-   будьте
благоразумны! Сколько разнообразных наслаждений дарят вам ваши знания,  ваши
способности, ваш ум! Будьте же  мужчиной!  Отрешитесь  от  своей  несчастной
привязанности к той, кто может лишь жалеть вас. - Он  заскрежетал  зубами  и
мрачно посмотрел на нее. Она продолжала, не отпуская его  руки:  -  На  одно
мгновение отрезвитесь,  Вертер.  Разве  вы  не  чувствуете,  что  сами  себя
обманываете и умышленно ведете к гибели? На что вам  я,  Вертер,  именно  я,
собственность другого? На что вам это? Ох, боюсь я, боюсь, не потому ли  так
сильно ваше желание, что я для вас  недоступна?  Он  выдернул  свою  руку  и
устремил на нее негодующий взгляд.
   - Умно, - произнес он, - очень умно! Это, должно быть, мнение Альберта?
Тонко! Очень тонко!
   - Так всякий бы рассудил, - ответила она. -  Неужто  во  всем  мире  не
найдется девушки вам по сердцу? Превозмогите себя, поищите, и, клянусь  вам,
вы ее найдете;  меня  уже  давно  пугает  то,  что  вы  за  последнее  время
замкнулись в  таком  тесном  кругу,  это  страшно  и  для  вас  и  для  нас.
Превозмогите же себя. Путешествие непременно рассеет вас!  Поищите,  найдите
предмет, достойный вашей любви, а тогда возвращайтесь,  и  мы  будем  вместе
наслаждаться благами истинной дружбы.
   - Это стоило бы напечатать, - заметил  он  с  холодной  усмешкой,  -  и
рекомендовать всем гувернерам.  Милая  Лотта!  Потерпите  еще  немножко,  не
трогайте меня, и все образуется!
   - С одним условием, Вертер, вы придете не раньше сочельника!
   Он не успел ответить, как вошел Альберт. Они  холодно  поздоровались  и
принялись в смущении шагать взад  и  вперед  по  комнате.  Вертер  попытался
завести  незначительный  разговор,  но  безуспешно.  Альберт  сделал  ту  же
попытку, затем спросил жену о каких-то поручениях и, услышав, что они еще не
выполнены, ответил ей, как показалось Вертеру, холодно и даже резко.  Вертер
хотел уйти и не решался, мешкал до восьми часов, меж тем как  его  досада  и
злоба все возрастали; наконец, когда был накрыт ужин, он взялся за трость  и
шляпу. Альберт  пригласил  его  остаться,  но  он  усмотрел  в  этом  пустую
любезность, холодно поблагодарил и удалился.
   Вернувшись домой, он взял свечу из рук слуги, который  хотел  посветить
ему, один вошел в комнату и громко  зарыдал;  потом  гневно  говорил  сам  с
собой, метался из угла в угол и, наконец, бросился одетый на кровать, где  и
нашел его слуга, когда около одиннадцати  отважился  войти  и  спросить,  не
снять ли с барина сапоги. На это он согласился, но  запретил  слуге  входить
завтра в комнату, пока он не позовет.
   Утром в понедельник, 21 декабря он написал Лотте нижеследующее  письмо,
после его смерти  найденное  запечатанным  у  него  на  письменном  столе  и
врученное  ей;  оно  писалось  с   перерывами,   что   явствует   из   самих
обстоятельств, и я тоже помещаю его здесь по частям.

