ыпустили из лагеря, ему, разумеется,
не  подумали   возвратить  жилплощадь   в  Ленинграде.   Удалось  устроиться
преподавателем института в городе близ Каспия.
     Илья Абрамович не снял башмаки с калошами, а ловко выпрыгнул из них, не
заметил  предложенные тапки  и  живо  пошел ко мне в серых шерстяных носках.
Поцеловав меня в обе щеки,  улыбнулся какой-то длинной,  хитрой полуулыбкой,
будто предвкушая подковырочку:
     - Как звали полицейского, который преследовал Жана Вальжана?
     Я  ответил, и  вопросы  посыпались. Затем  "Отверженные" Гюго  уступили
место всемирной истории...
     Илья  Абрамович  со значительностью взглянул на других гостей и объявил
громким шепотом:
     - Выкупленный стоит потраченных денег!
     Гость,  которого звали Зямой и чье  лицо  было нетерпеливо-внимательно,
сняв очки, раскрыл глаза так, что над радужкой обнажились полоски белков.
     - Прямолинейно, однако...
     Валтасар,  помогавший Марфе расставлять на  столе тарелки, объяснил: со
мной "с самого начала не кокетничали на предмет больных  вопросов", и я моей
серьезностью и неболтливостью доказал верность выбранного подхода.
     -  Он допущен  к темам... - поведал  обо  мне Валтасар  и, выжидательно
помолчав, опустился на табуретку.
     Зяма скептически поджал губы и вдруг задал мне вопрос:
     - Кто такой Сталин?
     Я, через силу умеряя страстность, ответил:
     - Властолюб,  который  заставил  диктатуру  служить себе!  Его  сделало
насилие, оно давало ему топтать народы!
     Мой экзаменатор оценил:
     - Уровень! - и, сидя, отвесил полупоклон Пенцову. - Поздравляю! - затем
опять   обратился  ко  мне,  дружески-ироничный:  -  Но,   мой  юный   Арно,
остерегитесь сладенькой водички толстовства! Без насилия  нет борьбы, а  без
борьбы  мы  не  переделаем  мир.   Лишь  революционная  диктатура  сокрушает
угнетателей.  А  ренегату  Сталину  противостоит   сам  Маркс,  противостоит
гениальный практик Ленин.
     Зяма  носит  фамилию  матери;   его  отец,  знаменитый  командарм,  был
расстрелян  по  приказу Сталина. Сын  считает  себя верным  ленинцем. По его
мнению, Сталин - предатель, извративший марксизм-ленинизм. Например, то, что
ликвидировали   зажиточных    крестьян,   так   называемых   кулаков,   есть
широкомасштабное государственное преступление. Зажиточные  крестьяне  должны
были мирно врасти в социализм.
     - На столе сейчас высилась бы во-о-т такая горка белого хлеба!..
     Валтасар встал с  табуретки: -  Сядьте! - протянул он руки,  что  вышло
несколько картинно, и усадил гостя на свое  место, хотя тот перед тем удобно
сидел на стуле. - Страна, - продолжил  Пенцов с вымученной сдержанностью,  -
живет такой жизнью, что немыслимо размышлять  о чем ином, как не о хлебе и о
жестокости. Закоренело аморальный тип работает старшим воспитателем: я знаю,
хотя и  бездоказательно, что  он тайком живет  с  девочками-подростками. Наш
директор покрывает его. Их связывает прошлое. После войны оба были заняты на
одном поприще - вылавливали  по  стране беспризорников. Директор  - тогда он
был  офицер  известной службы  -  мне  рассказывали, мог  ударить пойманного
малолетка... - Валтасар  умолк и договорил  с  колебанием,  как  бы отступая
перед  необходимостью  произнести  это,   -  ударить  по   голове  рукояткой
пистолета... То есть наверняка кого-то убил. И этот детоубийца...
     Илья Абрамович страдальчески поморщился и пророкотал в кротком гневе:
     - Не может же у вас не быть никого - с потребностью добра к детям...
     -  Почему же, -  сказал Валтасар  сумрачно.  -  На  днях  уволили няню:
девятнадцати  лет, сама бывшая детдомовка. Позволяла  мальчикам...  Заявила:
"Они так и так с семи лет все знают. Жизнью безвинно обиженные, а мне горячо
благодарны! Пусть вам кто-то будет так благодарен!"
     - Что вы говорите... - пробормотал Илья Абрамович сконфуженно.
     Зяма строго следил поверх  очков и с  жаром начал о  том, что раз стали
валить сталинские статуи - "будут, и это не за горами, грандиозно-позитивные
сдвиги".
