счивость,  когда
люди кичатся своим ничтожным умишком и считают, что им все дозволено",  -  и
тому подобный подлый вздор. От всего этого впору всадить себе в сердце  нож.
Что бы ни толковали о независимости, а хотел бы я видеть  человека,  который
спокойно слушал бы, как бездельники, имея против него козырь, судачат о нем;
если их болтовня пустая, тогда, конечно, можно пренебречь ею.

   16 марта

   Все взялись меня бесить. Сегодня я встретил фрейлейн Б. на  бульваре  и
не мог удержаться, чтобы не заговорить  с  ней,  и  как  только  мы  немного
отдалились от общества, выразил ей мою обиду на тогдашнее ее поведение. "Ах,
Вертер; - задушевным тоном сказала она, - можно  ли  так  истолковывать  мое
замешательство, зная мою душу! Что я выстрадала из-за вас с той минуты,  как
вошла в залу! Я все предвидела и сотни раз порывалась  предупредить  вас.  Я
знала, что эти особы С. и Т. со своими мужьями скорее  уедут,  чем  потерпят
ваше общество; я знала, что граф не может ссориться с ними. А теперь сколько
шуму!" - "Что вы, фрейлейн?" - спросил я,  скрывая  испуг,  мне  вспомнилось
все, о чем рассказывал третьего дня Аделин, и меня точно кипятком  обдало  в
этот миг. "Чего мне это стоило!" - сказала добрая девушка, и слезы выступили
у нее на глазах. Я не мог больше владеть собой, я готов был броситься  к  ее
ногам. "Объяснитесь же!" - вскричал я. Слезы заструились у нее по  щекам;  я
был вне себя; она отерла слезы, не скрывая их. "Вы ведь знаете мою  тетушку,
- заговорила она, - тетушка тоже была там, и какими же глазами смотрела  она
на происходящее! Вертер, вчера вечером и нынче утром мне пришлось  вытерпеть
целую проповедь из-за моего знакомства с вами,  пришлось  слушать,  как  вас
порочат, унижают, и нельзя было по-настоящему вступиться за вас".
   Каждое слово,  точно  острый  нож,  вонзалось  мне  в  сердце.  Она  не
чувствовала, насколько милосерднее  было  бы  скрыть  все  это  от  меня,  а
вдобавок  еще  присовокупила,  что  теперь  сплетням  не   будет   конца   и
определенного сорта  люди  не  перестанут  торжествовать  и  злорадствовать,
считая, что я по заслугам наказан  за  свою  заносчивость,  за  презрение  к
ближним.
   Ах, Вильгельм, каково было  мне  слушать  эти  слова,  сказанные  тоном
искреннейшего участия! Я был подавлен, и до сих пор во мне кипит  ярость.  Я
хотел, чтобы  кто-нибудь  осмелился  открыто  бросить  мне  упрек,  тогда  я
проткнул бы наглеца своей шпагой; вид крови успокоил бы меня.  Ах,  я  сотни
раз хватался за нож, чтобы  облегчить  душу;  рассказывают,  что  существует
такая благородная порода коней, которые по инстинкту прокусывают себе  вену,
чтобы легче было дышать, когда их чересчур разгорячат и  загонят.  Мне  тоже
часто хочется вскрыть себе вену и обрести вечную свободу.

   24 марта

   Я подал двору прошение  об  отставке  и  надеюсь  получить  ее,  а  вам
придется простить мне, что я не испросил на то вашего дозволения. Я  во  что
бы то ни стало хочу уехать и знаю наизусть все  доводы,  которые  вы  будете
приводить,  чтобы  заставить   меня   остаться,   а   потому...   как-нибудь
поделикатнее сообщи это матушке! Я ничем не могу ей помочь,  мне  самому  не
сладко! Конечно, ей должно быть  обидно,  что  блистательная  карьера  сына,
метившего со временем в тайные советники и посланники, так резко  оборвалась
и сверчок вернулся на свой шесток. Делайте  что  хотите,  придумывайте,  при
каких условиях мне можно и должно было остаться! Все равно я ухожу. А  чтобы
вы знали, куда я  направляюсь,  сообщаю  вам,  что  здесь  находится  князь,
который весьма ценит мое общество; услыхав о моем  намерении,  он  пригласил
меня провести в его владениях лучшую весеннюю пору. По его  словам,  я  буду
там предоставлен самому себе, и так  как  мы  с  ним  до  известной  степени
сходимся во взглядах, я решил рискнуть и поехать к нему.