   "Лотта, все решено, я должен умереть и пишу тебе об этом спокойно,  без
романтической экзальтации, в утро того дня, когда последний раз увижу  тебя.
В то время как ты, любимая, будешь читать эти строки,  холодная  могила  уже
укроет бренные останки мятущегося мученика, которому в  последние  мгновения
жизни нет большей отрады, как беседовать с тобой. Я провел страшную и,  увы,
благодетельную ночь. За эту  ночь  окрепло  и  определилось  мое  решение  -
умереть! Вчера, когда я оторвался от тебя, все чувства мои  были  возмущены,
все разом прихлынуло  к  сердцу,  и  от  безнадежного,  безрадостного  моего
прозябания подле тебя на меня повеяло смертным холодом! Я едва  добрался  до
своей комнаты, не помня себя бросился на колени, и ты, о боже,  даровал  мне
последнюю усладу горчайших слез! Тысячи намерений, тысячи надежд теснились в
душе, но под конец прочно и безраздельно утвердилась последняя, единственная
мысль: я должен умереть! Я лег спать, а сегодня утром  в  ясном  спокойствии
пробуждения та же мысль твердо и  прочно  живет  в  моем  сердце:  я  должен
умереть! Это вовсе не отчаяние, это уверенность,  что  я  выстрадал  свое  и
жертвую собой ради тебя. Да, Лотта, к  чему  скрывать?  Один  из  нас  троих
должен уйти, и уйду я! О любимая, мое  растерзанное  сердце  не  раз  язвила
жестокая мысль - убить твоего мужа!.. Тебя!.. Себя!.. Да  будет  так!  Когда
ясным летним вечером ты взойдешь на гору, вспомни тогда обо мне, о том,  как
часто поднимался я вверх по долине, а потом  взгляни  на  кладбище,  на  мою
могилку, где ветер в лучах заката колышет высокую траву...  Я  был  спокоен,
когда начал писать, а теперь все так живо встает передо  мной,  и  я  плачу,
точно дитя..."

   Часов около десяти Вертер кликнул слугу и, пока одевался,  сказал  ему,
что намерен на днях уехать: а потому надо вычистить платье и приготовить все
в  дорогу;  кроме  того,  приказал  затребовать  отовсюду   счета,   собрать
одолженные им книги, а беднякам, которым  он  оказывал  помощь  еженедельно,
раздать пособие на два месяца вперед.
   Он велел принести обед к себе в комнату и прямо из-за стола  отправился
к амтману, но не застал его дома. Задумчиво бродил он по саду, словно  хотел
на прощание взвалить на себя весь груз горьких воспоминаний.
   Дети вскоре нарушили его одиночество, они бегали за ним, висли на  нем,
рассказывали наперебой: когда пройдет завтра,  и  послезавтра,  и  еще  один
день, тогда они поедут к Лотте на елку  и  получат  подарки;  при  этом  они
расписывали всяческие чудеса, какие им сулило их нехитрое воображение.
   - Завтра! И  послезавтра,  и  еще  один  день!  -  вскричал  он,  нежно
расцеловал их всех и хотел уйти,  но  тут  самый  младший  потянулся  что-то
сказать ему на ушко и выдал ему  тайну:  старшие  братья  написали  красивые
новогодние поздравления - вот такие  большущие!  Одно  для  папы,  одно  для
Альберта и Лотты, и для господина Вертера тоже написали;  и  преподнесут  их
утром на Новый год. Это было выше его сил,  он  сунул  каждому  по  монетке,
передал поклон отцу, вскочил на лошадь и, едва удерживая слезы, уехал.
   Около  пяти  часов  он   возвратился   домой   и   приказал   горничной
позаботиться, чтобы камин топился до ночи. Слуге он велел  уложить  в  самый
низ сундука книги и белье, а платье зашить. После  этого  он,  должно  быть,
написал следующие строки своего последнего письма к Лотте.

   "Ты не ожидаешь меня! Ты думаешь, я послушаюсь и не увижусь с тобой  до
сочельника! Нет, Лотта! Сегодня или никогда. В сочельник ты,  дрожа,  будешь
держать в руках это письмо и оросишь  его  своими  бесценными  слезами.  Так
надо, так будет! О, как покойно мне оттого, что я решился!"

