е  детское  креслице  Родьки,  которое  тот
презирал, так как "уже не маленький".
     - В следующий выходной  поедем к Илье Абрамовичу - у него будет гостить
внучка его друга...  э-ээ... Виолетта! Твоя ровесница.  Чудесная девочка!  У
нее  ревматизм,  она болезненно выглядит,  но  учится прекрасно.  Умничка. И
какой голосок! Она станет певицей.
     -  Пле-е-вать  мне!  никуда  я  не  поеду  -  ни  к  какой  Виолетте...
Пр-р-ридумали... - бешенство не дало мне выкричать все, что хотелось.
     Родька,   поедая  ломоть  арбуза,  глядел  с  непередаваемой  тревожной
серьезностью.  Евсей,  демонстрируя сумрачную  занятость,  спросил Валтасара
отвлеченно:
     - Хамса есть? Сооружу закусон. Без соленого - не дело...
     Валтасар с каким-то странно-таинственным видом, точно приоткрывая нечто
крайне опасное, но ценное, зашептал мне:
     - Ты отлично развился! Сбереженные от грязи чувства скопились,  поперли
-  и  случился  вывих.  Это  легко  выправляется.  Будешь  переписываться  с
Виолеттой, встречаться, вы повзрослеете -  переживете ничем не омраченный...
э-ээ... не омраченное...  черт!..  словом  -  момент... словом, как  мы  все
мечтаем, создадите прекрасную семью...
     Меня  поеживало биение удушливо-злой  горячки, и внутренне зазмеившийся
сарказм вырвался неполно, но жадно:
     - А я хочу... а-аа... создать семью с... с... - и я замолк.
     Он взял  только оболочку слов, не тронув подспудного, и  махнул на меня
рукой  с  выражением:  "После  такой  глупости  о  чем  толковать?"  Родька,
по-видимому, согласился с ним и, вдруг вспомнив, что сейчас это  ему сойдет,
вытер  влажный  после арбуза  рот  рукавом,  а  руки -  о  штанины. Затем он
приступил  к  следующему  виду  наслаждений: достал  тазик  и мыло - пускать
мыльные пузыри.
     Валтасар и Евсей делили  застолье,  ведя преувеличенно  рассудительную,
медленную, разделяемую  паузами речь об уникальности Кара-Богаз-Гола, о том,
как страдал на берегах Каспия Шевченко. Оба, выпивая, как-то странно заметно
играли лицевыми мускулами; звякали вилки. В то время как надрывное оживление
скручивало  силу  моих  нервов  в  тугой  жгут, нестерпимо  болезненный  при
малейшем   новом   впечатлении,   Валтасар   потянулся  ко  мне  с  печально
полураскрытыми  губами. Он  изнемогал  в  опьянении,  что  было  так на него
непохоже:
     - Только  не  пойми в  том плане, что она  не может тебя полюбить из-за
твоей ноги.  Суть  совсем не в том.  Просто не может же она  ждать, когда ты
повзрослеешь, получишь образование, начнешь самостоятельно зарабатывать... А
ныне  тебе доступна  лишь  любовь  на  расстоянии,  в  глубине  души.  Люби,
пожалуйста!  Но без троек! Любовь... э-ээ...  в принципе,  вдохновляет - так
закидай учителей  пятерками, посвяти своей любимой будущую золотую медаль! -
он взял меня за плечи, прижался лбом к моему лбу: - Мысли о твоей ущербности
утопи в мозговой работе.  Учись  и достигай, и тогда станет неважно, хром ты
или у тебя ноги... я не знаю... как дубы... Будет важно,  каков  ты в  твоем
избранном деле, вот на что будет смотреть умная женщина.
     "Красивое ты явление, Пенцов", - она тогда сказала...
     Блистательность  воспоминания  взвинтила во  мне  веру  в  улыбку самых
броских невероятий. Трогательность смятения обернулась некой заволокнутостью
сознания, что закономерно сопутствует выспренним абсурдам.
     -  А если она сейчас  смотрит на  меня так...  как ты хотел сказать?  -
адресовал я Валтасару с медоточивой, мне запомнилось, интонацией.
     -  Сейчас?.. Когда  ты еще...  никто?  Родион, не лей  на пол -  пузыри
пускают на улице...
     Мое  истомно замиравшее сердце пошло между тем стучать полным ударом, и
