что надо,
вся такая прямая во всем, снаружи строгая, а  сама добрющая! И какой хирург!
Если б не она, я б до сих пор таскал аппарат.
     Она понимает во мне все мои непроизнесенные радостные слова о Марфе...
     - А брат твой?
     -  Конечно, любит!  Даже когда жалуется на меня, все равно я - Арночка.
"Арночка меня обижает..." - передразниваю Родьку.
     - А ты обижаешь?
     - Самую малость. Чуток.
     Мне почему-то  казалось -  она курносая; она  вовсе  не  курносая. Если
дотронуться до ее волос... Взять и дотронуться?..
     Представляю - школьницей она наверняка свирепо дралась с мальчишками: у
нее такое отважное лицо!
     - Вы не русская? Ваши отчество, фамилия...
     Ее фамилия - Тиманн.
     - Пишусь русской. Папа - поволжский немец.
     К тому  времени  я  чуток слышал о немцах Поволжья. Их  тоже  выселяли.
Смутная  дымка  обнажила  косой  бесприютный  парус,  его  несло  к  Дохлому
Приколу... Мне стало тепло от этого - она прочла. За тенью почуялся коренной
смысл, который потянуло стать очевидностью...
     Ее с родителями  выселили  в сорок первом. Ей не было двух лет. Мама  -
русская; могла б подать заявление на развод и остаться в родном Саратове. Но
она  взяла дочь и поехала с  мужем; скотный  вагон,  остановки в поле, когда
мужчины и женщины скопом оправляются тут же у состава. Конвой предупреждает:
"Держаться  кучно! Отход в  сторону -  открываем огонь!" Их везли и  везли -
полмесяца  или дольше. Для мамы -  радиотехника по специальности - в колхозе
Восточного Казахстана нашлось только место скотницы.
     Отца с ними разлучили: отправили в Оренбургскую область добывать нефть.
Только после  войны было  разрешено приехать к нему.  Он работал на буровой,
втроем жили в углу типовой многосемейной землянки.
     -  Однажды я  на него обиделась: обещал  почитать на ночь и не почитал,
уехал на ночную вахту. Думаю: вернется, подхватит меня на руки, поцелует - а
я  в  ответ не  поцелую... -  она сжала  в горсти  песок -  песчаная струйка
потекла из загорелого кулака. - Его привезли... меня не пустили...
     В скважине  взорвался природный  газ,  который часто сопутствует нефти.
Недра пальнули  стометровой стальной трубой, вызвав пожар... Среди  погибших
оказался и ее отец.
     Так близок  ее профиль - я  чувствую тяжесть,  с какой опустилось веко,
поникли ресницы.
     - Страшно сказать,  но зато мама получила  свободу, какой  не  было при
муже-немце. Мы  смогли вернуться в Саратов,  мама  опять  стала работать  по
специальности...
     Я недвижно ждал  еще нескольких слов: сладострастного удовлетворения от
того, что подозреваемое - железно-естественно. Ее муж  - тоже учитель... или
кто он там? Когда он приедет?
     -  Ну и?..  - сказал  я со злобой,  которая,  как бы отстраняя надежду,
подыгрывала ей.
     - Окончила институт, направили сюда. Вот и все.
     "Вот и все..." - восторг душила суеверно  вызываемая подозрительность к
избавлению, которое не может быть невероятно полным,  и в трепете внутренней
шаткости я спросил окольно:
     - Хорошо у вас в Саратове? Наверно, все лето в Волге купались?
     В плотной зависимости от тяготеющего вопроса мужские фигуры сливались в
желто-бесформенную  массу,  что необъятно ширилась  и алчно  со  всех сторон
обступала ее - такую грациозную в обидчивом замешательстве.
     - Купалась в море. Каспийском. Мы с подругой ездили в Дербент.
     - Дербент!  -  поспешно  выразил я ей льстивую радость, упиваясь словом
"подруга" и горячо желая той всяческих благ.
     - Мы жили  на квартире... - Она объяснила:  три глинобитных постройки и
ограда образуют  четырехугольник  с двором  внутри,  и над  ним -  крыша  из
виноградных лоз.  -  Прелесть!  Никогда  такого  не  видала.  Грозди свисают
наливные, увесистые...
     Меня осенила пойманная в словах чувственность. Впечатление было глубоко
и остро и щедро окрашивало то, что я неутоляемо слушал.
     Она сказала:
     - Фруктовые деревья везде. Вода в море теплющая.
     Я увидел плодоносящие сады, в чьей  зелени тесно золотистым, оранжевым,
розовым фруктам. Она, в облачении Евы, притрагивается  к ним, плоды касаются
ее губ, ее грудей... Над морем неотразимо приветлив взлет беззаботного неба,
заспанно-медлительные  волны  отсвечивают  стеклом бутылочного  цвета.  Она,
извивно-лукавая, танцует на кромке берега, посылая мне взгляды...
     -  Где мы жили, ограда -  настоящая  каменная  стена, оштукатуренная, -
сказала она с веселой уверенностью в том, что я поражусь.
     И я поразился.
     - Для Дербента это обычно - не забор, а беленая стена.
     - Правда?
     - Ну конечно! То же и  ослики. Так их много! Идешь тенистой улицей, а к
дереву ослик привязан...
     У ее квартирных хозяев  осел в стойле отмахивался хвостом от мух. Любил
хлебные корки с солью и сахар: больше - колотый, потверже, чем рафинад.
     Я  представил, как  осел большими  губами глубокомысленно  берет  с  ее
ладони кусок сахара:
     - Дербент...
     -  Какие  удивительные  памятники  истории!  -   она   обрадована  моей
заинтересованностью.  -  Крепостные стены, башни,  ворота  -  шестого  века!
Здание мечети - восьмого. Караван-сарай, бани - тоже древние.
     -  Это  надо  видеть...  -   умиленно  говорю  я  и   не  сопротивляюсь
предвосхищениям будущего, которые полнятся блеском героики.
     Воображение  доставляет  мне  из  прошлого  превосходное горючее,  и  я
стремлюсь  на сверкающий  пьедестал  -  покоряясь  гармонии  между  ласковым
бархатом и отточенным клинком.
     - У матери в письме... было про моего  отца - он такой был  силач! -  я
захлебнулся силой переживания. - В погреб провалился годовалый бычок -  отец
обвязал его веревкой и вытащил! Один!
     "Я выдержу ее взгляд", - подумал я, не подымая глаз.
     -  Он  убивал  их...  -  прошептал  я,  сладко  ужасаясь  безумию  моей
храбрости. - Он восстал...