   С Лоттой между тем  происходило  что-то  странное.  После  разговора  с
Вертером она почувствовала, как тяжело будет ей с ним расстаться  и  как  он
будет страдать, покидая ее.
   При  Альберте  она  вскользь  упомянула,  что  Вертер  не   придет   до
сочельника, и Альберт отправился верхом по соседству к  одному  должностному
лицу, с которым у него были дела, и собирался там заночевать.
   И вот она сидела одна, никого из братьев и сестер не было  с  ней,  она
сидела в тихой задумчивости, размышляя о своем положении. Она навеки связана
с человеком, чью любовь и верность она знает, кому сама предана  душой,  чья
положительность и постоянство словно созданы для того, чтобы честная женщина
строила на них счастье своей жизни; она понимала, чем он  всегда  будет  для
нее и для ее детей. И в то же время Вертер  так  стал  ей  дорог,  с  первой
минуты знакомства так ярко сказалось  их  духовное  сродство,  а  длительное
общение  с  ним  и  многое  из  пережитого  вместе  оставило  в  ее   сердце
неизгладимый след. Всем, что волновало ее  чувства  и  мысли,  она  привыкла
делиться с Вертером  и  после  его  отъезда  неминуемо  ощутила  бы  зияющую
пустоту. О, какое счастье было бы превратить его сейчас в брата  или  женить
на одной из своих подруг, какое счастье было бы вновь наладить его отношения
с Альбертом!
   Она перебрала мысленно всех  подруг  и  в  каждой  видела  какой-нибудь
недостаток, ни одной не находила, достойной его.
   В итоге этих размышлений она впервые  до  глубины  души  почувствовала,
если не  осознала  вполне,  что  самое  ее  заветное,  затаенное  желание  -
сохранить его для себя. Но наряду с этим понимала, что не  может,  не  смеет
сохранить его; невозмутимая ясность ее прекрасной  души,  которую  ничто  не
могло замутить, теперь омрачилась тоской  оттого,  что  пути  к  счастью  ей
закрыты. На сердце навалился гнет, и взор заволокло туманом.
   Время подошло к половине седьмого, когда она услышала шаги на  лестнице
и тотчас узнала походку и голос Вертера, осведомлявшегося о  ней;  сердце  у
нее забилось, пожалуй, впервые при его появлении. Она предпочла бы  сказать,
что ее нет дома, но  тут  он  вошел,  и  она  встретила  его  растерянным  и
возмущенным возгласом. "Вы не сдержали слова!" - "Я ничего не обещал", - был
его ответ. "Так могли бы хоть внять моей просьбе, - возразила она, - ведь  я
просила ради нас обоих, ради нашего покоя".
   Она плохо понимала, что говорит, и  не  больше  понимала,  что  делает,
когда послала за кем-то из подруг, лишь бы ей не быть наедине с Вертером. Он
достал принесенные с  собой  книги  и  спросил  о  каких-то  других,  а  она
попеременно желала, чтобы подруги пришли и  чтобы  не  приходили.  Горничная
вернулась с известием, что обе приглашенные прийти не могут.
   Она хотела было распорядиться,  чтобы  горничная  сидела  с  работой  в
соседней комнате; потом передумала. Вертер шагал из угла в угол, она подошла
к фортепьяно и начала играть менуэт, но  поминутно  сбивалась.  Наконец  она
овладела собой и с беспечным  видом  села  возле  Вертера,  когда  он  занял
обычное свое место на диване.
   - У вас нечего почитать? - Оказалось, что нет. - В  ящике  моего  стола
лежит ваш перевод песен Оссиана, я еще его не читала, все надеялась услышать
в вашем чтении, но это до сих пор почему-то не получалось.
   Он улыбнулся, пошел за тетрадью, но, когда взял ее в руки, его охватила
дрожь и на глаза набежали слезы, когда он заглянул в  нее.  Он  сел  и  стал
читать.
   - "Звезда вечерних сумерек, ты давно горишь на  закате,  твой  лучистый
лик выходит из-за туч, и гордо плывешь ты к своим холмам. Чего ты  ищешь  на
равнине? Утих буйный ветер, издалека доносится рокот потока, и волны шумят у
подножия дальних утесов; рой вечерних мошек, жужжа, кружится над полем. Чего
же ты ищешь, прекрасное светило? Но, улыбнувшись,  ты  уходишь,  и  радостно
играют вокруг тебя волны, лаская золото твоих волос. Прощай, спокойный  луч!
Явись, прекрасный свет великой души Оссиана!
   И вот он является во всей своей мощи. Я вижу ушедших из  жизни  друзей,
они собрались на Лоре, как в дни, давно минувшие. Фингал  подобен  туманному
столбу; и с ним его герои, а там и барды песнопений: седой Уллин! И  статный
Рино! Альпин, пленительный певец! И ты, скорбящая Минона! Как же  изменились
вы, друзья, с тех пор что отшумели пиры на Сельме, когда  мы  состязались  в
песнях, подражая весенним ветеркам, колеблющим на холме тихонько  шелестящую
траву.
   Тут вышла Минона, сияя красотой; взор ее был потуплен, и  слезы  стояли
на глазах, а косы струились тяжелыми волнами, их развевал  ветер,  дующий  с
гор. И омрачились души героев, едва зазвучал ее волшебный голос, ибо не  раз
видели  они  могильный  склеп  Сальгара  и  мрачное  жилище  белой   Кольмы,
сладкоголосой Кельмы, покинутой на холме; Сальгар обещал ей прийти; но  тьма
сгустилась вокруг. Слушайте голос Кольмы, одиноко сидящей на холме.