каждый  его  толчок одержимо  отрицал понятие фантастичности. Будущим летом,
заговорил  я,  она опять  поедет отдыхать в Дербент, и  пусть Валтасар  меня
отвезет туда. Снимет мне комнатку рядом с  тем местом, где будет жить она, и
уедет.  А мы с  ней  станем  купаться  в  море,  ходить  осматривать древние
крепостные стены, ворота...
     Евсей  проглотил  водку  на сей раз безвыразительно, словно запил водой
таблетку.
     - Там есть лезгинский театр.
     -  Во-оо! -  воскликнул я  взорванно,  в  неистовой окрыленности  таким
доводом в пользу моего плана: - Мы будем с ней ходить в лезгинский театр!
     Я умоляюще смотрел на Валтасара:
     - Ладно? Ла-а-адно?..
     - Но это из области химерического! Так не делается!
     Меня будто оглушило хлынувшим из кадки холодным потоком.
     -  А-а-а... что делает Давилыч с  девчонками?.. А  остальные? Ты же сам
все, все-оо знаешь! Это  не из области химерического? Так  делается! А что я
поп-п-просил - не делается? - у меня прыгали губы.
     По его лицу как  бы пробежала тень  судороги -  оно  стало трезвым.  Он
отшатнулся и, уткнув локти в стол, погрузил лицо в ладони.
     - Зачем  вы забрали меня оттуда?  Говорили - сколько вы все говорили! -
чтобы у меня была  настоящая любовь... а когда... когда...  - я немо зашелся
плачем, я раздирающе разевал рот, который сводило и изламывало.
     Валтасар,  склонивший голову, развел пальцы, высматривая меж них, и мне
показалось  - глаза его вытаращены. Евсей  же, напротив, зажмурился,  дернул
головой,  как бы отметая остолбенение мысли, затем приблизил ко мне  сжатый,
из немелких, кулак и хрипнул резким шепотом:
     - Ты мужик или кто?!
     Родька, весь красненький, будто запыхавшийся от  бега, тоже сжал кулаки
и затопал ногами на Валтасара:
     - Отвези его, куда он просит!
     Я был само ощущение ошейника с пристегнутым поводком, который тянут изо
всех сил.
     - Забрали оттуда - и мне только хуже... там...  там мне не было бы, как
сейчас!  - потянув в себя воздух, я  словно  вдохнул сухой снег, моментально
пресекший голос.
     Евсей набрал из кружки воды в рот и брызнул мне  в  лицо. Пенцова будто
подбросило из-за стола с вытянутыми вперед руками - он толкнул Евсея:
     - Спятил?
     Тот  с  пристуком  вернул кружку  на стол,  прочно  взял  Валтасара  за
предплечья и дважды шатнул его: на себя и от себя. Потом он  величаво указал
на меня пальцем и начал каким-то барственно-брюзгливым тоном:
     - Ты  -  точка всеобщего притяжения? Что-оо?..  - лицо выразило среднее
между  возмущением и гадливостью. - Я! Я! Я! -  как бы передразнил  он меня,
кривляясь. - Тебе обещали! тебя отвези... - продолжил  он, убыстренно двигая
руками,  будто  подкидывая и  крутя шмат  теста.  -  А вообразим утопию: она
вправду взяла себе в голову и стала ждать, когда ты станешь мужиком. Ты ж на
ней  не  женишься!  Это  сейчас  ты  несчастный,  а  как  только  сделаешься
самостоятельным, начнешь зарабатывать -  загоришься на другие цветочки! А ее
будешь гнать...
     Он  жестикулировал  все  жарче, упорно  отталкивая  Валтасара,  который
пытался его  обнять. Вдруг Евсей налил  стакан и с холодной непоколебимостью
произнес:
     -  Пью  за  то, чтобы  она  не  оказалась набитой  дурой,  не  вздумала
взрастить в себе чувство...
     Ужас запустил клыки в мое сердце.
     - Не-е-ет!!! - я вскочил  с креслица и,  не подведи нога,  кинулся бы и
выбил у него из руки стакан.
     Все вокруг затряслось,  хаотически  искажаясь, делая  стены волнистыми,
смешивая  линии  - поглощаясь  жалобно  звенящим душевным  обвалом. Валтасар
обхватил меня, стиснул с устрашающей  торопливостью, неотторжимой от пожара,
горячечно шепча и нежа терпкостью водочных паров:
     - Успокойся! успокойся! успокойся!..



