ал
ее историю:
   "Милое юное создание, выросшее в тесном  кругу  домашних  обязанностей,
повседневных будничных трудов, не знавшее  других  развлечений,  как  только
надеть исподволь приобретенный воскресный наряд и пойти погулять по городу с
подругами, да еще в  большой  праздник  поплясать  немножко,  а  главное,  с
живейшим интересом посудачить часок-другой с соседкой о  какой-нибудь  ссоре
или сплетне; но вот в пылкой душе ее пробуждаются иные, затаенные желания, а
лесть мужчин только поощряет их, прежние радости становятся для нее  пресны,
и,  наконец,  она  встречает  человека,  к  которому  ее  неудержимо  влечет
неизведанное чувство; все ее  надежды  устремляются  к  нему,  она  забывает
окружающий мир, ничего не слышит, не видит,  не  чувствует,  кроме  него,  и
рвется  к  нему,  единственному.  Не  искушенная  пустыми  утехами  суетного
тщеславия, она прямо стремится к цели: принадлежать ему, в  нерушимом  союзе
обрести то счастье, которого ей недостает, вкусить  сразу  все  радости,  по
которым она томилась. Многократные обещания подкрепляют ее надежды,  дерзкие
ласки разжигают ее страсть,  подчиняют  ее  душу;  она  ходит  как  в  чаду,
предвкушая все земные  радости,  она  возбуждена  до  предела,  наконец  она
раскрывает объятия навстречу своим желаниям, и... возлюбленный бросает ее. В
оцепенении, в беспамятстве стоит она над пропастью; вокруг сплошной мрак; ни
надежды, ни утешения, ни проблеска! Ведь она покинута любимым, а в нем  была
вся ее жизнь. Она не видит  ни  божьего  мира  вокруг,  ни  тех,  кто  может
заменить ей утрату, она чувствует себя одинокой,  покинутой  всем  миром  и,
задыхаясь в ужасной сердечной муке,  очертя  голову  бросается  вниз,  чтобы
потопить свои страдания в обступившей ее со всех сторон смерти.  Видишь  ли,
Альберт, это история многих людей. И скажи,  разве  нет  в  ней  сходства  с
болезнью?  Природа  не  может   найти   выход   из   запутанного   лабиринта
противоречивых сил, и человек умирает. Горе тому, кто будет смотреть на  все
это и скажет: "Глупая! Стоило ей выждать, чтобы время оказало свое действие,
и отчаяние бы улеглось, нашелся бы другой, который бы ее  утешил".  Это  все
равно, что сказать: "Глупец! Умирает от горячки. Стоило ему подождать, чтобы
силы его восстановились, соки  в  организме  очистились,  волнение  в  крови
улеглось: все бы тогда наладилось, он жил бы и по сей день".
   Альберту и это сравнение показалось недостаточно убедительным, он начал
что-то возражать, между прочим, что я привел в пример глупую девчонку; а как
можно оправдать  человека  разумного,  не  столь  ограниченного,  с  широким
кругозором, это ему непонятно. "Друг мой! - вскричал  я.  -  Человек  всегда
останется человеком, и та крупица разума, которой он, быть  может,  владеет,
почти или  вовсе  не  имеет  значения,  когда  свирепствует  страсть  и  ему
становится тесно в рамках человеческой природы. Тем более... Ну, об  этом  в
другой  раз",  -  сказал  я  и  схватился  за  шляпу.  Сердце  у  меня  было
переполнено! И мы разошлись, так и не поняв друг друга. На этом  свете  люди
редко понимают друг друга.

   15 августа

   Ясно одно: на свете лишь сила любви делает человека  желанным.  Я  вижу
это по Лотте, ей жалко было бы потерять меня, а дети только и ждут, чтобы  я
приходил всякий день. Сегодня отправился туда настраивать Лотте  фортепьяно,
но так и не выбрал для этого времени, потому что дети  неотступно  требовали
от меня сказки и Лотта  сама  пожелала,  чтобы  я  исполнил  их  просьбу.  Я
покормил их ужином, от меня они принимают его почти так же  охотно,  как  от
Лотты,  а  потом  рассказал  любимую  их  сказочку  о   принцессе,   которой
прислуживали руки. Уверяю тебя, я сам при этом многому учусь: их впечатления
поражают   меня   неожиданностью.   Зачастую   мне   приходится   выдумывать
какую-нибудь подробность, и если в следующий раз я забываю ее, они сейчас же
говорят, что в прошлый раз было иначе, и теперь уж я стараюсь без  малейшего
изменения бубнить все подряд нараспев. Из этого я вынес  урок,  что  вторым,
даже  улучшенным  в  художественном  смысле,  изданием  своего  произведения
писатель неизбежно вредит книге. Мы очень податливы на первое впечатление  и
готовы  поверить  всему  самому  неправдоподобному,  оно  сразу  же   прочно
внедряется в нас, и горе тому, кто сделает попытку вытравить или  искоренить
его!