   Кольма

   Ночь! И я одна, забытая в бурю на холме. Ветер свищет в ущельях.  Поток
стремится вниз с утеса. А я забыта в бурю на холме, и негде мне укрыться  от
дождя.
   Выйди, месяц, из-за туч! Явитесь, звезды ночи! Пусть  ваш  свет  укажет
мне дорогу туда, где мой любимый отдыхает от трудов охоты, лежит с ним рядом
спущенный лук, и усталые псы окружают его! А я сижу здесь одна на  утесе,  и
под ним бурлит поток. Поток ревет, и буря бушует,  и  мне  не  слышен  голос
любимого.
   Зачем же медлит мой Сальгар? Забыл, что дал он мне слово? Вот дерево, и
вот утес, а рядом бурлит поток!  Ты  обещал  прийти,  когда  настанет  ночь;
неужели заблудился, мой Сальгар? Я хотела бежать с  тобой,  покинуть  гордых
отца и брата! Давно роды наши враждуют, но  мы  не  можем  быть  врагами,  о
Сальгар!
   Замолкни на мгновенье, о ветер! Утихни на мгновенье, поток! Пусть голос
мой звучит в долине, чтобы путник услыхал меня! Сальгар, я  тебя  зову!  Вот
утес, вот дерево! Сальгар! Возлюбленный!  И  я  здесь;  что  же  ты  медлишь
прийти?
   Взошла луна, в долине блестит поток, и камни  скал  сереют  по  склонам
холма; но нет и нет Сальгара, собаки лаем не возвещают о нем. Я  сижу  здесь
одна.
   А кто ж те двое, что лежат  внизу,  в  долине?  Мой  брат?  Мой  милый?
Откликнитесь, друзья! Они не отвечают. Страх стеснил мне  сердце!  Увы,  они
убиты! Мечи их окровавлены в бою! О брат мой,  брат!  Зачем  убил  ты  моего
Сальгара? О мой Сальгар! Зачем ты убил моего брата? Я вас обоих так  любила!
Ты был прекрасен среди тысяч у холма! Он был  грозен  в  сражении.  Ответьте
мне! Откликнитесь на голос мой, любимые! Увы! Они молчат, молчат  навеки!  И
грудь их холодна, как грудь земли!
   С уступов этого холма, с вершины, где воет буря,  отвечайте  мне,  духи
мертвых! Говорите, я не испугаюсь! Куда ушли вы на покой? Где вас искать,  в
каких горных пещерах? Ни отзыва в вое ветра, ни шепота в дыхании бури.
   Я сижу в тоске, я жду в слезах,  когда  настанет  утро.  Ройте  могилу,
друзья усопших, но не засыпайте ее, пока я не  приду.  Жизнь  ускользает  от
меня, как сон, зачем мне  оставаться  среди  живых?  Здесь  я  буду  жить  с
друзьями, у потока, близ гремящих скал.  Когда  стемнеет  -на  холме  и  над
равниной  засвищет  ветер,  мой  дух  восстанет  в  дыхании  ветра  и  будет
оплакивать смерть друзей. Охотник в шалаше услышит  меня,  и  устрашится,  и
будет пленен моим голосом, так сладко буду я петь о моих друзьях, равно мною
любимых!