13.


     Ночами я больше не спал  - я проводил время с ней. Лишь только закрывал
глаза, она оказывалась передо мной.
     Она  на  песке  под солнцем,  чей  жар теперь,  за  ненадобностью,  так
бледен...
     Она  в  протоке,  обливаемая дымящимся  мучнистым  светом,  похожим  на
медово-золотистую пыльцу.
     Она ко мне лицом. Спиной...
     Она на дороге...
     Я часто  вставал,  приоткрыв  окно смотрел  в  небо - оно  вбирало  мою
одинокую неумиротворенность и начинало пылать от угрюмо-черного горизонта до
зенита. Я пускал в куст зажженные спички - и все мое существо, каждая  мышца
восставали против того, что ночью почему-то принято лежать и даже спать.
     Гущина грез  в их острой  причудливости  влекла меня по пестрым  узорам
похождений. Я озарял творимый ночной Дербент фейерверком, выкладывая золотом
света  фасады его домов то с куполообразными, то с плоскими крышами. Потом я
гасил  летучие   огни,  и  месяц  орошал  город  зыбкой  мерцающе-стеклянной
изморосью. Деревья  обширно-загадочного  сада серебристо  трепетали, стоя  в
середке  густо-чернильных  кругов. Я заливал траву  нежно-лунным  молоком  и
разбрасывал исчерна-синий плюш  теней. Мы  с  нею  гуляли в этой  изысканной
заповеданности,  взволнованно проходя через  расстилающиеся  веера  любовных
токов.
     Перед   нами   вздымалось,  ворочалось  море,  волны  светло-пенящимися
морщинами льнули к ее ногам.  В сияющих  дебрях воображения я выбирал  цветы
предельной сказочной яркости и подносил ей букет за букетом.
     Я  без конца защищал ее от кого-нибудь:  каких  только  ни  нарисовал я
подонков! Ночь неслась в приключениях - в конце я неизменно нес ее на руках,
и она  обнимала меня, я  осязал ее щеки,  губы - целуя  подоконник, графин с
водой, штору...  Мы  с ней  оказывались в моей залюбленной комнате Дербента,
где я стоял во  весь рост - великолепно стройный, с осанкой  могущественного
благородства, непринужденного в дарении и  в  нечаянном  грабеже. Девственно
белейшие, но уже  затронутые красивой борьбой простыни посверкивали снежными
изломами  складок, мы обнимались, нагие, и она на коленках поворачивалась ко
мне,  как  в свое  время, когда я подсматривал, поворачивалась  к  Валтасару
Марфа. Я исступленно опьянялся звуком сосредоточенного дыхания - тем,  как в
ответ на мои старательно  ритмичные движения звучало достойное того, чтобы с
ним принять смерть, слово "ходчей!"
     Утром мой  организм  восставал против плоской прозы завтрака,  я что-то
проглатывал кое-как и, ковыляя в школу, сумасшедше хихикал, когда судорога -
это  появилось  в  последнее  время  -  подергивала  остатки  мышц   в  моей
искалеченной ноге.
     Чем  ближе  был ее  урок, тем свирепее  каждый  мой мускул  протестовал
против  сидения  за партой, против того, что нельзя хохотать,  корчить рожи,
хлопать по спине Бармаля, прыгнуть в окно...
     В перемену  перед ее  уроком  меня как бы не было в классе: я жил в том
пылающем дне, где:
     Она на золотой ряби песка - одушевленного ею, переставшего быть мертвой
материей планет.
     Она в протоке, искристо трепещущей от ее задора.
     Она - ничком рядом со мной на берегу, в хохоте болтающая ногами.
     Во  мне,  в безотчетной непрерывности внутренних безудержно-восхищенных
улыбок, повторялись каждое ее слово, жест,  поза, взгляд...  уставившись  на
дверь,  в которую  она  сейчас войдет, я осязал,  когда  ее  пальцы  снаружи
касались дверной ручки:  раз при этом я  зажмурился,  но  все  равно  увидел
сквозь веки, как она входит. Я считал: "Один,  два, три..." Если за  эти три
секунды ее глаза не встречались с моими, я  тыкал авторучкой в вену на руке,
клянясь, что, если она еще раз войдет вот так - в первые три секунды на меня
не взглянув - я всажу перо в вену, выдавлю содержимое авторучки в кровь.
     На ее уроке  я ужасаюсь, что могу натворить  все что угодно - погладить
ее  руку,  берущую мой  чертеж. Когда она,  с оттенком  милой досады,  мягко
обращается  ко  мне:  "Арно,  у тебя  это  почти  полужирная  линия  -  надо
волосную..." - я блаженствую, как от ласки, мне мнится нечто  сокровенное  в
ее тоне.
     Я представляю, в какой позе она останавливается у меня за спиной, какое
у  нее выражение, и рисуется  она  нагая:  "Ходчей-ходчей!" Я хочу, чтобы ее
урок длился  как  можно дольше,  но еле выдерживаю  его - руки не слушаются,
трясутся,  исколотившееся  сердце,  частя  сбивчивой  дробью, прыгает уже  с
каким-то еканьем.
     Чертежи у меня  выходят скверные  - я  вижу ее  смиренное  сожаление  и
стараюсь, стараюсь... Никто не подозревает, каких усилий мне стоит думать на
ее уроке о чертеже, прикладывать линейку к бумаге, водить карандашом.