     - Реабилитируют не только маршалов, командармов. Засияют имена Бухарина
и Рыкова! Партия очистится  от перерожденцев, железная метла не минует этого
директора.
     Валтасар потупился и осторожно произнес:
     - Уповать,  что очистится сама?  Она  не  должна быть чем-то священным.
Чтобы мерзавцы не прикрывались партбилетом, нужны и другие  партии...  -  он
дружески, извиняющимся тоном  добавил:  - Конечно, партии с социалистической
программой - безусловно левые.
     Глаза Зямы ушли далеко за стеклышки очков.
     - Надеюсь, сказано необдуманно, - начал он с вынужденной любезностью, в
то время как втянутые  его  щеки загорелись синеватым румянцем, -  а то ведь
можно и  понять  - вы  подводите  мину под завоевания,  которые  не  удалось
погубить Сталину...
     Валтасар протестующе  вскинул  руки и замотал головой.  Илья  Абрамович
умоляюще, с лукавинкой, воззвал:
     -   Зяма,  ради  всего  святого,  не   надо!  К  счастью,  мы  все  тут
беспартийные, и нет нужды доказывать идейность.
     Тот,  к  кому он  обращался, крепко сморщил  лоб, очки  вздрагивали  на
тонкой переносице:
     -   Партию    создал   Ленин.   И   теперь,   когда   ленинские   нормы
восстанавливаются, когда...
     -  Хотелось  бы,  -  вставил Илья  Абрамович,  -  небольшого довеска  к
газетным обещаниям! Вспомните: когда мы выкупали молодого человека, с хлебом
были перебои, но черной икры хватало. А нынче?..
     Привычно-пониженные голоса повели разбухающую перепалку о том, когда  и
благодаря  чему  "будет  накормлен народ", "нравственность обретет защиту не
только  на  словах"  и "незамаранность детства даст  свои  плоды -  интимные
отношения поднимутся над низменным".
     Смуглый  брюнет,  чей  нос  опирался  на  стильно  подстриженные   усы,
сливавшиеся с короткой красивой бородкой, требовательно сказал:
     - Минуточку!  - и произнес: -  Идеи - треп,  если у  их поборников  нет
критически злого...
     - Евсей за Евсеево! - перебил  Зяма. - Ну скажите же ваше  излюбленное:
"За добро горло перерву!"
     Евсей отвечал взглядом наблюдательно-легкого юморка.
     -  Мы забыли  о герое нашего сбора, - проговорил осуждающе и повернулся
ко мне: - Друг мой, кому сегодня тринадцать, не покажете  - что вы поняли из
всего услышанного?
     Мое  сознание  утопало  в  едких  клубах   непроизвольно   возникающего
пережитого.  Наш  серый   многоэтажный   корпус,   провонявший   уборными  и
тошнотворной    гарью     кухни,    гневливая    праведница     Замогиловна,
свойски-снисходительный Давилыч. Директор, который  сейчас увиделся злобной,
с  черными  макушкой  и  хребтом,  овчаркой...   Болезненно-зримым  хлестали
воображение и письма матери... Будоражащий океан не мог не выйти из берегов.
     - Если  никак ничего  нельзя, то  - индивидуальный террор! - выдохнул я
мысль, поражаясь ее чужой завидной взрослости.
     Мгновенно все, кто  был в  комнате,  взглянули на закрытую дверь. Немая
минута окончилась  на  слабых звуках - Зяма, в каком-то крайнем  упадке сил,
пролепетал, адресуя Пенцову:
     - Вы взбесились? вложили ему...
     -  Не было! - Тот, потемнев  лицом, придвинулся ко мне, говоря глухо  и
жалобно: - Ты слышал от меня что-либо подобное?
     - Конечно, нет!  - Я внутренне ощетинился от остро-неприятного холода к
нему.
     - Пожалуйста, повтори всем, - попросил он, и я повторил.
     Он испытал облегчение  - сжал  кулак, несколько  раз взмахнул им, и мне
бросилось в глаза, как опутана венами худая рука.
     -  Ты  должен  раз и навсегда осознать,  - услышал я, - нельзя  даже  в
мыслях присваивать право решать о... о чьей-то жизни.
     Удрученный Илья Абрамович внес свою лепту:
     - Никому не дано лично осуждать на... на то, что ты взял себе в голову!
С этим невозможно жить среди людей! Это - злая доля, зло съест самого тебя.
     Зяма, тревожась до чрезвычайности, горячо зашептал:
     - Напомню, я предостерегал! Вырывать  из коллектива, пусть ужасного, но
-  коллектива! - чревато... риск есть и будет, мы не гарантированы от самого
нежелательного...
