Верь мне, бесценный друг, когда чувства мои рвутся наружу, лучше  всего
их волнение смиряет  пример  такого  существа,  которое  покорно  бредет  по
тесному кругу своего бытия, перебивается со дня на день, смотрит, как падают
листья, и видит в этом только одно - что скоро наступит зима.
   С того дня я  стал  часто  бывать  в  деревушке.  Дети  совсем  ко  мне
привыкли; когда я пью кофе, им достается сахар, за ужином я уделяю им  хлеба
с маслом и простокваши. В воскресенье они обязательно получают по  крейцеру,
а если меня нет после обедни, хозяйке харчевни раз навсегда приказано давать
им монетки. Дети доверчиво рассказывают  мне  всякую  всячину.  Особенно  же
забавляет меня в них игра страстей, простодушное упорство желаний,  когда  к
ним присоединяются другие деревенские ребятишки.  Немало  труда  стоило  мне
убедить их мать, что они не беспокоят меня.

   30 мая

   Все, что я недавно говорил о живописи, можно, без сомнения, отнести и к
поэзии; тут важно познать совершенное и найти в себе смелость  выразить  его
словами - этим немногим сказано многое. Сегодня я  наблюдал  сцену,  которую
надо просто описать, чтобы получилась чудеснейшая в мире идиллия.
   Ах, при чем тут поэзия, сцена,  идиллия?  Неужели  нельзя  без  ярлыков
приобщаться к явлениям природы?
   Если  ты  после  такого   предисловия   ждешь   чего-то   возвышенного,
изысканного, то опять жестоко обманешься; такое сильное впечатление произвел
на  меня  всего  лишь  крестьянский  парень.  Я,  как  всегда,  буду   плохо
рассказывать, а ты, как всегда, найдешь, что я увлекаюсь. Родина этих  чудес
- снова Вальхейм, все тот же Вальхейм.
   Целое общество собралось пить кофе под липами. Мне оно было не по душе,
и я, выставив благовидный предлог, устранился от него.  Крестьянский  парень
вышел из ближнего дома и стал починять тот самый плуг, который я срисовал на
днях. Юноша понравился мне с виду, и я заговорил с ним,  расспросил  об  его
жизни; вскоре мы познакомились и, как всегда выходит у меня  с  такого  рода
людьми, даже подружились. Он рассказал мне, что служит в работниках у  одной
вдовы и она очень хорошо с ним обращается. Он так много говорил о ней  и  до
того ее расхваливал, что я сразу понял - он предан ей телом и душой. По  его
словам, она женщина уже немолодая, первый муж дурно обращался с ней,  и  она
не хочет больше выходить замуж; из рассказа его совершенно  ясно  было,  что
краше ее, милее для него нет никого на свете, что он только и мечтает  стать
ее избранником и заставить ее позабыть  провинности  первого  мужа,  но  мне
пришлось бы повторить все слово в слово, чтобы  дать  тебе  представление  о
чистоте чувства, о любви и преданности этого человека. Мало того, мне  нужен
был бы дар величайшего поэта, чтобы охватить и выразительность его жестов, и
звучность голоса, и затаенный огонь во  взорах.  Нет,  никакими  словами  не
описать той нежности, которой дышало все его существо: что бы я  ни  сказал,
все выйдет грубо и нескладно. Особенно умилила меня  в  нем  боязнь,  что  я
неверно истолкую их отношения и усомнюсь в ее благонравии. Только в тайниках
своей души могу я вновь прочувствовать, как  трогательно  он  говорил  о  ее
осанке,  о  ее  теле,  лишенном  юной  прелести,  но  властно   влекущем   и
пленительном для него. В жизни своей не видел я,  да  и  не  воображал  себе
неотступного желания, пламенного  страстного  влечения  в  такой  нетронутой
чистоте.
   Не сердись, если я признаюсь тебе, что воспоминание о такой искренности
и непосредственности чувств потрясает меня до  глубины  души  и  образ  этой
верной и нежной любви повсюду преследует меня и сам я словно воспламенен ею,
томлюсь и горю.
   Постараюсь  поскорей  увидеть  эту  женщину,  впрочем,  если  подумать,
пожалуй, лучше воздержаться от этого. Лучше видеть ее  глазами  влюбленного;
быть может, собственным моим глазам она предстанет совсем иной, чем рисуется
мне сейчас, а зачем портить прекрасное видение?

