удет с тобой ходить. Точняк, Арно, она согласится.
     Мне еще никогда не было так паршиво. Никогда-никогда - нигде.
     - Она по правде с тобой будет ходить, ты не думай...
     Я  не  думал. Я слушал  дергано-пульсирующий  психический шум,  отлично
обжившийся во мне.
     - Ты видел - она сама с ним... Ты видел?..



16.


     В темноте начинает медленно проступать голубовато-бледное окно. Сегодня
воскресенье:  нас  с Родькой не будут будить.  Надежды  заснуть у меня нет -
изнываю в мечте отупеть так, чтобы сознание ушло в бессмыслицу.
     Постепенно   свет  тяжелеет,   все  более   напоминая  холодный  взгляд
исподлобья. Но меня, наконец, касаются  персты сострадания: во тьме закрытых
глаз  стало  благостно путаться,  как  вдруг мозг принялся  царапать  голос,
пробираясь какими-то покапывающими  периодами. Он странно полон  и скорби, и
высокомерия.   Кажется,   некто   вещает  в  огромном  пустом  театре.  Вижу
одновременно и  нашу комнату,  и этот театр. Слова гулко, торжественно в нем
отдаются.
     Черный  Павел расхаживает  в своей  искрящейся ризе,  речь  мало-помалу
просачивается ко мне в сознание:
     - Женщины... женщины - это алчность! Будь мужчина выше ее хоть на дюйм,
она  сделает  все, чтобы  принизить  его до своего уровня! - он  виден мне в
профиль, обрюзгшая щека подпирает глаз;  лицо поворачивается ко  мне, играют
резкие,  глубокие  складки лба. Мне мнится, вся вселенская  скорбь засела  в
этих  морщинах.  -  Я  живу  с  Агриппиной двенадцать лет,  мы  сменили  три
радиоприемника, она погрязла в вещах, она привержена к одним лишь предметам!
вещизм - вот явление...
     "Красивое ты явление, Пенцов..."
     Мычу,   изгибаюсь   на   кровати,  призывая  чувство  конца  предельной
убойностью воображения: учитель обнимает, целует ее...
     - Беги. Беги от женщин, юный мой Арно! - возглашает Черный Павел.
     О моей драме знает весь барак.
     - Он  не  может  бегать -  не  знаете, что  ль?!  -  разбуженный Родька
возмущен.
     ...После завтрака со мной  беседует  Марфа.  Сижу  в  их  с  Валтасаром
комнате,  Марфа -  в кресле  напротив меня;  положив  подбородок  на ладонь,
глядит ревниво-настороженно.
     -  Теперь,  мой  милый,  я  не беспокоюсь за  твое  развитие.  Когда  я
влюбилась  в  учителя  физкультуры, мне  было  пятнадцать. Ты  более  ранняя
пташка. О, как безумно я была  счастлива, когда он после моей записки пришел
на свидание и меня поцеловал! Но, представляешь, что было  со мной, когда он
на другой неделе женился?
     -  Зачем  ты  это  выдумала?!  -  я  силюсь   показушно-злобным  смехом
перебросить    в    нее    мое   взгальное    неистовство   правды.   -   Ты
выдумала-выдумала-выдумала!!!


     * * *


     Я сбегаю  с уроков  черчения.  Валтасару об этом  известно. Вижу -  ему
хочется мне  помочь, но он пока нерешителен: он  не  знает еще окончательно,
что  предпринять.  Как-то  из их  комнаты  донеслось: "Перевести в  школу  в
город..." - Марфа  Валтасару. Он  что-то  отвечал... "Евсей восхищен  -  дар
математика!.."
     Я  торчал за письменным столом,  уткнув  лицо  в  стирательные резинки,
карандаши,   прочую   разбросанную  по  столу  мелочь;  мне  было  абсолютно
наплевать, во что уткнуто мое лицо.  Подумал  - хоть  бы меня  действительно
перевели в городскую школу, чтобы я никогда не видел ее...
     Еще думал, что скоро школьный вечер...
     Болезненно тянет увидеть ее танцующей, посмотреть, как она веселится.


     * * *


     Смотреть из угла на танцующий зал - мне станет от этого еще хуже. Но  я
собираюсь: Валтасар, Марфа грустно наблюдают.
     -  Конечно,  развейся! - Валтасар напутствует нарочито бодро. - Только,
пожалуйста, не задерживайся.
     - Я пойду с ним! - требует Родька. - Я хочу танцевать!