     * * *


     Бессолнечно-сырой,  знобкий день  весны. Тучи  быстро скользят пластами
скопившегося холодного дыма. Беременная крестьянка  бежит от  усадьбы  через
серое  хлюпкое  поле,  и  все  пусто и  напряжено вокруг.  Взбежав  на  скат
лесистого холма, она едва устояла, разъезжаясь башмаками по талому снегу.
     На округло-лысом взлобке высится состарившаяся сосна: сама внимательная
и   сочувствующая  отстраненность.  Женщина  обхватила  дерево  руками,  как
большое,   мирное,  понятливое  существо,   и,   словно  убеждаясь   в   его
отзывчивости, вдыхает весенний чуть мозглый запах.
     Ей надо  видеть хутор, и она  поворачивается  неловко, трудно: сосна не
дает  ей  упасть навзничь, поддержав  спину. Подрастающий нечастый сосняк не
скрывает  усадьбу  внизу  на равнине:  дом,  коровник, другие  хозяйственные
постройки.  Открытая раскисшая земля по  сторонам, овраг далеко справа,  лес
еще  дальше  слева -  все  это безлюдное пространство оглаживается ворчанием
мотора, злящегося на унылое  недружелюбие дороги.  Грузовик, чей кузов тесно
усажен автоматчиками, похожими на слипшиеся торчком  личинки, направляется к
хутору, расхлябанно раскачиваясь в зыбучей колее.
     Проговорила  безукоризненно  внятная очередь -  кузов выбросил обильную
россыпь личинок;  над  равниной заспешили  коротенькие чеканные  стуки.  Они
оказались в ладу с посвистом  ветра,  что принялся  ударять густыми рывками:
тучи,  не поспевая за ним, рвались в клочья. Пули тихо-явственными щелчками,
твердыми  и  красивыми,  впивались  в поперечные  жерди,  в колья  изгороди.
Разнесли  в  щепки ставни  окон. Но в них все проблескивают  почти  невидные
нежно-бледные  полоски  -  и на  поле еще  одна, а  за нею  другая  личинка,
беспокойно повозившись, замирает скрюченно.
     Следящую с  холма  крестьянку душит звонкий  груз  мгновений,  разрывая
напором крови жилы  висков.  С остановившимся  взглядом она осела  к  земле,
сползая  спиной по коре  дерева, и легла набок. Вблизи  занято и  отчужденно
шушукнула шальная  пуля и  унеслась  с отзвуком заунывного напева. Неведомая
сила внутри женщины  встревоженно действовала, создавая плотское  воплощение
упрека и жестокого голода по выстрелу.
     Аппаратик  души  с  первого  дня  заключал  в  себе след  прекрасных  и
непреходящих  вещей и  перерабатывал то, чем его потчевали,  не  в шлак, а в
отрицание, увеличивающее силы переносить его. Письма матери поставили меня у
истока радуги,  переброшенной в  необычайное, и появилось, где брать блеск и
цвета, чтобы не  чувствовать себя  ничтожным перед дрянной мутью потемок. Из
развалин остановленных  туч вышло светило, и на  стонущее  задымленное  поле
пролился солнечный ливень. Я  был на  холме  и  превратил старую безучастную
сосну  в маяк  отчаянного дерзновения. Устроившись  высоко на ветви, я скрыт
стволом.  Мягко  нажав  на  спуск,  вызываю  маленькую   малиновую  вспышку:
прозвучав  тонко  и  томительно, крупица ярости  убила сержанта  на  грязной
равнине...
     При помощи снайперской винтовки я аккуратно прекращаю жизнедеятельность
личинок и гусениц. Старшина-гэбэшник  укрывался за кузовом машины - от огня,
что вели  из  дома. Но мне  с моего  дерева  видна  сжавшаяся  фигурка... Он
вздрогнул  и, согбенный, посунулся в  землю. Я попал ему пулей под дых, куда
умелые столь впечатляюще бьют кулаком.
     Торжество, подобно возникшей  в реке  воронке, расправляло в  моей душе
свою глубину,  и  я  сосредоточенно  тонул  в  ней. Вокруг  меня привлеченно
собирались умершие, снисходительно отдавая должное неподдельной задушевности
моей священной игры.