   16 июня

   Почему я не пишу тебе, спрашиваешь ты, а еще слывешь ученым. Мог бы сам
догадаться, что я вполне здоров и даже... словом, я свел знакомство, которое
живо затронуло мое сердце... Боюсь сказать, но, кажется, я...
   Не  знаю,  удастся  ли  мне  описать  по  порядку,  каким   образом   я
познакомился с одним из прелестнейших в мире созданий. Я счастлив и доволен,
а значит, не гожусь в трезвые повествователи.
   Это ангел! Фи, что я! Так каждый говорит про свою милую. И все же я  не
в состоянии выразить, какое она совершенство и в чем ее совершенство; короче
говоря, она полонила мою душу.
   Какое сочетание простосердечия и ума, доброты  и  твердости,  душевного
спокойствия и живости деятельной натуры! Все эти слова только пошлый  вздор,
пустая отвлеченная болтовня, не отражающая ни единой черточки ее существа. В
другой раз... нет, не в другой, а сейчас, сию минуту расскажу  я  тебе  все!
Если не сейчас, я не соберусь никогда. Между нами говоря,  у  меня  уже  три
раза было поползновение отложить перо, оседлать лошадь и поехать туда.  Я  с
утра дал себе слово остаться дома, а сам каждую  минуту  подхожу  к  окну  и
смотрю, долго ли до вечера...
   Я не мог совладать с собой, не удержался  и  поехал  к  ней.  Теперь  я
возвратился, буду ужинать хлебом с маслом и писать тебе, Вильгельм.  Что  за
наслаждение для меня видеть ее в кругу восьмерых милых резвых ребятишек,  ее
братьев и сестер!
   Если я буду продолжать в том же роде, ты до конца  не  поймешь  ничего.
Слушай же! Сделаю над собой усилие и расскажу все в мельчайших подробностях.
   Я писал тебе недавно, что познакомился с амтманом  С.  и  он  пригласил
меня посетить его уединенную обитель, или, вернее, его маленькое царство.  Я
пренебрег этим приглашением и, вероятно, так и не побывал бы у него, если бы
случайно не обнаружил сокровища, спрятанного в этом укромном уголке.
   Наша молодежь затеяла устроить  загородный  бал,  в  котором  я  охотно
принял участие. Я предложил себя в кавалеры одной славной,  миловидной,  но,
впрочем, бесцветной девушке, и было решено, что я заеду  в  карете  за  моей
дамой и ее  кузиной,  что  по  дороге  мы  захватим  Шарлотту  С.  и  вместе
отправимся на  праздник.  "Сейчас  вы  увидите  красавицу",  -  сказала  моя
спутница, когда мы широкой лесной просекой подъезжали  к  охотничьему  дому.
"Только смотрите не влюбитесь!" - подхватила кузина. "А почему?"  -  спросил
я. "Она уже просватана за очень хорошего  человека,  -  отвечала  та,  -  он
сейчас в отсутствии, поехал приводить в порядок свои дела после смерти  отца
и устраиваться на солидную должность". Эти сведения произвели на  меня  мало
впечатления.
   Солнце еще не скрылось за горной грядой, когда мы подъехали к  воротам.
Было очень душно, и дамы беспокоились, не соберется  ли  гроза,  потому  что
кругом на горизонте стягивались иссера-белые пухлые облака.  Я  успокоил  их
страх мнимонаучными доводами, хотя и сам начал побаиваться, что наш праздник
не обойдется без помехи. Я вышел из кареты, и служанка,  отворившая  ворота,
попросила обождать минутку: мамзель Лотхен сейчас будет готова. Я  вошел  во
двор, в глубине которого высилось красивое здание, поднялся на  крыльцо,  и,
когда переступил порог входной двери, передо мной предстало самое прелестное
зрелище, какое мне случалось видеть. В прихожей шестеро детей от одиннадцати
до двух лет окружили стройную, среднего роста девушку  в  простеньком  белом
платье с розовыми бантами на груди и на рукавах. Она держала в руках каравай
черного хлеба, отрезала окружавшим ее малышам по куску, сообразно их годам и
аппетиту,  и  ласково  оделяла  каждого,  и  каждый  протягивал  ручонку   и
выкрикивал "спасибо" задолго до того, как хлеб был  отрезан,  а  потом  одни
весело, вприпрыжку убегали со своим ужином, другие же,  те,  что  посмирнее,
тихонько шли к воротам посмотреть на чужих людей  и  на  карету,  в  которой
уедет их Лотхен. "Простите, что я затруднила вас и заставила дам дожидаться,
- сказала она. - Я занялась одеванием и  распоряжениями  по  дому  на  время
моего отсутствия и забыла накормить детишек,  а  они  желают  получить  ужин
только из моих рук". Я пробормотал какую-то банальную любезность, а  сам  от
всей души восхищался ее обликом, голосом, движениями и едва успел оправиться
от неожиданности, как она убежала в соседнюю комнату за перчатками и веером.