14.


     В одно утро я почувствовал - все: я не смогу сегодня чертить. Вообще не
смогу что-нибудь делать.  Опять почти всю  ночь проторчал у  окна, заработал
насморк - был октябрь.
     Когда я  понял,  что не  удержу в руке циркуль, часы показывали шесть -
вот-вот дом подымется. Стало нежно-грустно, жалко  себя. Как  она огорчится,
увидев,  что я  не могу чертить! Огорчится  и не будет знать,  что я не могу
чертить  из-за любви к ней... Пусть знает!  Мне  захотелось  этого  во  всей
безысходности, во всем  восторге жажды - угождать ей с верностью, не имеющей
ничего себе равного!
     Написать?..   самыми   пленительными,   патетическими,    трогательными
словами!..
     На   мою  страстность,  однако,  мало-помалу   лег   пожарный  отблеск:
вообразилось  -  с каким лицом она  прочитала бы  то,  из-под чего неизбежно
проступила бы  скупая определенность,  отдающая  застенчивой  вульгарностью:
"Извините, пожалуйста, я не могу чертить, потому что..." Я поморщился.
     Вдруг меня пристукнуло мыслью послать ей рисунок. Лучше даже не рисунок
- чертеж, из которого она бы все поняла...
     Прикнопив к чертежной  доске лист, я увидал на нем величавый замок, чьи
решительные  очертания дышали повелевающей внутри  оригинальной, невероятной
жизнью: ее желтым светом, похожим на одуванчики. Не успев ничего подумать, я
моментально наполнил золотыми кубками  с алым вином, разноцветным  бархатом,
слоновой костью, лилиями - замок, в котором  должна жить она, только  она!..
Карандаш  стал  послушно  вычерчивать  башенки, эркеры,  балконы,  терраску,
окаймленную колоннами...  Как  стремительно, непринужденно перенесся на лист
мой замок! Ее замок.


     * * *


     Я придумывал, как показать ей  чертеж вроде  б нечаянно. Решил -  когда
она приблизится к моей парте, уроню лист. "Что это?" - она спросит. "Да так,
- я буду "не в настроении" и слегка чванлив, - один мой чертежик..."
     Но вдруг голос сфальшивит? Меня мучила предательская открытость панике.
     В конце концов можно просто написать под чертежом мою фамилию.


     * * *


     Сегодня я  за партой один - Бармаль сбежал с урока. Она вот-вот войдет.
Суетливо перекладываю, перекладываю лист - все кажется, не сумею его уронить
как нужно.
     Вошла. На  этот раз тотчас  встретилась со  мной глазами  - невольно  я
перевел взгляд на лист  передо мной, а когда опять на нее взглянул, она тоже
смотрела на него - я не успел ничего сделать. Поздоровавшись с классом,  она
подошла, наклонилась над чертежом.
     - Откуда это?  - не отрываясь от него, села за мою  парту. - Нет... это
не твое... Скопировал? Откуда?
     Я пробормотал, что это я сам, из головы.
     - Перестань.
     - Говорю вам.
     - Нет, действительно?
     Помедлив - но не долее трех биений сердца - я кивнул.
     - Арно, ты открытие!.. Если это только правда твой...
     Парта  качнулась, защипало  в мочках  ушей,  на меня тронулась  светлая
лавина, устремляя прекрасные копья наступающего пламени.
     - Если ты это все сам, у тебя архитектурное мышление! Как ты чувствуешь
объем!.. Арно,  ты сюрприз! - она сжала мое плечо: это был  кроткий удар  по
сердцу  молотом, приблизивший  меня к трансу. - Я никак не  думала...  долго
работал?
     Я зачем-то соврал, что чертил три недели.
     - А  заданное лишь отвлекает, не так ли? - она  улыбнулась, не оставляя
сомнений  в  удовольствии  находки.  -  Да,  тебе надо  серьезно  думать  об
архитектурном  институте.  Я  пока  возьму  эту  виллу,  ладно?  -   и   все
разглядывала чертеж. - Обязательно в архитектурный! Я поговорю с твоими.