     * * *


     Выпавший  днем  снег смешался  с грязью, и  вечером  застыло.  Впотьмах
подхожу к школе задворками,  продираюсь сквозь омертвевшие ноябрьские кусты:
сейчас  я почему-то не  могу войти, как  все, в школьные  ворота.  Ковыляю в
темноте по бездорожью, спотыкаюсь об острые мерзлые кочки.
     Окна  школы сияют: чем дольше  гляжу на  них, тем алчнее воображаю себя
обладателем разящего  удара Саней Тучным - взмахиваю рукой, словно,  как он,
швыряю сигарету. Это придает мне решительности.
     В вестибюле Гогин одноклассник Боря Булдаков, мясистый, вечно сонливый,
разукрасил праздничную,  в  честь вечера, "молнию" - моет в банке с бензином
кисти. Боря  доволен, что выполнил возложенное на него поручение, и ему дела
нет,  что  в двух шагах, в зале,  танцуют.  Он безмятежно моет кисточки. Нос
щекочет запах бензина.
     Оркестр  оглушает  меня   в  полутемном  взбудораженном  зале,  фигуры,
изламываясь, распадаются на торсы, бедра, все дергается, мечутся тени: я как
будто вижу нутро гигантских бешено работающих часов. Она! Вижу ее танцующей.
     Танцующей с ним.
     Ребята в оркестре притопывают  в такт мелодии,  довольно поглядывают на
зал как на хорошую свою работу. Улыбаются.
     А она танцует с ним.
     Сейчас я его  разглядел: в  глаза бросается нос - какой же  он  у  него
длинный! Мамочка  моя, ну и носище! Насколько безобразнее  воображенных мной
уличных подонков кажется сейчас этот элегантный учитель!
     В углу зала  - Бармаль: мрачен,  страдает от безответной влюбленности в
Катю. Ему не лучше, чем мне, - она танцует с другим.
     - Видал?
     Я подумал - он спросил про Катю.
     - Какой носяра! Вот это носик!
     Давлюсь смехом: Бармаль, мой  восхитительный Бармаль поддел учителя!  А
я-то, глупец, считал Бармаля недотепой.
     - Не нос - хобот. Настоящий хобот!
     Радостно киваю, киваю: как метко замечено - именно хобот! Остроумнее не
скажешь.
     Танец оборвался. Учитель наклоняется к ней, касается носом ее прически.
Я мычу, о, как я мычу, скрежещу зубами!.. Он погружает нос в ее волосы!
     Торопливо,  как только могу,  ковыляю вдоль  стены к  дверям.  Скорей в
ночь,  в темноту, в мороз, в безмолвие! Подальше от этого зала!  Подальше от
нее с ее гнусным хахалем!..
     Музыка  возобновилась  - слышу  сквозь  музыку мое имя. Его  настойчиво
повторяют.
     - Арно!..
     Она  идет  ко  мне  между  танцующими.  Волосы  зачесаны  кверху, виски
обнажены, это портит ее, в этом есть что-то церемонное, она сейчас не похожа
на себя - сильную, умную: обычная  смазливая  девушка. Не очень  молодая. Во
мне  яро  нарастает смятение  -  я или  ударю  ее, или обниму... Меня словно
выбросило из зала.
     Возле  двери  - Гога, Боря Булдаков. Разговаривают.  На  подоконнике  -
банка с бензином. Бензиновый душок остро, сладко дразнит.
     - Гога, спички,  спички!.. - истерически хохочу, протягиваю  руку. - На
один момент, Гога, спички!
     Гога, предполагая какую-нибудь шутку, шарит по карманам, глядит на меня
и тоже  смеется; хватаю с  подоконника  банку,  набираю  бензина полный рот,
вприпрыжку возвращаюсь в зал...
     Фигуры извиваются с нереальной быстротой - передо мной бешено  работает
нутро гигантских часов. Она не танцует... Она смотрит на меня.
     Я  не могу говорить - рот полон  - кричу, кричу ей  мысленно: "Я покажу
фокус! Мне дико весело, и я покажу шикарный фокус - вы упадете!"
     Ребята  в  оркестре,  притопывая,  довольно поглядывают на зал  как  на
хорошую свою работу. Фокус-фокус-фокус!!!
     Чиркнув спичкой, запрокидываю голову, пускаю ртом струю: мне кажется, я
выпускаю  до  потолка многоцветный сияющий веер  - голубое, оранжевое, белое
пламя.  Пламя  отскочило от  потолка в лицо, раздирая губы, рвется  в горло;
слышу мой вопль - он меня спасает: криком я выбросил изо рта пылающие пары.



17.