   Так ты пела, Минона, кроткая, стыдливая дочь Тормана. И мы  рыдали  над
Кольмой, и омрачались наши души.
   Тут с арфой вышел Уллин и спел нам песнь Альпина. Ласково звучал  голос
Альпина, а Рино душой подобен был огненной стреле. Но тесный  гроб  стал  им
жилищем, и голоса их отзвучали в Сельме.
   Однажды Уллин вернулся с охоты, когда герои были еще живы,  и  услышал,
как состязаются они в пенье на холме. Их песни были нежны, но печальны.  Они
оплакивали смерть Морара, первого в ряду героев. Его  душа  была,  как  душа
Фингала, а меч - как меч Оскара, но он пал, и отец его сокрушался,  и  полны
слез были глаза его сестры, полны слез глаза Миноны, сестры могучего Морара.
   Как только зазвучала песнь Уллина,  Минона  скрылась,  точно  месяц  на
закате, когда, предвидя непогоду, он прячет за тучу свой прекрасный  лик.  И
вместе с Уллином я ударил по струнам арфы, вторя песне скорби.

   Рино

   Ненастье миновало, сияет яркий полдень, рассеяв сумрак туч.  Изменчивое
солнце неверными лучами озаряет холм. Весь  алый,  бежит  по  долине  горный
ручей. Ручей, как сладок твой рокот! Но слаще мне слышится голос.  То  голос
Альпина, он скорбит об умершем. Голова  его  склонилась  под  бременем  лет,
глаза покраснели от слез. Альпин! Дивный певец! Зачем ты один на  безмолвном
холме? Зачем ты стонешь, как ветер в чаще леса, как волна у дальних берегов?

   Альпин

   Я плачу, Рино, об усопшем, и мой голос взывает к обитателям могил.  Как
ты величав на холме, как прекрасен среди сынов равнины, но ты падешь подобно
Морару, и слезы прольются на твоей могиле. Холмы  забудут  о  тебе,  и  твой
спущенный лук будет лежать под сводами пещеры. Ты был резв, Морар, как олень
на холме, и страшен, как зарницы в темном небе. Твой гнев был  грозой,  твой
меч сверкал в бою, подобно молниям над  равниной,  голос  твой  гремел,  как
лесной поток после дождей, как гром за дальними холмами. Многих сразила рука
твоя, испепелило пламя твоего гнева. Когда же ты  возвращался  после  битвы,
твой голос звучал так мирно! Твой лик был ясен, как солнце после  бури,  как
месяц в безмолвии ночи, а душа спокойна, точно озеро,  когда  утихли  порывы
ветра.
   Тесно теперь твое жилище! Мрачен  тот  край,  где  ты  обитаешь!  Тремя
шагами могу я измерить могилу того, кто был некогда так велик! Четыре камня,
увенчанные мхом, - вот единственная о тебе память!  Дерево  без  листьев  да
шуршащая под ветром высокая трава укажут охотнику могилу героя Морара. Нет у
тебя матери, чтобы плакать над  тобой,  нет  девушки,  чтобы  пролить  слезы
любви. Умерла родившая тебя, погибла дочь Морглана.
   Кто там опирается на посох? Кто это, чьи кудри побелели от старости,  а
глаза красны от слез? Это твой отец,  Морар,  отец  единственного  сына.  Он
слышал, как ты прославился в битве, как рассеялись  перед  тобой  враги,  он
слышал, как восхваляли тебя. Увы, о твоих ранах не слышал он. Плачь,  плачь,
отец Морара, твой сын услышит тебя.  Сон  мертвецов  глубок,  изголовьем  им
служит прах. Твой голос не достигнет его, твой зов его не пробудит. О, когда
же настанет утро для обитателей могил и спящий услышит: "Проснись!"
   Прости, благороднейший  из  смертных,  воин-победитель.  Не  быть  тебе
больше на бранном поле, не озарять дремучего леса сверканьем клинка.  Ты  не
оставил сына, но имя твое сохранится в песне,  и  грядущие  века  услышат  о
тебе, услышат о тебе, услышат о Мораре, павшем в битве.