     * * *


     На  следующий  день  об  архитектурном  институте  со  мной  беседовала
классная  руководительница:  в  учительской был показан мой замок.  Валтасар
достал какую-то  усовершенствованную готовальню, отвалил  треть зарплаты  за
великолепный  альбом  по средневековой  архитектуре;  пачки ватмана,  рулоны
кальки завалили мой шкаф.
     Теперь я  чертил  ежедневно.  Никто не  имел  понятия, что,  вычерчивая
капитель или фронтон, я думал об архитектурном институте так же мало, как об
исчезновении неандертальского человека.
     На  каждом  ее  уроке  меня ждала пятерка,  ждали  ее улыбки,  похвалы:
трогали не столько сами слова, сколько нотки в голосе, в которых мне мнилось
что-то сокровенное...
     Если бы я  знал, что она не догадывается, для кого мой замок... что она
просто  рада за  искалеченного подростка,  который, как  она сейчас  верила,
может стать архитектором... Я был всем  сердцем убежден, будто она понимает,
почему у меня открылся  вдруг дар. Чудилось  несбыточное. Улыбочки, с какими
на ее  уроках  стали посмеиваться надо мной девчонки,  питали фантастическую
мою надежду.
     ...Катя, когда мы оказывались одни в нашей  коммунальной кухне, метая в
меня хитрющими глазами, наслаждалась:
     -  Ты  ей  любовные  записки по почте  посылаешь или  молоком пишешь на
чертежах - для конспирации?
     Я бросал в нее тряпку.
     -  Она дождется -  я с  ней по  душам поговорю:  чего  она наших парней
охмуряет? Надо по своим годам иметь.
     - Катька, кончай!
     - Нет, ну ты глянь - разлагает подрастающее поколение!


     * * *


     Сегодня Катя вошла ко мне в комнату.
     - Ты один?
     Прошлась, повертела логарифмическую линейку.
     - Знаешь... - и замолчала.
     Я смотрел на  нее затуманенно  и  сонно, как гляжу  последнее время  на
всех. За единственным исключением.
     - Арно,  она  ходит с  одним...  Тоже учитель.  В первой школе.  И Гога
видал. Ой, у меня чайник! - и выбежала, шаркая расстегнутыми босоножками.



15.


     Гога, Тучный, я  -  напротив  дома, где она живет.  Земля вдоль заборов
утоптана  до  чугунной  твердости;  отполированная  подошвами,   в  сумерках
глянцево светлеет, будто эмаль. Неподалеку жгут траву: налет  горького дымка
льнет  книзу, похожий на  терпеливо-злое мозжение. Гога сегодня  видел этого
учителя в клубе покупающим билеты: значит, она пойдет с ним в кино.
     - Вон...
     По отбеленной тропе идет  вдоль  заборов кто-то  с  непокрытой головой:
подпоясанный плащ, поблескивают лакированные ботинки. Войдя в ее калитку, он
пересек прогал уныло-лижущего света из окна.
     Сжимаю  обеими  руками  раму  Гогиного велосипеда  -  приказывая  тучам
сгуститься с глухой мрачностью нападения. Мысленно швыряю в ее двор пылающие
факелы. Гога, Тучный,  я на конях перескакиваем через  забор, спускаем курки
карабинов, роднясь с густыми толчками выстрелов, преданно отдающимися гулкой
силой. Кони встают на дыбы. Фигура в плаще, низко пригибаясь, уносится прочь
путаной, трусливо вихляющей рысью.
     Они вышли  из калитки,  он  взял  ее под руку  -  отняла; он  что-то ей
втюхивал, они пошли, он опять взял ее под руку и болтал, болтал.  Она больше
не высвобождалась.
     Тучный бросил сигарету.
     -  Я его  отметелю!  -  произнесенное  передало безупречное  внутреннее
равновесие.
     В  свирепой муке  стискиваю зубы, мотаю  головой.  Хватаю  его за руку,
которую он легко выдергивает.
     Долговязо-сутуловатый, поджарый Гога - со зловещей веселинкой:
     - Выступлю  на  него у кино.  Я сейчас обгоню  их, у кино отзову его  в
сторону...
     - Не надо ничего!..  Она сама с ним... -  мотаю головой с загнанностью,
до которой меня довела лихорадочная жажда убить реальность.
     Забрасываю ее двор факелами, мы  проносимся на конях  мимо них,  идущих
под руку; проносимся мимо и не оглядываемся.
     Молчим.
     - Все равно я его отметелю, - с угрюмой заботливостью обещает Тучный.
     - Не надо, Сань... она ведь учительница,  Сань, и  он учитель, а я ведь
кто... сам знаешь, Сань...
     - Короче, -  Гога категоричен, - короче, у  моей сестры  одна подружка:
она б