     Меня  выкручивало в преодолении вызова. Я завел руки  назад, вцепился в
спинку стула, скрючил пальцы здоровой ноги, стискивая  всего себя, чтобы  не
закричать: "Но  я  же не могу не  думать! А думая  - никогда не обхожусь без
выстрела! Я хочу-хочу-хочу хотеть того, о чем сказал!!!"


     * * *


     Лицо Евсея  отразило как бы оттенок улыбки, что  свойственна сдержанной
натуре при виде чего-либо интересного.
     - В Арно бродит  ранимое самолюбие, и он поймал всех  вас на эффекте, -
сообщил он так, точно от него ждали объяснения. - Между тем, я чувствую, наш
друг  -  вовсе  не  экзальтированный  лирик,  а  неразвившийся  рационалист.
Проверим гипотезу? - спросил он меня и, отведя в угол, заслонив от взглядов,
принялся "гонять по математике".
     Его  работа  была  связана с исследованиями  в  заливе  Кара-Богаз-Гол:
уникальный  состав  веществ  в воде,  происходящие процессы. Евсей занимался
математической частью.
     Удовлетворившись моими ответами, он сказал намекающе:
     -  Все  стоит  на математике,  из нее  вытекает  и в  нее возвращается.
Хочется  кому  того   или   нет,  но  повседневность  планомерна!  Разлад  с
рациональным оборачивается нолями и минусами.
     Прибежала  из  кухни  Марфа   -  позвала  мужа,  они  принесли  шипящие
сковороды:  рагу из баранины, поджаренную на  сале  лапшу. Последствие  моих
слов нашло себя в общем желании  подстраховаться: включили магнитофон, чтобы
упредить возможность  сомнений  -  у  нас, под предлогом моего дня рождения,
нормальная бытовая гулянка.
     Илья  Абрамович,  стараясь  развеять неладное в обстановке,  что  цепко
держалось после сказанного мной, поднял  стопку жестом, полным достоинства и
приятности:
     - Царский пир!  - и перед тем как  чокнуться с Валтасаром,  пожелал мне
немного аффектированно: - Чтобы ты так жил!
     Взрослые  выпили, закусывают  соленой  килькой,  подхватывая  на  вилки
промасленные  кольца   лука.  Мне  и  трехлетнему  Родьке  дали  компота  из
сухофруктов  -  понемногу,  чтобы  сладкое не перебило  аппетит.  Магнитофон
выдает исполняемое с деланной заунывностью, кем-то безголосым:

     Будет вьюга декабрьская выть -
     То его понесут хоронить...

     Родька  стал приплясывать,  и его вид был само чувство ответственности.
Мои нервы еще  гудели, но не так воспаленно. Евсей  скосил на меня глаза  и,
намазав кусок мяса горчицей, уклончиво улыбаясь, взял рюмку:
     -  Водка для рационалистов - вода жизни, -  рассуждал  он как  бы сам с
собой,  - дозированная,  она  разгружает,  чтобы  не было  крена  в  сторону
невозможного...
     В  дальнейшем у меня  будет вдоволь  оснований вспоминать этот день,  и
однажды, уже в зрелую пору, я  уловлю в себе то, что облеку в образ: пролито
вино,  и  короткая  струя разбилась бесформенно...  Всплеск преобразуется  в
мысль,   что  не   случайности  редки  в   жизни,   а  редко   понимание  их
естественности.  По  смыслу  совершенно  никак  не  связанное со  всей  этой
историей, выступит  на первый план место в Книге  пророка Даниила: "Валтасар
царь сделал большое пиршество..."
     Валтасар, к которому  отнесено: "...ты взвешен на весах и  найден очень
легким".



10.


     Шины  увязают в песке, мы слезаем с велосипеда. На пляже почти вся наша
школа; беспрестанно кивая знакомым, двигаемся к  нашему  месту -  неудобному
глинистому обрывчику: там меньше народа. Гога знает - я стесняюсь моей ноги.
Два-три  года назад  не так стеснялся, хотя носил тогда аппарат:  друзья  по
очереди  (делать  это  каждому так нравилось!)  помогали  мне его снимать  и
надевать - чужие мальчишки,  гомозливо теснясь вокруг,  ненасытно  созерцали
процедуру.
     Но  теперь  я  все придумываю отговорки,  чтобы остаться  в брюках, мне
кажется, наш  обрывчик недостаточно удален от  толпы.  Сколько  купальщиков!
Взгляд  скользит  по  полуобнаженным  фигурам, скользит  -  задерживается на
одной: я  прикусываю губу. С  прикушенной  до крови губой  смотрю на стоящую
шагах  в  двадцати,  по щиколотку  в воде:  восхитительно  сложенная, ко мне
вполоборота, она еще не увидела меня.