Дети держались в сторонке, искоса поглядывая на  меня,  тогда  я  решительно
направился  к  младшему,  прехорошенькому   малышу.   Он   только   собрался
отстраниться, как вошла Лотта и сказала: "Луи, дай  дяде  ручку!"  Мальчуган
сейчас же послушался, а я не мог удержаться и расцеловал  его,  несмотря  на
сопливый носик. "Дяде? - спросил я, подавая ей  руку.  -  Вы  считаете  меня
достойным быть вам родней?" - "Ну, у нас родство обширное, - возразила она с
игривой улыбкой, - неужели  же  вы  окажетесь  хуже  других?"  На  ходу  она
поручила сестренке Софи, девочке -  лет  одиннадцати,  хорошо  надзирать  за
детьми и поклониться папе,  когда  он  вернется  домой  с  прогулки  верхом.
Малышам она наказала слушать сестрицу Софи, все  равно  как  ее  самое,  что
почти все они твердо обещали. Только  одна  белокурая  вострушка  лет  шести
возразила: "Нет, это не все равно, Лотхен, тебя мы любим больше!"
   Двое старших мальчиков взобрались на  козлы,  и  по  моей  просьбе  она
разрешила им прокатиться до  леса  после  того,  как  они  пообещали  крепко
держаться и не ссориться между собой.
   Не успели мы рассесться, не успели дамы  поздороваться,  оценить  новые
наряды,  а  главное,  шляпки  друг  друга  и  разобрать  по  косточкам  всех
приглашенных, как Лотта  велела  кучеру  остановиться  и  заставила  братьев
слезть с козел, причем оба они пожелали на прощание поцеловать ей руку,  что
старший проделал со всей нежностью пятнадцатилетнего юноши, а  младший  -  с
большой живостью и горячностью. Она еще раз передала привет  малышам,  и  мы
поехали дальше.
   Кузина спросила, прочла ли Лотта книгу, которую она на днях послала ей.
"Нет! - отвечала Лотта. - Она мне  не  понравилась,  возьмите  ее  назад.  И
прежняя была не лучше". Спросив, что это за книги, я поразился ее ответу {Мы
вынуждены опустить это место в письме, чтобы не давать повода  к  дальнейшей
обиде, хотя, в сущности,  какого  писателя  может  тронуть  суждение  первой
встречной девушки и несложившегося молодого человека? (Прим.  автора.)}.  Во
всех  ее  суждениях  чувствовалась  самобытность,  и  с  каждым  словом  мне
открывалось  все  новое  очарование  в  ее   лице,   оно   становилось   все
одухотвореннее и все более прояснялось, потому что она видела, как хорошо  я
понимаю ее.
   "Когда я была помоложе, мне больше всего нравились романы,  -  говорила
она. - Одному богу известно, как приятно бывало мне усесться в воскресенье в
уголок и всем  сердцем  переживать  радости  и  невзгоды  какой-нибудь  мисс
Дженни. Не буду отрицать, и сейчас еще такого рода чтение  не  утратило  для
меня привлекательности. Я редко могу взяться за книгу, а потому  она  должна
быть мне особенно по вкусу. И мне милее всего тот  писатель,  у  которого  я
нахожу мой мир, у кого в книге происходит то же, что и вокруг  меня,  и  чей
рассказ занимает и трогает меня, как моя собственная домашняя  жизнь.  Пусть
это далеко не  райская  жизнь,  но  в  ней  для  меня  источник  несказанных
радостей".
   Я постарался скрыть волнение, вызванное этими словами. Правда,  надолго
моего  благоразумия  не  хватило:  когда  Лотта  мимоходом  обронила  меткие
замечания о "Векфилдском священнике" ...о... {Здесь  также  пропущены  имена
некоторых отечественных писателей. Тот, кого  Лотта  похвалила,  несомненно,
угадает это чутьем, прочитав настоящее место в книге,  а  другим  нет  нужды
знать об этом. (Прим. автора.)}. Я не выдержал и высказал ей все, что думал,
и лишь после того, как Лотта вовлекла в разговор наших спутниц, заметил, что
те все время сидели с отсутствующим видом. Кузина  не  раз  посматривала  на
меня, насмешливо наморщив носик, но мне это было безразлично.