   Post scriptum 19 апреля

   Благодарю тебя за обе весточки. Я не отвечал на них и не отсылал своего
письма, пока не пришла моя отставка;  я  боялся,  что  матушка  обратится  к
министру и помешает моим планам. Но теперь все кончено,  отставка  получена.
Не стану рассказывать вам, как неохотно мне ее дали и что мне пишет министр,
- вы опять ударились  бы  в  ламентации.  Наследный  принц  прислал  мне  на
прощание двадцать пять дукатов с запиской, растрогавшей меня до слез;  таким
образом, мне не нужно денег, о которых я на днях просил матушку.

   5 мая

   Завтра я отсюда уезжаю, а так как родина моя находится в шести милях от
проезжей дороги,  я  хочу  повидать  родные  места,  вспомнить  далекие  дни
блаженных мечтаний. Я войду в те самые ворота, через которые матушка выехала
со мной, когда после смерти отца решила покинуть наш милый уютный  уголок  и
запереться в своем несносном городе. Прощай, Вильгельм! Я буду сообщать тебе
о моем путешествии.

   9 мая

   Я совершил паломничество в родные края с благоговением истого пилигрима
и при этом  испытал  самые  неожиданные  чувства.  Подле  большой  липы,  на
расстоянии четверти часа от города по дороге в  С.,  я  велел  остановиться,
вышел и отправил почтовых лошадей,  чтобы,  идя  пешком,  вволю  насладиться
воспоминаниями. И вот я стоял под липой, которая  в  детстве  была  целью  и
пределом моих прогулок. Какая перемена! Тогда,  в  счастливом  неведении,  я
рвался в незнакомый мне мир, где чаял найти столько пищи для сердца, столько
радостей, насытить и умиротворить мою алчущую, мятущуюся душу.  Теперь,  мой
друг, я возвратился из дальнего мира с тяжким бременем несбывшихся надежд  и
разрушенных намерений! Я видел перед собой горный кряж, столько  раз  бывший
средоточием" моих стремлений. Когда-то  я  часами  просиживал  под  липой  и
рвался туда и жаждал слиться душой с лесами  и  долинами,  являвшимися  моим
взорам в такой заманчивой дымке; а когда наступало время возвращаться домой,
с какой неохотой  покидал  я  излюбленное  место!  Я  направился  к  городу,
приветствуя старые, издавна знакомые загородные павильоны;  новые  были  мне
противны, как и все прочие перемены, происшедшие с тех пор. Я вошел в ворота
и  сразу  почувствовал  себя  дома.  Милый  друг,  не  стану   вдаваться   в
подробности; то, что было для меня так отрадно, в рассказе выйдет скучным. Я
решил поселиться на площади,  рядом  с  нашим  прежним  домом.  Мимоходом  я
заметил, что  школа,  где  муштровала  нас  славная  старуха,  превращена  в
мелочную лавочку. Мне припомнилось, сколько тревог, огорчений, недоумений  и
страхов пережил я в этой каморке. На каждом шагу попадалось  мне  что-нибудь
примечательное. Ни один паломник ко святым местам не встретит на своем  пути
столько священных  воспоминаний,  и  душа  его  вряд  ли  проникнется  таким
благоговейным трепетом. Приведу один пример из  тысячи:  я  прошел  вниз  по
течению реки до знакомой усадьбы. Это был когда-то мой обычный путь;  отсюда
мы, мальчики, учились швырять в воду плоские камни так, чтобы они  давали  в
воде побольше рикошетов. Мне живо  припомнилось,  как  я,  бывало,  стоял  и
смотрел на реку, мысленно предвосхищая ее путь, рисуя себе всякие  чудеса  о
тех краях, куда она  течет,  и  хотя  воображение  мое  быстро  иссякало,  я
стремился все дальше, все дальше и, наконец,  совсем  терялся  в  созерцании
невидимых далей. Вот видишь  ли,  мой  милый,  так  же  ограничены  в  своем
кругозоре и так же счастливы были наши исполины-праотцы! Как простодушны  их
чувства и творения! Когда Улисс говорит о безбрежном  море  и  беспредельной
земле, это звучит так правдиво, человечно, искренне, наивно  и  таинственно.
Что мне в том, если я ныне за любым школьником  могу  повторить,  что  земля
кругла? Человеку нужно немного земли, чтобы благоденствовать на ней,  и  еще
меньше, чтобы в ней покоиться.
   А теперь я водворился здесь, в княжеском охотничьем замке.  С  хозяином
его вполне можно ужиться: он человек простодушный  и  обходительный.  Только
его окружают странные люди, я никак не могу понять их. Едва ли  они  жулики,
но и на честных людей не похожи. Иногда они  кажутся  мне  честными,  однако
верить им я все же не могу. Досадно мне  еще,  что  князь  часто  говорит  о
предметах, о которых знает понаслышке или по книгам, и при этом  смотрит  на
них с чужой точки зрения. Он и во мне  ценит  больше  ум  и  дарования,  чем
сердце, хотя оно - единственная моя гордость, оно одно источник всего,  всей
силы, всех радостей и страданий. Ведь то, что я знаю, узнать может всякий, а
сердце такое лишь у меня.