     * * *


     Наверно,  претенциозность моих домысла и вымысла не  вырывалась из оков
естественно  верного  тона,  и у  нее не хватало духа прервать  меня.  Но  я
почувствовал предельное натяжение  струны и в панике, что она  сейчас уйдет,
ухватился за то, что  сделало бы такой  оборот  некрасивым  в  ее глазах.  Я
прибегнул к неотстранимой правде, взыскующей отзыва.
     - Вы думаете - вот... треплется как ненормальный... а ведь... а ведь...
- начал я, прерываясь и желая говорить возможно проникновеннее, -  о другом,
как другие, я мечтать не могу. Ну, там - что  "на Марсе будут яблони цвести"
или  - "до  Сатурна дойдем  пешком и цветы  принесем для суженой..." Мы... в
имени Николая Островского... мы там поклялись на всю жизнь...
     Ее болезненно-натянутое огорчение сменилось невеселым вниманием.
     - Там были хуже, чем я, - достало у  меня отчаяния продолжить, - вообще
были лежачие, и  мы  все  дали  клятву...  если  кого  случайно какая-нибудь
полюбит...  он  не  женится - чтобы другим не  обидно...  - я осекся:  в  ее
взгляде была  такая явная ненавистная мне жалость, что под сердцем судорожно
шмыгнул холодок, а лицу стало горячо до зуда.
     Не знаю, поняла  ли она, что мое злорадство жалило меня самого, когда я
сказал:
     - Клятва, чтобы  всем - безнадежно!  -  У меня вырвался  отвратительный
смешок.
     Ее глаза были почти черные, непрозрачные.
     - Это ошибка. Случается самое разное... - произнесла она, и я услышал в
голосе остроту причастности.
     - Безнадежно, - повторил я, улыбаясь от самотерзания.
     - Не надо, перестань.
     - Безна...
     - Перестань! - Она вдруг схватила меня за волосы,  сунула носом в песок
раз, другой - мгновенно и непостижимо мир стал совершенным.
     -  Ой-ой-ой, Елена  Густавовна!  Сдаюсь!  -  завопил  я, осчастливленно
обалдев.