   Речь шла о любви к танцам. "Пусть эта страсть порочна, - сказала Лотта,
- сознаюсь вам, что ставлю танцы выше всего. Стоит мне, когда  я  чем-нибудь
озабочена, побренчать на моем расстроенном фортепьяно контрданс, и все мигом
проходит".
   Как любовался я во время разговора  ее  черными  глазами!  Как  тянулся
душой к выразительным губам,  к  свежим,  цветущим  щекам,  как,  проникаясь
смыслом ее речей, я порою не слышал самих слов, - все  это  ты,  зная  меня,
легко себе  представишь.  Короче  говоря,  когда  мы  подъехали  к  бальному
павильону, я вышел из кареты точно  во  сне  и  так  замечтался,  убаюканный
вечерним сумраком, что не слышал музыки, гремевшей нам навстречу сверху,  из
освещенной
   залы.
   Кавалеры кузины и Лотты - Одран и некий N. N.,  -  разве  упомнишь  все
имена, - встретили нас у кареты и подхватили своих дам, я  тоже  повел  свою
наверх.
   Мы переплетались в менуэтах, я приглашал одну даму за  другой,  и,  как
назло, самые несносные все медлили поблагодарить и отпустить меня.  Лотта  и
ее кавалер начали танцевать англез, и ты сам поймешь, как было мне  приятно,
когда ей пришлось проделывать фигуру с нами! Надо только посмотреть, как она
танцует! Видишь ли,  она  всем  сердцем,  всей  душой  отдается  танцу,  все
движения ее так гармоничны, так беспечны, так  непринужденны,  как  будто  в
этом для нее все, как будто она  больше  ни  о  чем  не  думает,  ничего  не
чувствует, и, конечно же, в те минуты все остальное не существует для нее.
   Я попросил  у  нее  второй  контрданс;  она  обещала  мне  третий  и  с
очаровательной откровенностью призналась, что  до  страсти  любит  танцевать
немецкий вальс. "Тут у нас принято, - продолжала она, - чтобы дама танцевала
вальс со своим постоянным кавалером. Но мой кавалер прескверно вальсирует  и
будет мне признателен, если я избавлю его от этого труда. Ваша дама тоже  не
охотница и не мастерица танцевать вальс, а я заметила еще в англезе, что  вы
вальсируете превосходно. Так  вот,  если  вам  хочется  танцевать  со  мной,
ступайте попросите разрешения у моего кавалера, а я пойду к вашей  даме".  Я
согласился, и мы  решили,  что  ее  танцор  будет  между  тем  занимать  мою
танцорку.
   Танец  начался,  и  мы  некоторое   время   с   увлечением   выделывали
разнообразные фигуры. Как изящно, как легко скользила она! Когда же все пары
закружились  в  вальсе,  поднялась  сутолока,  потому  что  мало  кто  умеет
вальсировать. Мы благоразумно  подождали,  чтобы  наплясались  остальные,  и
когда самые неумелые очистили место,  вступили  мы  еще  с  одной  парой,  с
Одраном и его дамой, и не посрамили себя. Никогда  еще  не  двигался  я  так
свободно. Я не чувствовал собственного тела. Подумай, Вильгельм, - держать в
своих объятиях прелестнейшую девушку, точно вихрь носиться с ней, ничего  не
видя вокруг и... Однако, сознаюсь тебе, я поклялся мысленно, что никогда, ни
за какие  блага  в  мире  не  позволил  бы  своей  любимой,  своей  невесте,
вальсировать с другим мужчиной. Ты меня, конечно, поймешь!
   Мы несколько раз просто прошлись по зале, чтобы отдышаться. Потом Лотта
села, и апельсины, с трудом добытые мною, превосходно освежили  нас,  только
каждый ломтик, который она из вежливости уделяла беззастенчивой соседке, был
мне словно острый нож в сердце.
   Третий англез танцевали мы во второй паре. Когда мы проходили  в  танце
по ряду к я с неизъяснимым упоением держал ее  руку,  смотрел  в  ее  глаза,
откровенно выражавшие искреннейшее, чистейшее удовольствие, мы поравнялись с
женщиной, которая раньше еще  привлекла  мое  внимание  приятным  выражением
немолодого лица. Она с улыбкой  поглядела  на  Лотту,  погрозила  пальцем  и
дважды многозначительно произнесла вдогонку имя Альберта.