   25 мая

   У меня был один замысел, о котором я решил не писать вам,  пока  он  не
осуществится. Теперь уж все равно, раз из него ничего не вышло. Я хотел идти
на войну; это была моя давняя мечта. Главным образом из-за этого я и  поехал
сюда с князем, так как он генерал н-ской службы. Во время одной из  прогулок
он всячески меня разубеждал, и  только  в  том  случае,  если  бы  это  было
страстное влечение, а не прихоть, мог бы я не внять его доводам.

   11 июля

   Говори что хочешь, а я не могу оставаться здесь дольше. Что мне  делать
у князя? Я начинаю скучать. Князь обходится со мной как нельзя лучше, и  все
же я не на своем месте. В сущности, у нас  нет  ничего  общего.  Ему  нельзя
отказать в уме, но уме весьма  заурядном;  его  общество  занимает  меня  не
больше, чем чтение умело написанной книги. Пробуду здесь еще неделю, а затем
опять пущусь в странствия. Удачнее всего я занимался здесь рисованием. Князь
чувствует искусство и чувствовал бы еще больше, если бы не замкнулся в кругу
плоских научных понятий и самой избитой терминологии. Случается, я скрежещу,
зубами, когда со всем жаром воображения открываю ему природу и искусство,  а
он, думая блеснуть, вдруг изрекает какую-нибудь прописную истину!

   16 июля

   Да, я только странник, только скиталец на земле! А чем вы лучше?

   18 июля

   Куда я собрался? Откроюсь тебе по секрету. Еще две недели мне  придется
пробыть здесь, а затем я надумал посетить н-ские рудники, но дело вовсе не в
рудниках. Я хочу быть поближе к Лотте - вот и все. Я смеюсь над  собственным
сердцем... и потворствую ему.

   29 июля

   Нет, все хорошо! Все отлично! Мне быть ее мужем! О господи  боже,  меня
сотворивший, если бы ты даровал мне это  счастье,  вся  жизнь  моя  была  бы
беспрерывной молитвой. Я не ропщу, прости мне эти слезы, прости мне  тщетные
мечты! Ей быть моей женой! Если бы я заключил в свои  объятия  прекраснейшее
создание на земле...
   Я содрогаюсь всем телом, Вильгельм, когда Альберт обнимает ее  стройный
стан.
   Сказать ли правду? А почему бы не сказать, Вильгельм? Со мной она  была
бы счастливей, чем с ним! Такой человек, как он, не  способен  удовлетворить
все запросы ее сердца. В нем нет чуткости... Как бы  это  объяснить?  Он  не
способен всем сердцем откликнуться, ну, скажем, на то место  любимой  книги,
где наши с Лоттой сердца бьются согласно; и в сотне  других  случаев,  когда
нам приходится выражать свои чувства  по  поводу  поведения  третьего  лица.
Зато, милый Вильгельм, он любит ее всей душой, а  такая  любовь  заслуживает
всяческой награды!
   Докучный посетитель  прервал  меня.  Слезы  мои  высохли.  Я  отвлекся.
Прощай, мой милый!

   4 августа

   Это не только мой удел. Всем людям изменяют  надежды,  всех  обманывают
ожидания. Я навестил мою знакомую в  домике  под  липой.  Старший  мальчуган
выбежал мне навстречу; его радостный возглас привлек и  мать.  Она  казалась
подавленной, и первые слова ее были: "Вот горе-то,  милый  барин,  мой  Ганс
помер!" Это был младший из детей. Я онемел. "А муж мой, - продолжала она,  -
воротился из Швейцарии ни с чем. Добрые люди помогли, а иначе  ему  пришлось
бы побираться дорогой; и вернулся больной, в  лихорадке".  Я  не  знал,  что
сказать ей, и дал мальчику какую-то мелочь; она  попросила  меня  принять  в
подарок несколько яблок, я взял их и покинул место печальных воспоминаний.