   Громки были рыдания героев, но всего громче надрывный стон Армина.  Ему
вспомнилась смерть сына, погибшего в расцвете юных лет.  Подле  героя  сидел
Кармор, властитель шумного Галмала. Он спросил:
   - Зачем так горестны рыданья Армина? О чем тут плакать? На то и  песни,
чтобы трогать и тешить душу. Они подобны легкому туману, который, поднимаясь
с озера в долину, окропляет цветы  живительной  росой;  но  стоит  подняться
солнцу, и туман растает без следа. О чем  ты  сокрушаешься,  Армии,  владыка
Гормы, омытой волнами? - Да, я сокрушаюсь! И велика скорбь моя!  Кармор,  ты
не утратил сына, не утратил цветущей дочери; храбрый  Кольтар  жив,  и  жива
прекрасная Аннира. Ветви твоего дома цветут, о Кармор. А наш род окончится с
Армином. Мрачно твое ложе, о Даура! И глубок  могильный  сон.  Когда  же  ты
проснешься и вновь зазвучит твое пение, твой пленительный голос?  Дуй,  дуй,
осенний ветер! Бушуй над мрачной равниной! Реви, лесной  поток!  Буря,  шуми
вершинами дубов! Плыви, о месяц, пусть между  обрывками  туч  мелькнет  твой
бледный лик! Напомни мне о той жестокой ночи, когда погибли  мои  дети,  пал
могучий Ариндаль, угасла милая Даура.
   Даура, дочь моя, ты была прекрасна! Прекрасна, как  месяц  над  холмами
Фуры, бела, как первый снег, нежна, как веяние ветерка.  Туго  натягивал  ты
свой лук, Ариндаль, и в битве метко метал копье свое, взор твой был как мгла
над морем, а щит сверкал, подобно молниям в грозу!
   Армар, прославленный  в  битвах,  явился  снискать  любовь  Дауры.  Она
противилась недолго, и друзья  предрекали  им  счастье.  Эрат,  сын  Одгала,
затаил вражду, ибо рукой Армара был сражен его брат.  Он  пришел  в  обличье
моряка.  На  волнах,  покачиваясь,  красовался   его   челнок,   кудри   его
серебрились, и суровое чело было спокойно.
   - Прекраснейшая дева, -  сказал  он,  -  пленительная  дочь  Армина,  у
ближних скал, на взморье, где на деревьях рдеют плоды, там Армар ждет Дауру;
я прислан перевезти его милую через бушующие волны.
   Даура последовала за ним и стала звать Армара; только голос скал был ей
ответом.
   - Армар, мой милый, мой любимый, зачем  ты  пугаешь  меня?  Откликнись,
откликнись, сын Арната! Тебя зовет Даура!
   Вероломный Эрат, смеясь, скрылся  на  суше.  Девушка,  возвысив  голос,
стала звать отца и брата:
   - Ариндаль! Армии! Неужели никто не спасет Дауру! Зов ее донесся  через
море. Ариндаль, мой  сын