     Бинты  стискивают  голову.  Меня так  основательно  забинтовали  поверх
каких-то примочек,  что закрыли  уши  и правый глаз: не вижу,  кто справа от
меня в  палате; там тихо  разговаривают,  а слышится - журчит  вода. Хочется
подползти, подставить голову под водяную  струйку, чтобы не так саднило  под
бинтами.
     Левым  глазом вижу  дверь.  Только  что ушли  Валтасар  и Марфа. От  их
суетливой  заботливости, от вымученных улыбок  я едва не разнюнился. Грустно
поразило:  собранный Валтасар может быть таким  жалко разбитым... Он  долго,
как-то виновато  объяснял, что мне необходимо сегодня выпить все молоко - он
специально искал козье, козу подоили при нем.
     -  Особые  белки...  первое  средство  для  заживления  ожогов... -  он
беспомощно оглядывался на Марфу.
     Она  без  конца  поправляла  мою  подушку,  подтыкала одеяло,  выходила
сделать очередное  замечание медсестре,  колебалась  - оставить меня  в этом
отделении или забрать  в  свою  клинику...  Я  мучительно  ждал  расспросов,
упреков... Когда они ушли,  не тронув  моей  драмы,  защемило  сердце: как я
перед ними виноват! Как их мучаю!
     Потом  вдруг  стало  тревожно-тревожно,  я  завозился,  силясь  улечься
поудобнее, глаза прилипли  к двери.  Дверь открылась. Ярко-желтые волосы над
неумело накинутым белым халатом.  Волосы цвета  старого струганого дерева...
Эти  несколько дней  в  больнице  я  затаенно  мечтал о ее приходе,  даже не
столько  мечтал  (это было  бы слишком дерзко), сколько пытался скрывать  от
себя, что мечтаю.
     С полминуты она блуждала взглядом по  палате, пока, наконец,  повернула
голову в мою сторону. Лицо  исказилось  -  ужаснули мои бинты.  В  глазах  -
страдальческая жалость.
     - Больно? Очень?
     Порывисто села  на  табуретку  у моей койки,  обеими руками откидывала,
откидывала волосы с лица. А они опять на него падали.
     Меня всего всколыхнуло от вины за ее расстроенность.
     - Все в порядке! - попытался как  мог бодрее выговорить:  бинт прижимал
верхнюю губу. - Шрамы - украшение мужчины.
     Шуткой  не прозвучало.  Попахивало пошлостью.  Я захотел исправить,  но
вышло еще хуже:
     - Теперь я точно - красивое явление!
     Взгляд ее дернулся, она привстала,  отвела волосы с лица, склонилась ко
мне,   осторожно  дотронулась   до  моей   шеи  ниже  бинтов...   Поцеловала
ошеломляющим поцелуем.



18.


     И вновь сменилось все в моей жизни...
     Евсею удалось перебраться в Москву. Он знал, что в  Сибири не так давно
открыт интернат  для математически одаренных детей, и  сумел добиться, чтобы
меня приняли туда.
     Евсей и я  сошли  с поезда  в крупном  городе, с  привокзальной площади
понеслись на  такси -  на  светло-серой "волге" с  никелированным оленем  на
радиаторе - в Академгородок.
     Дорога в заснеженных обочинах стремилась через сплошной лес, черноватый
под  большим  бледно-розовым  солнцем, которое  вставало  из-за  него.  Меня
невыразимо взволновало  впечатление какой-то приятной  диковатости леса, его
отрешенно-величавой  силы,  несокрушимо  хранящей   свои  глубины.  До  чего
укромными  они   мне  представились!   Неожиданно  из-за  поворота  возникло
поразившее меня высотой здание. Оно неуместно, вредно здесь - оно делает лес
беднее, ненадежнее...
     В этой девятиэтажной гостинице под названием "Золотая долина" Евсей и я
жили, пока меня экзаменовали. Номер - на восьмом этаже: можно глядеть в окно
на новые  дома  городка, на большущее здание "Торговый центр". Но я смотрю в
другую сторону: на тайгу, которая сверху кажется непролазно густой до самого
горизонта. За стеклом - гуд  ветра;  тайга чуть заметно колеблет  вершинами,
ближние сосны,  огромные,  прямые, слегка покачиваются, на  солнце блестящая
хвоя отливает синью.
     Долго  мне  будет  мечтаться  до сердечной  боли:  вот  бы  убежать  из
интерната в ни для кого не доступную тайгу! Греза давала какое-то призрачное
основание  сосредоточенно-грустной  готовности жить  неприручаемо,  в  самом
себе, видя  глухую  избушку и  вокруг  - безмолвно-благородных  лосей,  а не
крикливых сверстников. Здоровые, самоуверенные, они сразу же  принялись надо
мной  подтрунивать. Все  они  были талантливы,  сознавали свою  избранность;
никто из них не опустился бы до того, чтобы крикнуть  мне:  "Хромой!" Вместо
этого они, когда я  шел, припадая на больную ногу,  оскаливались с фальшивой
приветливостью  несравненного  превосходства  и  затевали,  выбивая  такт  в
ладоши, напевать:

     Слышен звон кандальный,
     Слышен там и тут -
     Титана колченогого
     На каторгу ведут...