   21 августа

   Во мне поминутно происходят какие-то перемены. Порой жизнь снова  хочет
улыбнуться мне, - увы, лишь на миг! Когда я забудусь в мечтах, у меня против
воли возникает мысль: что, если бы Альберт умер? Тогда бы я  и  она...  И  я
гонюсь за этой химерой, пока она не приводит меня к безднам,  от  которых  я
отступаю с содроганием.
   Я выхожу за город тем самым путем, по которому  впервые  вез  Лотту  на
танцы, - все тогда было по-иному! И все, все миновало! Ни намека на прежнее,
ни тени  тех  чувств,  которыми  тогда  билось  мое  сердце.  То  же  должен
испытывать дух умершего, возвращаясь на развалины сгоревшего замка,  который
он, будучи владетельным князем, в  расцвете  сил  воздвиг  и  украсил  всеми
дарами роскоши, а умирая, с упованием завещал своему любимому сыну.

   3 сентября

   Порой мне непонятно, как может и смеет другой любить ее,  когда  я  так
безраздельно, так глубоко, так полно ее люблю, ничего не знаю, не ведаю и не
имею, кроме нее!

   4 сентября

   Да, ничего не поделаешь! Как природа клонится к осени, так и во  мне  и
вокруг меня наступает осень. Листья  мои  блекнут,  а  с  соседних  деревьев
листья уже облетели. Кажется, я писал тебе вскоре  после  приезда  об  одном
крестьянском парне? Теперь я  снова  осведомился  о  нем  в  Вальхейме;  мне
ответили, что его прогнали с места и больше никто ничего не  слышал  о  нем.
Вчера я встретил его невзначай по дороге в другое село; я заговорил с ним, и
он рассказал мне свою историю, которая особенно тронула  меня,  как  ты  без
труда поймешь из моего пересказа. Впрочем, к чему, это? Отчего  не  храню  я
про себя то,  что  меня  мучит  и  оскорбляет?  Зачем  огорчаю  тебя?  Зачем
постоянно даю тебе повод жалеть и бранить меня? Ну, все равно! Быть может, и
это мой удел.
   С тихой грустью, в  которой  чувствовалась  некоторая  робость,  парень
сперва только отвечал на мои вопросы; но очень  скоро,  осмелев,  как  будто
опомнившись и освоившись со мной, он  покаялся  мне  в  своих  проступках  и
пожаловался на свои беды. Как бы мне хотелось, друг мой, представить на твой
суд каждое его слово!
   Он признался мне, и даже с увлечением, упиваясь радостью  воспоминаний,
рассказал, что страсть его к хозяйке росла день ото дня, что под конец он не
знал, что делает, что говорит, не знал, куда себя девать. Не мог ни есть, ни
пить, ни спать; кусок застревал у него в горле; он делал не то, что надо;  а
что ему поручали, забывал сделать; как будто бес какой вселился  в  него;  и
вот однажды, зная, что она пошла на  чердак,  он  пошел,  или,  вернее,  его
потянуло за ней следом. Она не стала слушать  его  мольбы,  тогда  он  решил
овладеть ею силой; он сам не помнит, что с ним сталось, и призывает  бога  в
свидетели, что намерения его всегда были честные и ничего он так  не  желал,
как обвенчаться с ней и прожить вместе весь век.  Рассказав  это,  он  вдруг
стал запинаться, как будто  хотел  сказать  еще  что-то  и  боялся  говорить
начистоту; наконец он мне поведал, все еще смущаясь, что она  разрешала  ему
кое-какие вольности и допускала между ними некоторую  близость.  Он  прервал
себя два-три раза и снова клялся и божился,  что  вовсе  не  хочет,  как  он
выразился, очернить ее, он любит и уважает ее  по-прежнему,  и  такие  слова
никогда не сошли бы у него с языка, если бы он не хотел мне доказать, что не
совсем уж он выродок и сумасшедший. И тут, любезный  друг,  я  опять  завожу
свою старую песню, которую не устану твердить. Если бы я мог изобразить тебе
этого парня таким, как он стоял передо мной, каким стоит до сих пор! Если бы
я мог найти настоящие слова, чтобы ты почувствовал, как трогает, как  должна
трогать меня его участь! Но довольно об  этом!  Ты  знаешь  мою  собственную
участь, знаешь меня самого и потому без труда  поймешь,  что  именно  влечет
меня ко всем несчастным, а к этому в особенности.
   Перечитывая письмо, я заметил, что забыл досказать конец моей  истории;
впрочем, он и так ясен. Хозяйка стала сопротивляться. На помощь подоспел  ее
брат, а тот давно уже выживал моего знакомца, боясь, как бы из-за вторичного
замужества сестры от его детей не ускользнуло богатое наследство, на которое
они рассчитывают, потому что сама она бездетна; братец прямо вытолкал его из
дома и так раззвонил об этом повсюду, что хозяйка, если бы  и  захотела,  не
могла бы взять его обратно. Теперь она наняла нового работника;  из-за  него
она, говорят, тоже ссорится с братом, и все в один голос  твердят,  что  она
решила выйти за него, - этого уж, сказал мой знакомец, он никак не потерпит.
   Все, что я тебе рассказываю, ничуть  не  преувеличено  и  не  смягчено,
наоборот, по-моему, я ослабил, очень ослабил и огрубил рассказ,  потому  что
излагал его языком общепринятой морали.
   Значит,  такая  любовь,  такая  верность,  такая   страсть   вовсе   не
поэтический вымысел; она живет, она существует в  нетронутой  чистоте  среди
того класса людей, которых мы называем необразованными и грубыми.  А  мы  от
нашей образованности потеряли образ  человеческий!  Прошу  тебя,  читай  мой
рассказ с благоговением! Я сегодня весь как-то  притих,  записывая  его;  ты
видишь по письму, что я не черкаю и не мараю,  как  обычно.  Читай,  дорогой
мой, и думай, что такова же история твоего друга! Да, так было и  так  будет
со мной, а у меня и вполовину нет  мужества  и  решительности  того  бедного
горемыки, с которым я даже не смею себя равнять.