   "Разрешите узнать, кто такой Альберт?" - спросил я  Лотту.  Только  она
собралась ответить, как нам пришлось разлучиться,  чтобы  проделать  длинную
восьмую фигуру, а когда мы снова встретились в танце,  мне  показалось,  что
лицо у нее стало задумчивым.
   "Зачем таиться  перед  вами?  -  сказала  она,  подавая  мне  руку  для
променада. - Альберт - хороший человек, с которым я почти  что  помолвлена".
Это известие не было для меня ново (ведь барышни рассказали мне об  этом  по
дороге), но теперь оно прозвучало для  меня  совсем  по-новому,  потому  что
теперь я связывал его с ней, а она за короткий миг  стала  мне  так  дорога.
Словом, я смутился, растерялся и перепутал  пары,  так  что  все  смешалось,
только благодаря находчивости Лотты, ее  стараниям  и  усилиям  порядок  был
восстановлен.
   Танец еще не кончился, когда молнии, которые давно уже поблескивали  на
горизонте и которые я упорно называл зарницами, засверкали сильнее,  и  гром
стал заглушать музыку. Три дамы  выбежали  из  цепи  танцующих,  и  кавалеры
последовали за ними; все смешалось,  музыка  смолкла.  Когда  несчастье  или
неожиданное  потрясение   настигают   нас   посреди   удовольствия,   вполне
естественно, что они действуют сильнее, отчасти уже по контрасту, но главным
образом потому, что чувства наши тут особенно обострены и,  значит,  мы  тем
легче поддаемся впечатлениям. Только этой причине могу я  приписать  нелепые
выходки многих женщин. Самая благоразумная уселась в угол спиной  к  окну  и
заткнула уши; другая стала перед ней на  колени  и  зарылась  головой  в  ее
платье, третья втиснулась между ними и, заливаясь слезами, прижимала к  себе
своих сестриц. Одни рвались домой; другие совсем не помнили себя, у  них  не
хватало  самообладания  обуздать  дерзость  наших  юных   шалунов,   усердно
старавшихся  перехватить  с  губ  прекрасных  страдалиц   жалобные   мольбы,
обращенные к небесам.
   Некоторые мужчины отправились вниз выкурить без помехи трубочку, прочие
же гости воспользовались счастливой мыслью хозяйки перейти  в  комнату,  где
имелись ставни и занавеси. Не успели мы собраться там, как  Лотта  принялась
расставлять стулья в круг и, усадив все общество, предложила затеять игру.
   Я  видел,  как  многие  уже  облизывались  и  потягивались,  предвкушая
пикантный фант. "Мы будем играть в счет, - объявила  Лотта.  -  Внимание!  Я
пойду по кругу справа налево, и вы считайте за мной; каждый должен  называть
то число, которое придется на него,  и  так  до  тысячи,  только  живо,  без
задержки, а  кто  запнется  или  ошибется-получит  пощечину".  Зрелище  было
превеселое. Она пошла по кругу с поднятой рукой. Первый сказал "раз",  сосед
его - "два", следующий - "три" и так далее. Потом она зашагала быстрее,  все
быстрее; один ошибся, бац! - пощечина, от смеха  спутался  другой,  опять  -
бац! - а она шла все быстрее. Я сам получил две оплеухи и с тайной  радостью
отметил, что они были явно  увесистее  тех,  что  доставались  другим.  Игра
закончилась всеобщим смехом и гамом, не дойдя до тысячи.
   Парочки уединились; гроза прошла, и я последовал за Лоттой в  залу.  На
ходу она заметила: "Пощечины заставили их забыть и погоду, и все на  свете!"
Я не нашелся, что ответить. "Я первая  струсила,  -  продолжала  она,  -  но
старалась бодриться, чтобы придать храбрости другим, и сама расхрабрилась".
   Мы подошли к окну. Где-то в стороне еще  громыхало,  благодатный  дождь
струился  на  землю,  и  теплый  воздух,  насыщенный  живительным  ароматом,
поднимался к нам. Она стояла,  облокотясь  на  подоконник  и  вглядываясь  в
окрестности; потом посмотрела на небо, на  меня;  я  увидел,  что  глаза  ее
подернулись слезами; она положила руку на мою и  произнесла:  "Клопшток!"  Я
сразу же вспомнил великолепную оду, пришедшую ей на ум, и погрузился в поток
ощущений, которые она пробудила своим возгласом. Я не выдержал, я  склонился
и с блаженными слезами поцеловал ее руку. А потом снова взглянул ей в глаза.
Великий! Дай бог тебе увидеть благоговейный восторг в  этих  глазах,  а  мне
никогда не слышать твоего имени