     -  Гога! Вон та  - наша учительница! - я  шепчу,  а в моем  пересохшем,
будто  передавленном  горле  катается комок. - Она  же голая, Гога!..  Такие
узкие трусики - два пальца...
     При ней я почему-то всегда до безобразия наглею, на ее уроках я ехиден,
болтлив,  цепляюсь к ней,  трепливо переспрашивая, стараясь,  чтобы выходило
комичнее,  чтобы  потешался  весь  класс. Она скажет: "Возьмем рейсфедер". -
"Какой Федя?" - недоумеваю я. "Угольник..." Демонстрируя смелую развязность,
щиплю   Бармаля:  "Больно?  Вы  сказали,  ему  больно?"  Бармаль  добродушно
ухмыляется моему острячеству,  прощает щипок. Я чувствую, как глуп и  жалок,
но я бессилен самообуздаться. Нахально смотрю ей в глаза - бередяще хочется,
чтобы  она взбешенно крикнула: "Шут!"  Тогда  я  брошу в лицо ей  что-нибудь
предерзкое.
     Хотя она больше не глядела на меня жалостливо, как при первом появлении
в классе, я  мщу ей. Мщу не только  за тот взгляд, а как-то вообще - за  то,
что  мне  и  самому  непонятно... Иногда  она на меня  смотрит со  сквозящим
требованием встревоженной мысли - как мне тогда беспокойно! Едва не корчусь,
точно мне льют воду за шиворот.
     Все эти дни я разузнавал о ней - она  живет одна на квартире у старухи,
что вечно сидит на рынке с мешком семечек.
     Она  в  воде  по щиколотку; вытягивает ногу, водит ею по  воде,  словно
разглаживая,  решительно и мягко,  без  всплеска,  вбегает в протоку,  умело
плывет. Гога следит восхищенно.
     Сижу на  краю  раскаленного  обрывчика  и в яростно пожирающей  спешке,
будто смертельно  боясь  не  успеть, скребу глину  ногтями. Солнце плавится,
засыпая протоку  искристыми блестками, нестерпимыми для глаза, даль  видится
плохо,  сизовато-смуглая из-за рассеянной в воздухе  тонкой  пыли. В давящем
дремотном зное слышен стойко-плотский запах преющей тины.
     Искупавшись,  она вышла из протоки почти напротив нас  - мы встретились
взглядами. Я заерзал на искрошенной глине, колкой, как толченое стекло. Небо
излучало сухой, резкий, оттенка красной меди свет,  и приходилось щуриться и
терпеть, чтобы, глядя на нее, не прикрывать ладонью глаза.
     Она взошла к нам на бугор.
     - Почему ты не там? - кивнула на скопление купальщиков. - Там наши все.
     Молчу. И тут она догадалась. Я это понял по ее взгляду на мою ногу.
     - А  вы  почему  не  там? - спросил  и  нахально  и пришибленно, отчего
усмешка у меня, должно быть, получилась кривенькой.
     - Вы уже взрослые ребята - мне неудобно. Думала - подальше... - сказала
просто; в умных, все понимающих глазах - ни тени раздражения.
     Мне стыдно - она вовсе не  высокомерная; как я мог считать ее такой? Но
я не в силах немудряще сдаться.
     -  Садитесь, посидите с нами! -  сказал бесцеремонно, в страхе, что моя
наглость спасует.
     Она спокойно кивнула на песчаную полоску у воды:
     - Туда перейдем.
     Там открытое место, там с моей ногой я буду все равно что на сцене. Она
видит, как я не хочу переходить.
     - Песочек. А тут илисто и тина.
     Повела  рукой, будто распахивая невидимую  дверцу;  этот жест и то, как
она пошла, выступая гибко и плавно, было донельзя мило. Гога, не взглянув на
меня, покатил за ней велосипед.
     Беззвучно ругаясь,  ненавидяще комкая  подхваченную  с земли  майку,  я
заковылял за  ними. Как враждебен мне весь свет! Как ненавижу я всех, кто на
меня смотрит!
     Она опустилась  на песок, разгладила его ладонью и с наклоном головы  к
плечу - в этот миг вожделенно для меня интимным, - пригласила:
     - Загорай, Пенцов! И поговорим.
     Сказала  достаточно властным,  учительским  тоном - его я еще у нее  не
слышал. Я удивился ему, но еще раньше, чем удивился, - лег.
     - Ну - в брюках?! - она обернулась к Гоге: - Стащите с него!