   5 сентября

   Она написала своему мужу записочку  в  деревню,  где  он  находится  по
делам. Записка начиналась: "Дорогой, любимый, возвращайся как можно  скорее!
Жду тебя с несказанной  радостью".  Тут  как  раз  явился  один  приятель  и
сообщил, что по некоторым причинам мужу  придется  задержаться.  Записка  не
была отослана, а вечером попала мне в руки. Я прочел  ее  и  улыбнулся;  она
спросила, чему я улыбаюсь. "Воображение - поистине дар богов! - вскричал  я.
- Я на миг вообразил, будто это написано мне".  Она  прервала  разговор,  он
явно был ей неприятен, я замолчал тоже.

   6 сентября

   Долго я не решался сбросить тот простой синий фрак, в котором  танцевал
с Лоттой; но под конец он стал совсем неприличным. Тогда  я  заказал  новый,
такой же точно, с такими же отворотами и обшлагами, и к  нему  опять  желтые
панталоны и жилет.
   Все же он не так мне приятен. Не знаю...  может  быть,  со  временем  я
полюблю и его.

   12 сентября

   Она уезжала на несколько дней за Альбертом. Сегодня я  вошел  к  ней  в
комнату; она поднялась мне навстречу, и я с невыразимой  радостью  поцеловал
ее руку. С зеркала вспорхнула и села к ней на плечо канарейка. "Новый  друг!
- сказала она и приманила птичку к себе на руку. -  Я  купила  ее  для  моих
малышей. Посмотрите, какая  прелесть!  Когда  я  даю  ей  хлеба,  она  машет
крылышками и премило клюет. И целует меня, смотрите!" Она подставила  птичке
губы, и та прильнула так нежно к милым устам,  словно  ощущала  всю  полноту
счастья, которое было ей дано.
   "Пусть поцелует и вас", - сказала она и протянула мне канарейку. Клювик
проделал путь от ее губ к моим, и  когда  он  щипнул  их,  на  меня  повеяло
предчувствием сладостного упоения.
   "В ее поцелуе есть доля алчности, - заметил я. - Она ищет пропитания, и
пустая ласка не удовлетворяет ее".
   "Она ест у меня изо рта", - сказала  Лотта  и  протянула  ей  несколько
крошек, зажав их между губами, на которых  сияла  улыбка  невинно-участливой
любви. Я отвернулся. Зачем она это делает? Зачем раздражает мое  воображение
картинами неземной чистоты и радости, зачем  будит  мое  сердце  от  сна,  в
который погружает его порой равнодушие к жизни? Впрочем, что я? Она так  мне
верит! Она знает, как я люблю ее!

   15 сентября

   Меня бесит, Вильгельм, когда я вижу людей, не умеющих ценить  и  беречь
то, что еще есть хорошего на земле. Ты, конечно, помнишь  ореховые  деревья,
под которыми мы сидели с Лоттой у  славного  ш-ского  пастора,  великолепные
ореховые деревья, всегда