     Они  подстерегали, когда я делал  шаг  пораженной  ногой,  и  с криком:
"Вдарь!" - посылали  в нее футбольный мяч. Бессильная нога "подшибалась" - я
валился вперед, и  ребята кричали:  "Торпедирована баржа с  войсками!"  или:
"Торпедирован буксир-тихоход!"
     Мне  дали,  обыграв  слово  "кандальный",  снобистски-издевательскую (с
ударением на последние слоги на французский манер) кличку: Анри Канда.
     Невероятный  поцелуй жил во мне и одухотворял суровой стойкостью. Когда
обидчики,  отвлекшись,  позволяли  приблизиться,  я  кидался в  драку.  Меня
одолевали, пользуясь  тем, что силы неравны, но каждый раз  я оставлял врагу
на память синяк, пару ссадин. Забавным это уже почему-то не казалось.
     Однажды, неожиданно поймав  руку  врага, я другой рукой схватил палец и
вывихнул. Парнишка,  истошно завопив, согнулся  в  три  погибели от  боли, а
затем стал подпрыгивать на месте. Побежал жаловаться - с ним отправилось еще
несколько наиболее обиженных мною.
     Директор  интерната,  рассказывал  мне   впоследствии  Евсей,  "занимал
случайно и временно это место. Он  гений, понимаешь, гений!" Через несколько
лет этот молодой ученый уедет в Израиль.
     Вызванный  к нему,  я напрямую рассказал,  как надо  мной издеваются, и
заявил:  с этим  ни за  что не смирюсь! буду и впредь вывихивать им  пальцы,
буду в столовой опорожнять  перечницы, собирать на лестнице окурки и швырять
смесь перца с табаком в глаза обидчикам...
     Директор сидел непроницаемый  (слышал? не  слышал?), он проглядывал мои
отметки в журнале.
     Привел меня в класс. Все при его появлении встали. Он сказал мне, чтобы
я пошел и сел на  мое место, а остальным велел стоять. Затем  изложил классу
примерно следующее:
     - Вы видите, как он ходит? Это очень смешно? Думаю, вам это  не кажется
смешным.  Но вы поняли, что он самый талантливый из вас, вас гложет зависть,
и, чтобы ее  изливать,  вы нашли предлог  -  его увечье.  Он может гордиться
своими успехами, своей исключительной одаренностью! Ее доказательство - ваше
отношение.
     Класс  всколыхнулся;  послышались  возражения,  протесты, но  директор,
невозмутимый, ушел. И  тут  же стали  подходить ко  мне;  то, что  говорили,
привязывалось  к одному: "Ты  не талантливей  других, я тебе не  завидую, но
смеяться над тобой было правда нехорошо. Извини, не обижайся!"
     Песенка,  кличка  больше  уже не  раздавались.  А  скоро меня  и  вовсе
"признали за человека". Это произошло перед Новым годом.
     Тянулась морозная сибирская зима, и однажды вечером, когда месяц светил
по  сахаристым  снегам сквозь блесткое  волокно,  а  мы деревянными лопатами
расчищали дорожки к интернату, со мной заговорил  парень, ранее отличавшийся
тем особенным резким и ломким гонором, что свойствен ранимым и избалованным.
     -  Сегодня, - было мне сказано,  - мы все идем на это  самое...  ты  не
против - с нами?..
     Я был поддет намеком на щекотливое,  на то, что,  вероятно, будут  пить
вино. Недавно  Марфа прислала мне балык  и банку кизилового  варенья.  После
ужина, взяв  это с собой, я, в состоянии затаенно-азартного  начала интриги,
отправился  с  ребятами.  Они   сбегали  по  лестнице  и   друг  за   другом
выскальзывали  из интерната. Снаружи моя нога поехала по наледи, но я устоял
и вслед за  остальными стал красться вдоль стены; от стужи сразу склеилось в
ноздрях. Свет  из окон казался дымно-клубящимся от  пляски  белых хлопьев; в
стороне, где меж домов открывался лес, кипела пуржистая мгла.
     За моим провожатым я нырнул в наше же здание через дверь  полуподвала и
очутился в темноте узкого прохода: хотя я не дотронулся до стен, об этом мне
сказало ощущение тесноты. Мы добрались закоулками  до жаркой котельной,  где
вскоре раздался  стук в оконце: ребята открыли его и помогли влезть девочке.
