лы забирала к себе. Замуж она не вышла, но у нее есть друг.
     Родька окончил  институт, женился, работает начальником среднего уровня
в городской торговой сети.
     Бармаль раз или два  отсидел в тюрьме; он  - картежник, гастролирует на
теплоходах,  совершающих  рейсы Москва - Астрахань. Лежал в клинике Марфы  с
поломанными ребрами, от него она узнала о других наших друзьях.
     Агриппина  Веденеевна  и  Павел Ефимович живут  все  в  том  же бараке,
одряхлели. Павел Ефимович ходит с палочкой.
     Катя неудачно побывала замужем за речным матросом, теперь она - подруга
Бармаля, работает калькулятором в поселковой столовой.
     Гога   -  шофер   автофургона,  привозит  в   поселок  хлеб,   жена   -
воспитательница детского сада, у них две дочери.
     Саня Тучный, живя  в поселке, ездит на работу в рыбосовхоз, из-под полы
приторговывает рыбой; он женился на девушке, которой  от  родителей достался
домик. Она - кладовщица овощной базы ("сидит на арбузах"), детей у них трое.
     Учреждение имени Николая Островского находится там, где и  прежде. Лишь
год  или два назад с почетом проводили на  пенсию директора.  Марфа слыхала:
ныне обстановка там еще похлеще, чем была в мое детство.
     Илья Абрамович нередко заходит к Марфе, передает мне привет, вспоминает
Валтасара: после двух-трех фраз заливается слезами; он сильно сдал.
     Зяма  давно  в  Москве: музыкальный руководитель в  одном  из  театров,
композитор. Мы не встречаемся.
     У  меня  весьма  перспективная работа,  имеется  (пусть  известное пока
только узкому кругу  специалистов) имя в  науке. Живу в  Бауманском  районе,
который не  кажется  мне  ни  грязным,  ни тесным  (притом  что на  тротуаре
ощущаешь себя, бр-р-р, зажатым, будто в очереди). Квартира у меня с комнатой
в четырнадцать квадратных метров, на первом этаже дома довоенной постройки.
     Я немаленький ростом, недурен лицом  и, если не очень обращать внимание
на то, что  при ходьбе припадаю  на  левую ногу, могу  сойти  за интересного
мужчину. Я пью, но так, чтобы это  не вредило работе, и у меня есть страсть,
из-за  которой  пристально слежу за  собой,  ношу костюмы  исключительно  от
портного.   Я  обожаю  девчонок!..  Предпочитаю   далее  на   эту  тему   не
распространяться...
     Иногда,  благодаря  схожести  нашей  работы, я на каком-нибудь  сборище
встречаю Евсея. Он вторично женат, и, кажется, семья его не тяготит. Со мной
он держится с дежурной любезностью.
     Однажды  приятным  вечером начала  осени,  заглянув  в  ресторан  "Изба
рыбака" недалеко от моего дома, я увидел Евсея. Он был здорово выпивши, мы с
ним приняли еще - он потеплел, расслабился  и стал звать меня на выходной  в
Болшево:  на дачу  к знакомому  кинорежиссеру.  Тот  хлебосольный  хозяин  и
позволяет  гостям приводить  с собой  приятелей. Я подумал  о  вездесущности
случая: не приберегается ли для меня что-то, отмеченное пикантностью?
     Мы встретились с Евсеем на вокзале и покатили  на электричке в Болшево.
Всю  дорогу  говорили  о  работе,   о  женщинах  (может  быть,   я  чересчур
разболтался), о проведенных отпусках, о гастрономических вкусностях...
     День с  его умеренной яркости светилом лениво раздумывал  о переходе  в
вечер.  На  даче я нашел,  помимо  мужчин, лишь трех немолодых, при  мужьях,
особ, и мои ожидания заплакали, как оцарапанные нещадно тупым лезвием.
     Жарилась свинина на вертелах, и налетели прилипчивые по-осеннему  мухи,
обнаружили   себя  и   комары,   создав   веяние   неотстранимо   стихийного
измывательства.
     Хозяин  после  слова  "наливай!"   наполнил  стопки   и  с   шаловливой
приятностью возгласил:
     - Не спешите рюмки брать!
     Острота была  оценена увесисто-аппетитным  хохотом. Хозяин с  движением
руки от груди вперед и книзу поклонился Евсею, и тот, окрасив голос  тембром
мрачноватой  важности,  произнес,  словно  объявление   войны,   что  "водка
разгружает", она "лучше всего - от всего и против всего!"
     Общий смех восхищения вобрал в себя бурную живость хлопков в ладоши...
     Огрузнев от съеденного и выпитого, мы с Евсеем сошли с веранды под сень
акаций и  развалились в шезлонгах. Он, разумеется, закурил - но не "Казбек",
как  прежде,   а   сигарету  с  фильтром.  Цвет  лица,  вопреки  уважению  к
разгружающей  влаге,  не  стал у моего  старшего друга  подержанно-тощим,  в
черной  бородке   замечалось  лишь  несколько  седых  волосков.  Его  талант
претворился в  весомые результаты,  что  уже отрешились  в свою  особую, все
более  забывающую о  создателе жизнь,  и  он  как будто удовлетворен лаврами
отменного специалиста. Отменного, но - не ведущего. Я буду ведущим.
