальчишки возили  меня из школы на салазках  - мчали, дергая
прикрученную к санкам проволоку: я опрокидывался от  рывков на спину, передо
мной на плотном  и  черном,  как  смола,  фоне оказывались  крупные морозные
внимательные звезды. Мы  глядели друг на друга, а дворняга Джесси, откуда-то
попавшая к Черному Павлу, который уверял, что это чау-чау и  ее подарил  ему
один генерал, на бегу то и дело через меня перескакивала...
     Три зимы. А потом я стал стесняться.
     Ночью не мог заснуть за моей ширмой, изнурительно переживая: начнут или
нет Валтасар с  Марфой? Сердце,  до  того как  слух улавливал их беспокойное
дыхание,  замирало  и  вдруг срывалось,  взахлеб  гоня  тоскующую  кровь.  Я
дрожливо  отодвигал  занавеску, и,  когда  сквозь  оконные  шторы  проникало
томление чуть заметного лунного света, воображение вседозволенностью страсти
усиливало  его.  Мне казалось,  я  вижу все-все... Но при этом чувствовалось
что-то, не поддававшееся дорисовке.
     Рассудок  понуждал   мое   душевное   устройство   изощряться  в  хаосе
предположений, устремляясь  на  штурм  неразрешимого.  Становилось  яснее  и
яснее, насколько оно хорошо: это особенное - нежность Валтасара и Марфы друг
к другу.
     Позднее я понял,  как любил  их - ибо  меня не  смирила отъединенность.
Зависть сшиблась с восхищением, и восхищение одолело - так неистово желалось
нежного великолепия!  и  столь  очевидной представала позорность то