     И  Гога,  добрейший старинный мой друг Гога,  по  первому  ее  слову, с
готовностью, с охотой сорвал с меня брюки.
     Я лежал на животе, морщась разметывал щелчками песок; лицо пощипывало -
наверно, я был кошмарно красен.
     Она сказала с неловкостью в грустном голосе:
     - Угловатый ты человек. Расшатанный и колючий.
     Скривив губы, я дул в песок, соглашаясь, что я неудобный человек.
     - Надо бы с твоими родителями познакомиться.
     - У него Валтасар сам педагог! - значительно произнес Гога.
     - Кто это - Валтасар?
     Гога деликатно смылся. Она переспросила, глядя ясно и настойчиво:
     - Что за Валтасар?
     Сгребая и разгребая песок, я хмуро рассказал мою историю.
     "Сейчас она меня пожалеет  - сплюну и уйду! - я со злостью ждал. - Лишь
первое  словечко  жалостливое  - крикну:  -  Ну,  все  услыхали?  Разузнали?
Довольны? - И обязательно сплюну!"
     Она молчала. Я осторожно взглянул.  Теперь она хмуро пересыпала песок в
ладонях.
     Вдруг тихо, в задумчивой замкнутости, будто меня вовсе и не было рядом,
сказала:
     - Красивое ты явление, Пенцов.


     * * *


     Я судорожно сглотнул.  Жутко-заманчивая  глубь ошеломления сказала мне:
вся моя жизнь, сжимаясь в мытарствах, одним угрюмо восстающим  усилием шла к
тому, что только что случилось. Я  обессилел счастливым бессилием, выговорил
бестолково невнятицу:
     - Фамилия-то... - и закатился смехом одуревшей  влюбленности  и секрета
двоих.
     Она смотрела вопросительно.
     - В учреждении... -  я остановился, пережидая  приступ, - фамилия  была
моя собственная, а  имя дали  Артем... а  теперь, ха-ха-ха... имя настоящее,
эстонское, а  фамилия... - и  я  не  мог больше ни  слова протолкнуть сквозь
тряску ликующего нутряного смеха, не более громкого, чем воркотня кипятка.
     Она вскочила и вдруг, поймав мою руку, рывком  меня подняла, повлекла в
воду.
     - Не трусь! Что за водобоязнь?!
     Вырывая руку,  я шкандыбал за ней, моя обглоданная болезнью левая нога,
споткнувшись  о воду, подогнулась:  падая,  я обхватил обеими руками ее выше
талии, с  ужасом, с  потрясающим стыдом осязал  гладкое обнаженное  тело, от
головы отхлынула кровь, сердце словно  сдавила ледяная ладонь; немощная нога
не  выпрямлялась  - с  чудовищным чувством катастрофы  я продолжал невольное
объятие.
     Она  видела мое  лицо  - она  все во мне поняла: нарочно со смехом меня
затормошила, будто мы  шутим, балуемся, будто я вовсе не падал, не схватился
за нее беспомощно, унизительно, позорно... Благодаря ей я незаметно очутился
в воде, нырнул - я нырял, нырял, остервенело желая скрыться от нее, от всех!
утонуть с бессознательной легкостью случая...
     Потом  стоял, колыхаясь, по подбородок  в протоке, передо мной  были ее
глаза: как она  во  мне, я тоже в  ней  сейчас все понимал. Она  обдала меня
брызгами, ударив ладонями по  воде, она брызгала, брызгала - говоря  в себе:
"Бедный мальчишка, я растормошу-растормошу-растормошу тебя!!!"
     Странно  - я  уже  не  переживал. Смеясь,  она за руку потащила меня из
протоки: я прыгал на правой ноге, опираясь на локоть учительницы, и мне было
весело -  совершенно  искренне  весело,  - словно  не я вовсе  минуту  назад
страстно хотел пропасть под водой.
     Мы падаем животами на песок, подгребаем его к себе, от экстаза я впился
зубами в мою руку.  Я почти  касаюсь волос цвета  кукурузных хлопьев, у  нее
твердо очерченные губы, нижняя упрямо выдается;  ресницы плотные и выгнутые,
как листья подсолнуха.  Я чувствую, что мысленно говорю ей "ты". Смотрю в ее
глаза - она знает, что я говорю ей "ты".
     - А-аа... Валтасар - хороший человек?
     Киваю. Она поняла во мне все, что я хочу сказать о любимом Валтасаре.
     - Кого ты больше любишь -  его или Марфу? - спросила  и засмеялась. Она
смеялась, что задала мне вопрос, как пятилетнему.
     - Ты зна... вы знаете,  - я поправился, - Марфа тоже  человек