     Сосредоточившись, будто целиком уйдя в это занятие, Евсей выпустил  изо
рта дым с необыкновенной плавностью.
     -  Похоть  прикидывается  элегантным  цинизмом,  собираясь  все  и  вся
потрепывать  по  щеке...  -  он  упер  в  меня  взгляд,  полный  раздумья  и
непередаваемо назойливой рассеянности. - Или я зубоскалю?
     Во все  мои встречи  с ним  я испытывал предельную  полноту ожидания: с
невольной внутренне-язвящей усмешкой я хотел и  не хотел услышать то, о  чем
он теперь начал.
     -  Был  день сильного  ветра на улице и мыльных пузырей в комнате...  -
проговорил он кротко, кротостью выражая  давно назревшее,  обдуманно-злое. -
Страдало ли мое отношение неопределенностью - отношение к тому истерическому
цирку? Ах, исключительное  чувство!  Дербент  возвышенных  очарований!..  Но
стоило гадкому утенку встать на крыло  - цветочки, вы хороши во множестве!..
главное - румяная клубника.
     Он с ехидцей, в притворном смущении сдвинул брови и выразил раскаяние:
     -  Зря  я  позубоскалил... Вспомнилось,  как  один очень добрый человек
пожелал имениннику: "Чтобы ты так жил!" И - сладилось. Живется недурственно.
Хотелось мне одну лишь  только мелочь узнать: вот так живя,  понимается хоть
как-то - что бабе жизнь переехал?
     Он вонзил зонд в рану уверенно и глубоко: его интересовало как целителя
-  будут  или  нет  спазмы  боли?..  Тогда, после моего  фокуса  с зажженным
бензином, поднялась кутерьма или, как с брезгливостью сказал Черный Павел, -
"буря в баке с дерьмом".
     Загуляла  версия, будто  я  предпринял  попытку самосожжения  на  почве
ревности... Значит - "что-то было..."  Валтасар, Марфа с рвением опровергали
это, но Елену Густавовну  выбросили с работы, против нее возбудили уголовное
дело. Впереди замаячил суд. Ей грозило,  в лучшем случае:  никогда больше не
работать по специальности... грязный след будет тянуться за нею всю жизнь.
     И  она  сдалась  следователю  прокуратуры  -  дело  закрылось.  Сдалась
заведующему облоно, и он устроил ее в школу в далеком селе. Там она поспешно
вышла замуж - за человека,  что только-только вернулся  из тюрьмы; охотовед,
он  сидел за  превышение мер самообороны - застрелил  браконьера. Вскоре сел
опять - на этот раз за браконьерство. Она осталась с маленьким ребенком.
     В  селе иногда появлялся ответственный руководитель: наезжал в тамошние
угодья стрелять дичь. Положил глаз на Елену - и она стала жить в городе.
     Марфа кое-когда  встречает ее случайно в  магазинах, на  улице. Елена -
учительница в  престижной  школе. Не спрашивает обо мне, не передает привет,
но внимательно слушает, что Марфа рассказывает о моих успехах...
     Я одарил  Евсея  согласием  с  его  словами:  о, да!  все сладилось!  И
прогнозы  на мое дальнейшее  - самые благоприятные. Спасибо доброму человеку
за его пожелание: причем за него - даже большее спасибо, чем за то,  что оно
сбылось.
     Был  пир  царей,  и царями на нем стали  милые, душевные,  тихие  люди,
которые   желали   удаления   от   зла,   воспринимаемого   остальными   как
удовлетворительная повседневность.  Страдающие же от нее  хотели прибежища -
неявного мирного противостояния некрасивому и нехорошему. И они сделали себя
царями, изваяв маленький пъедестал для умиляюще  благодарного,  прирученного
человечка  и  поставив  его  между  собой  и хищными  буднями: поставив  как
источник возвышающих мыслей и положительных эмоций.
     Этим  людям так  нравилось  держаться  вокруг  нацеленности  на  добрый
поступок  - вокруг  куценького  серенького  вымпелка, выставленного ими  над
омутом, ревниво прячущим в своей глуби и  самую вкусную  рыбу, и драгоценные
раковины, и благостное  зло. Они были убеждены, что все  приблизившееся к их
вымпелку  окажется,  безусловно,  доступным  их  взгляду.  Между  тем смысл,
значение  того,  что  они делали,  понималось  ими настолько  же,  насколько
скальпелем  в руке  экспериментатора понимается то, что с его помощью делают
над  подопытным  дельфином.  Им  встретилась жизнь, которой  было определено
существовать  наперекор  их  представлениям.   Могли  ли  они  уяснить,  как
неизмеримо  тяжелы  их  заботы - тяжелы тем, что заставляют смотреть  на мир
глазами других?