За  нею  последовали вторая,  третья...  Из  недалекого  села прибыла  целая
компания:  старшие,  кажется,  достигли  семнадцати,  а  младшая  навряд  ли
перешагнула  за двенадцать. Не  составляло  вопроса,  что  дорогу  сюда  они
познали досконально.
     Гостьи, меча лукаво-подвижными взглядами, поскидывали  овечьи полушубки
на   пол,   размотали   теплые  платки  и  бойко  забалагурили,  расхватывая
принесенное  нами.  Мои  спутники,  почти все - дети обеспеченных родителей,
москвичей и ленинградцев, - получали из дома посылки с тем, что здешним юным
жительницам не  могло представиться даже пришедшим из сказок.  Если  кому-то
бабушки и рассказывали сказки, то вишня в шоколаде там не фигурировала.
     Зубки  незрелых  прелестниц  поспешно  вонзались в персики,  в  инжир и
хурму,  сок  увлажнял  подбородки,  губки  были  перепачканы  сладким,  и  в
раскованных  ретиво-звонких  голосках все крепчали  бередившие меня новизной
интонации игривого  искушения.  Приятель, что привел  меня сюда,  подошел  к
девочке из старших и сказал  голосом,  прозвучавшим одновременно и нервно, и
странно сонно:
     - Настал тот час...
     Гостья освободилась  от  валенок, стянула  из-под юбки  теплые стеганые
штанишки, и  на разостланных  полушубках обещание  очаровательного  сюрприза
было  прозаически  погашено рьяно-ничтожным  действом. Тут  же всколыхнулась
торопливость подражателей...
     Мой  опекун, поднявшись с пола пресыщенно-гордым и даже желчным, подвел
ко  мне девочку: если она и была старше  меня на  год, то выражение имела ко
всему привычное. Оно стало холодно-терпким - соответствуя быстрому  взгляду,
угадавшему сквозь  штанину  изувеченность моей  ноги. Приятель пальцами чуть
сдавил  сзади ее шею, и девочка  уступчиво мне  улыбнулась, не без изящества
шевельнув талией.
     -  Будем?  -  выразила  она  насмешливое  любопытство,  подстрекая  мое
самолюбие,  и  я,  до  сего момента  весь внутренне  стянутый, нацеленный на
обиду, растаял в волне почти счастливой растерянности.
     В молчаливой развязности  осилился переход к  сияющему  смятению, после
чего  пришла,  как  благо, тусклая тупость тела  и  сделалось  многосторонне
противно на  сердце.  Внутри него не  осталось пройденного пути к  тому, что
свершилось:  я не восхитил,  не очаровал  - в силу чего не мог  вкусить того
признания, которое  лишь  тогда и  способно было  научить  меня летать,  без
внимания  к  ходьбе.  Находка оказалась  безликой  и  не  выделила  меня  из
безликости.
     Но,  вскрыв неказистую  раковину, я  поработился вкусом  к содержимому,
вкус нашел во мне верный приют и стал развиваться в направлении, которое ему
требовалось.  Правда,  к  тому  единственному  поцелую  я становился  только
бережнее, но на воспоминание о нем неизменно клеилось скользкое, выливаясь в
чувство,  что  обещающие  благодать  дождевые облака  будут проноситься  над
житницей, никогда не беря ее в расчет.



19.


     Протекло  двадцать  лет   с  того  времени,   когда  меня   увезли   из
Образцово-Пролетарска. Я живу в Москве. Но сперва о моих близких и знакомых.
     Валтасара не стало вскоре после  моего  поступления в интернат. Попивал
он и раньше,  но  тут  вовсе  отпустил  вожжи.  После работы шел к друзьям в
городе: терпеливую тоску тщился превозмочь коктейль из горечи и  надежды под
названием "Как перевернуть  гнусный  вертеп".  Затем  надо  было  спешить  к
последнему отъезжающему в поселок автобусу. В  двенадцатом  часу декабрьской
ночи,  в  переулке близ остановки,  Валтасара пырнули стальным  тонким остро
заточенным прутом под левую подмышку.
     По  времени близким  к  этому  событию оказалось  другое: Пенцовы давно
стояли на очереди, и Марфе с Родькой дали квартиру в городе.
     Во  все время моей  учебы  Марфа  присылала мне  посылки, когда могла -
деньги, на канику