   18 августа

   Почему то, что составляет счастье человека, должно вместе  с  тем  быть
источником его страданий?
   Могучая и горячая любовь моя к живой природе,  наполнявшая  меня  таким
блаженством, превращая для меня в рай весь окружающий мир, теперь стала моим
мучением и, точно жестокий демон, преследует меня на всех путях.  Бывало,  я
со скалы оглядывал всю цветущую долину, от реки до дальних холмов, и  видел,
как все вокруг растет, как жизнь там бьет ключом; бывало, я смотрел на горы,
от  подножия  до  вершины  одетые  высокими,   густыми   деревьями,   и   на
многообразные извивы долин под сенью чудесных лесов и видел, как тихая  река
струится меж шуршащих камышей и отражает  легкие  облака,  гонимые  по  небу
слабым вечерним ветерком; бывало, я слышал птичий гомон, оживлявший  лес,  и
миллионные рои мошек  весело  плясали  в  алом  луче  заходящего  солнца,  и
последний зыбкий блик выманивал из травы  гудящего  жука;  а  стрекотание  и
возня вокруг привлекали мои взоры к земле, и мох,  добывающий  себе  пищу  в
голой скале подо мной, и кустарник, растущий по сухому, песчаному  косогору,
открывали  мне  кипучую,  сокровенную  священную  жизнь  природы;  все,  все
заключал я тогда в мое трепетное сердце, чувствовал  себя  словно  божеством
посреди этого буйного изобилия, и  величественные  образы  безбрежного  мира
жили, все одушевляя  во  мне!  Исполинские  горы  обступали  меня,  пропасти
открывались подо мною, потоки свергались вниз, у ног  моих  бежали  реки,  и
слышны были голоса лесов и гор! И я видел их,  все  эти  непостижимые  силы,
взаимодействующие и созидающие в недрах земли, а на  земле  и  в  поднебесье
копошатся  бессчетные  племена  разнородных  созданий,  все,  все   населено
многоликими существами, а люди прячутся, сбившись в кучу, по своим  домишкам
и воображают, будто  они  царят  над  всем  миром!  Жалкий  глупец,  ты  все
умаляешь, потому что сам ты так мал! От неприступных вершин, через  пустыни,
где не ступала ничья нога, до краев неведомого  океана  веет  дух  извечного
творца и радуется каждой песчинке, которая внемлет  ему  и  живет.  Ах,  как
часто в то время стремился я унестись на крыльях журавля, пролетавшего мимо,
к  берегам  необозримого  моря,  из   пенистой   чаши   вездесущего   испить
головокружительное  счастье  жизни  и  на  миг  один  приобщиться   в   меру
ограниченных сил моей души к блаженству того, кто все созидает в себе  и  из
себя!
   Знаешь, брат,  одно  воспоминание  о  таких  часах  отрадно  мне.  Даже
старание воскресить те невыразимые чувства  и  высказать  их  возвышает  мою
душу, чтобы вслед за тем я вдвойне ощутил весь ужас моего положения.
   Передо мной  словно  поднялась  завеса,  и  зрелище  бесконечной  жизни
превратилось для меня в бездну вечно отверстой могилы. Можешь ли ты сказать:
"Это есть", - когда все проходит, когда все проносится с быстротой  урагана,
почти никогда не исчерпав все силы своего бытия, смывается потоком и гибнет,
увы, разбившись о скалы? Нет мгновения, которое не пожирало бы тебя и  твоих
близких, нет мгновения, когда бы ты не был, пусть против воли, разрушителем!
Безобиднейшая прогулка  стоит  жизни  тысячам  жалких  червячков;  один  шаг
сокрушает постройки, кропотливо возведенные муравьями, и топчет в прах целый
мирок. О нет, не великие, исключительные всемирные бедствия трогают меня, не
потопы, смывающие ваши деревни, не землетрясения, поглощающие ваши города: я
не могу примириться с разрушительной  силой,  сокрытой  во  всей  природе  и
ничего не создавшей такого, что не истребляло бы своего  соседа  или  самого
себя. И я мечусь в страхе. Вокруг меня животворящие силы неба и земли.  А  я
не вижу ничего, кроме всепожирающего и все перемалывающего чудовища.

   21 августа

   Напрасно простираю я к ней объятия, очнувшись  утром  от  тяжких  снов,
напрасно ищу ее ночью  в  своей  постели,  когда  в  счастливом  и  невинном
сновидении мне пригрезится,  будто  я  сижу  возле  нее  на  лугу  и  осыпаю
поцелуями ее руку. Когда же я тянусь к ней,  еще  одурманенный  дремотой,  и
вдруг просыпаюсь, - поток слез исторгается из моего стесненного сердца, и  я
плачу безутешно, предчувствуя мрачное будущее.