     Как враждебно, как  отталкивающе  было  для  них  блаженство  творимого
выстрела! выстрела пусть только внутри души - но, при единении с родственной
волей, - достаточного, чтобы  жизнь  увиделась неутолимо желанным восстающим
искусством. Скажи  тогда  Валтасар  с неподдельно-сердечной  готовностью: "Я
отвезу тебя в Дербент!" - разумеется,  никакой поездки бы не состоялось, она
не поехала б - но решимость Валтасара развязала бы связанное. Произошла б та
недостающая   вспышка,  которая,  развиваясь  в  свободной  сложности  своих
отражений,  наполнила   бы   душу  веселой   уверенностью  в  том,   что  ее
представления могут  быть очаровательными и что  самые лучшие из  стремлений
обязательно найдут себя вовне: став дыханием вещей видимых и нетленных...
     В продолжение эмоционального моего монолога Евсей несколько раз едва не
прервал меня, но вытерпел. Теперь он воспользовался паузой:
     - Крикливо-задушевное  козыряние - точнее,  спекуляция на, так сказать,
украденном детстве. С целью уйти от заданного пункта.
     - Нет, я не уйду от заданного! - сказал я в храбрости щедро отпущенного
на  сей раз вдохновения. -  Ты прав: я сотворил себе отраду  из порока. Но в
цинике живет идеалист, который самовольно опустился  ниже,  чем  должен  бы:
исключительно из  преувеличенного  осознания своей  недостойности. Опустился
как можно ниже своей мечты, чтобы не испачкать ее: мечты, которая помогает -
внешне пребывая с людьми, - не смешиваться с ними.
     Евсей отвел  взгляд и  гмыкнул -  совсем  неуместно, громко. Я высказал
ему, что он напомнил о моем цирке, а я укажу ему на его театр.
     - Ты  любил заявить, что за добро перервешь горло: ты играл самого себя
- театрально противостоящего  будням! Ты элегантно циничен, как и я, но если
в мой цинизм облекся занятный порок, то в  твоем обрела себя расхоже-скучная
беспричастность.
     Его лицо в  короткой  бородке, сейчас подавленно-настойчивое,  выказало
густую сетку  морщинок в подглазьях. Он запустил руку мне  в волосы, сгреб и
потянул  их так  крепко, что  у  меня выступили  слезы. Не поднимая рук и не
вырываясь, я выговорил:
     - И  это тоже театр, горлоперерватель,  ха-ха-ха... - засмеялся я  зло,
как мог.
     Он, не выпуская моих волос, другой пятерней схватил мою руку, потянул к
своему лицу:
     - Ударь! Влепи! - упрямо пытался ударить себя по  щеке моей рукой, но я
был сильнее и не позволил.
     На нас  глядели - пока без желания вмешаться. Он отпустил меня. Я видел
его   широкие  влажные   близкие  зрачки  -  и  ощутил   почти  материальное
прикосновение к глазам.
     - Ну,  скотина! и какая же ты  скотина, Арно... почему ты до сего дня -
ничего? Почему?.. -  сказал  он  так, что я  почувствовал: мы на волосок  от
объятий.
     - Скрытная ты душа, Пенцов-Теринг! - он тянул ко мне руку, и  я заметил
нечищенные ногти. - Теринг-нелюдим, эстонец замкнутый...
     Я встал с шезлонга.
     - Теперь я пойду...
     - Теперь иди... -  сказал  он с  растроганно-подкупающей,  несмотря  на
беспокойство, мягкостью, - но если ты завтра не будешь в "Избе рыбака"...
     - Я буду! - пойдя, я обернулся к нему: - И завтра, и когда тебе  надо -
я буду в "Избе рыбака".
     ...Кажется, я был  всецело  захвачен сбивчивым  страстным  многословием
озирающегося ума, что  теребил и память, и только-только происшедшее: однако
взгляд  принялся  независимо  ловить  хорошеньких  женщин  на  платформе и в
электричке. Поначалу  сознание отметало впечатления, но они исподволь делали
свое, и скоро я уже не мог не думать о том, что в последнюю встречу с Марфой
Елена  неожиданно пожаловалась: дочери - восемнадцать, она прехорошенькая, а
носить туфли на высоком каблуке не умеет. Неуклюжая.
     Я  постарался  представить  дочку Елены: воображая ее  как  бы  детскую
неуклюжесть,  я   хотел  мысленно   увидеть  недетски-застенчивую  гордость.
Туманно-маячащий олень загадочной  охоты не требовал  ли встречи с нею  - и,
может быть, то была бы уже  не такая безотрадная история? История, в которой
нашлось бы место выстрелу...



     Первый вариант  повести опубликован под названием  "Это  я -  Елена!" в
журнале "Кодры" (номер 10 за 1986, Кишинев).
     В 1999 повесть под названием "Селение любви" вышла в сборнике "Близнецы
в мимолетности"  (Verlag  Thomas Beckmann,  Verein Freier Kulturaktion e.V.,
Berlin-Brandenburg). Этот текст и представлен в Интернет.