     * * *


     Я  изливаюсь ей  о Черном Павле, о дворняге Джесси,  о нашей  компании.
Какую  в степи  мы устраиваем  пальбу из  "поджигов"! Поджигом  (ударение на
первом  слоге)  называется  самодельная  огнестрельная штука,  состоящая  из
металлической, чаще медной трубки, сплющенной, загнутой и  залитой свинцом с
одного  конца,  и   деревяшки,   к  которой  она  крепится.   Взамен  пороха
используется   сера,  соскобленная  со   спичек.   Выстрел   происходит   от
воспламенения опять же спички, помещенной вплотную к боковой прорези трубки.
Чиркнешь коробком - и быстрое  шипение оборвется характерным самодостаточным
звуком, который бесполезно с чем-либо сравнивать,  потому что никакой щелчок
кнута,  при  всей  его  резкости, не передаст  исполненной  вкуса значимости
выстрела.
     Она меня охладила.
     -  Война  опять?  - произнесла  с  чувством обременительно-привязчивого
недомогания, и я не  рассказал, как  хрустко колола дробь пустые бутылки,  а
если задевала землю - дымком вспыхивала сухая легкая пыль.
     Я несколько изменил течение словесной приподнятости:
     - У Сани Тучного, знаете, эх и удар! Он, когда  дерется, в лицо не бьет
-  только  в корпус. И первым ударом  -  в отключку!  А  Гога  на велосипеде
наравне с мопедом выжимает - шестьдесят километров в час!
     Мы купались, я все болтал, пока, наконец, Гога, катаясь вокруг нас,  не
начал почти наезжать на меня велосипедом:  на всем пляже остались три-четыре
человека...
     От протоки мы пошли втроем - Гога, я и она, - вскоре я  выдохся, хромал
все сильнее, и меня заставили влезть на багажник. Гога  ехал некоторое время
рядом с  ней - я бы хотел,  чтобы он вез  меня  так, возле нее, до самого ее
дома, - но Гога не знал об этом.
     Он нажимал, нажимал на педали, и она  оказывалась все  дальше - одна на
дороге, идущая непринужденной сильной походкой.



11.


     Наша компания уже вся во дворе, собралась на лавках  под кустами.  Саня
Тучный сидит на скамейке с двумя соседскими девочками. Они комкают пальцами,
покусывают  сорванные  листья,  а   Саня  под  гитару  тянет  с  натруженной
выразительностью:

     Больше мне волос твоих не гладить,
     Алых губ твоих не целовать...

     Он ездил летом в город  подрабатывать носильщиком и познакомился с юной
экскурсанткой: она со своим  классом приплыла  на теплоходе с верховьев,  из
Кинешмы.  Саня погулял с девочкой по  набережной, они подержались за руки, и
она  оставила  ему свой адрес,  попросив описать  место, где  он живет. Саня
поделился   с   нами,   как   исключительно  серьезно   размышлял,  пока  не
удовлетворился фразой: "Наш поселок находится в зоне пустыни..."
     А  Гога  влюблен  в актрису.  В мае  Валтасар  возил  нашу  компанию  в
городской театр на спектакль о Мальчише Кибальчише. Когда артистка, игравшая
Мальчиша, обращалась в зал, Гога открывал в проникнутых  страстью звуках  ее
голоса  что-то  похожее  на  утаиваемую  слезинку.  Последствием  стала игра
растроганных  чувств,  которая  бросала его то  в  тень элегии, то  под  луч
застенчивого озарения. Он послал письмо с просьбой об автографе, и пришла ее
фотография,  на обороте было  выведено  волосными линиями "Гоге на  память".
Ниже  помещались имя и  фамилия  актрисы, а  под  ними  -  жеманно-небрежная
роспись.
     ...В  силу   всего  упомянутого   вечер  отстаивался   в   нашем  дворе
взволнованно-тихий, полный  сентиментального  настроя.  Я стоял, опираясь на
Гогин    велосипед,     и    в    обаянии     романтичности    смотрел    на
покровительственно-томный пожар звезд.
     Откуда мне было  знать, что меньше  чем через  два  месяца я вот так же
запрокину голову и свалюсь без сознания?


     * * *


     Валтасар ходит по комнате.
     - Звоню сегодня  в  школу, - говорит негромко, напористо,  - попадаю на
Гречина...
     Гречин - наш учитель физики.
     Валтасар,  остановившись,  устремляет  на меня  взгляд, которому  всеми
силами пытается придать проницательность:
     - Расскажи-ка! Мне нужна история этой тройки.
     При словах "звоню в школу", произнесенных, я  почувствовал, не на шутку
взволнованно,  у  меня сдавило  виски,  меня даже замутило: я ужаснулся, что
Валтасар узнал причину моих мук,  что сейчас скажет, как это  смешно, жалко.
Он сказал о тройке, и я в облегчении обмяк.
     Вчера  я  получил  тройку - шестую  с начала школьной моей жизни  и уже
вторую в нынешнем сентябре: я непонятно как не выучил формулу линзы. Гречин,
к счастью, вызвал меня вторым - первым минут пять безрезультатно протоптался
у доски  Бармаль: за это время  я успел что-то  ухватить в учебнике, кое-как
наскреб на тройку.
     Я  знаю - Валтасару нельзя врать, ему нужен прямой ответ. Но как я могу
ему сказать правду, если она такая, что я трушу самому себе  ее высказать? И
я молчу, побито потупившись.
     -  Арно, я никогда не  понуждал  тебя: ты сам считал  нужным,  если  не
ошибаюсь,  рассказывать  мне почти  все.  Когда  по тому  темному  делу меня
приглашали в милицию, ты сказал мне сам, как все было, умолчав, кто вывихнул
тому типу руку - Гога  или этот ваш боевик Тучный (Валтасар вспоминал случай
полугодовой давности). Ты рисковал положением в  вашей  Коза  Ностре (мафия,
Коза  Ностра,  триада - любимые  его  словечки в  отношении  нашей, в общем,
безобидной  дворовой  компании, о  которой он  сам отлично  знает,  что  она
безобидная).
     - Я понимаю, как ты ценишь свое имя в этой вашей ложе, - он опять ходил
взад-вперед по комнате. - Да, авторитет  - это много! Но  скажи - я подводил
тебя?  Я  бессовестно  тебя  выгораживал  перед  милицией,  ты  вынудил меня
участвовать в вашей пиратской круговой поруке!
     - Я не виноват, что меня запомнили...
     - Знаю - ты не  вывихивал, разумеется,  никому руку,  ногу, шею, но, по
известным  причинам, запомнился. И я, как  положено,  должен,  я обязан  был
заявить: "Вот он, мой сын, скрывает виновных - берите его!"
     Как я люблю Валтасара, переживающего из-за  моей тройки! И как чувствую
- все его справедливые слова бессильны вызвать меня на  откровенность.  Если
бы я  мучился  не  из-за  Елены  Густавовны!  Если  бы  это была Катя, Лидка
Котенок...
     - Тройка по русскому, теперь - физика... Пятерки за четверть аукнулись?
     - Ничего не аукнулись, - я чувствую, как  равнодушно я это  произнес. -
По  русскому уже есть пять за диктант, по физике будет: еще  только двадцать
первое сентября.
     - Арно, мы с тобой договорились...
     Я  уже  не   слышал,  что  Валтасар   говорил  дальше.   "Мы   с  тобой
договорились?.." - она сказала тогда, на пляже, тоном неудавшейся строгости,
растерянно  и щемяще. Передо мной стоял  твердый овал ее лица; словно требуя
не  противиться,  губы  были  сжаты остротой  внушения,  и казалось:  к  ним
порывисто прижат палец.
     Валтасар говорит, говорит о  том, как мы с ним договаривались, что я ни
за что не  буду получать троек; смотрю  сквозь него,  видя ее  рот,  который
кажется    мне   и   страстным   и   суровым,   я   творю   ее   бесподобное
заразительно-смелое  выражение...  мне  и  сладостно  и  неизъяснимо-горько:
ужасаюсь - вдруг реальность откажет ему в том значении, что мне так нужно...
     Нужно невыносимо.
     "Мы с тобой договорились? - она сказала. - Да?.. Я тебе велю, понял?"
     Она требовала, чтобы я не  думал, будто я безнадежный, будто меня никто
не полюбит...  С притворно сердитым лицом дернула меня за нос  - я засмеялся
взбудораженно до помутнения.
     Она радостно  шепнула: "Вот  и хорошо!" И сама расхохоталась. Хохотала,
лежа на животе, болтая ногами, как маленькая.



12.


     Валтасар выяснил, в кого я влюблен.
     Вскоре в субботу приехал из города Евсей.
     Марфа  была у себя в клинике, Валтасар  кормил нас с Родькой обедом.  Я
вяло ковырялся в  каше, а Родька спешил доесть ее,  с вожделением поглядывая
на  разрезанный  краснейший  арбуз,  предназначенный  на  десерт.   Валтасар
непрестанно выходил во двор, поджидая Евсея.
     ...На улицу  меня не отпустили. Я  понимал: гость прибыл разобраться со
мной.
     Он доставал из  видавшего виды  портфеля колбасу,  водку,  а  я, поймав
невинно  скользнувший   взгляд,  почувствовал,  до  чего  ему  не   терпится
рассмотреть меня с пристальной основательностью.
     Я стоял у окна, притворяясь, будто заинтересован чем-то в пустом дворе,
где ветер гонял пыль по засохшей грязи. Внезапно Валтасар воскликнул:
     - Но ведь это же химера!
     Я хотел сесть на табуретку, но  он почему-то (наверно, и сам не зная  -
почему)  подставил   мне  плетено