   22 августа

   Это поистине несчастье, Вильгельм! Мои деятельные силы разладились, и я
пребываю в какой-то тревожной апатии, не могу сидеть сложа руки, но и делать
ничего не могу. У меня больше нет ни творческого  воображения,  ни  любви  к
природе, и  книги  противны  мне.  Когда  мы  потеряли  себя,  все  для  нас
потеряно... Право же, иногда мне хочется быть поденщиком, чтобы, проснувшись
утром, иметь на предстоящий день хоть какую-то  цель,  стремление,  надежду.
Часто, глядя, как Альберт сидит,  зарывшись  по  уши  в  деловые  бумаги,  я
завидую ему и, кажется, был бы рад поменяться с ним. Сколько раз уж  было  у
меня поползновение написать тебе и министру и ходатайствовать  о  месте  при
посольстве, в чем, по твоим уверениям, мне не было бы отказано. Я  и  сам  в
этом уверен: министр с давних пор ко мне расположен и давно  уже  настаивал,
чтобы я занимался каким-нибудь делом!  Я  ношусь  с  этой  мыслью  некоторое
время. А потом, как подумаю хорошенько да вспомню  басню  о  коне,  который,
прискучив свободой, добровольно дал себя оседлать и загнать до полусмерти, -
тут уж я совсем не знаю, как быть! Милый друг, что,  если  только  тягостная
душевная тревога вынуждает меня жаждать перемен и все  равно  повсюду  будет
преследовать меня?

   28 августа

   Без сомнения, будь моя болезнь  исцелима,  только  эти  люди  могли  бы
вылечить ее. Сегодня день моего рождения. Рано утром я получаю сверточек  от
Альберта. Раскрываю его и  прежде  всего  нахожу  один  из  розовых  бантов,
которые были на Лотте, когда мы познакомились, и которые я не раз  просил  у
нее. К этому  были  приложены  две  книжечки  в  двенадцатую  долю  листа  -
маленький Гомер в ветштейновском издании, которое я давно  искал,  чтобы  не
таскать с собой на прогулку эрнестовские фолианты. Видишь, как они угадывают
мои желания и спешат оказать мелкие дружеские услуги,  в  тысячу  раз  более
ценные, нежели пышные дары, которые тешат тщеславие даятеля и унижают нас. Я
без конца целую этот бант, вдыхая воспоминание о счастье, которым  наполнили
меня те недолгие, блаженные, невозвратимые дни. Так уж водится, Вильгельм, и
я не ропщу; цветы жизни одна лишь видимость. Сколько  из  них  облетает,  не
оставив следа! Плоды дают лишь немногие, и еще меньше созревает этих плодов!
А все-таки их бывает достаточно, и что же... брат мой,  неужто  мы  презрим,
оставим без внимания зрелые плоды, дадим им сгнить, не вкусив их!
   Прощай! Лето великолепное! Часто я взбираюсь на деревья в плодовом саду
у Лотты и длинным шестом снимаю с верхушки спелые груши, а Лотта стоит внизу
и принимает их у меня.

   30 августа

   Несчастный! Ужели я так глуп? Ужели продолжаю обманывать себя?  К  чему
приведет эта буйная, буйная страсть? Я молюсь ей одной, воображение вызывает
передо мной лишь  ее  образ,  все  на  свете  существует  для  меня  лишь  в
соединении с ней. Сколько счастливых минут при этом переживаю я, но в  конце
концов мне приходится покидать ее! Ах, Вильгельм!  Если  бы  ты  знал,  куда
порой влечет меня сердце!
   Когда я посижу у нее часа два-три, наслаждаясь  ее  красотой,  грацией,
чудесным  смыслом  ее  слов,  чувства  мои  мало-помалу  достигают   высшего
напряжения, в глазах темнеет, я почти не слышу,  что-то  сжимает  мне  горло
убийственной хваткой, а сердце болезненными  ударами  стремится  дать  выход
чувствам и лишь усиливает их смятение, - Вильгельм,  в  такие  минуты  я  не
помню себя. И если порой грусть не берет верх и Лотта не  отказывает  мне  в
скудном утешении выплакать мою тоску, склонясь над ее рукой, - тогда я рвусь
прочь на простор. Тогда я бегаю по полям, и  лучшая  моя  отрада  -  одолеть
крутой подъем, проложить тропинку в  непроходимой  чаще,  продираясь  сквозь
терновник, напарываясь на шипы. После этого мне становится легче,  чуть-чуть
легче. Иногда от усталости и жажды я падаю в пути, иногда глубокой ночью при
свете полной луны я сажусь в глухом лесу  на  согнувшийся  сук,  чтобы  дать
немножко  отдыха  израненным  ногам,  а  потом  перед  рассветом   забываюсь
томительным полусном! - Ах, Вильгельм, пойми, что одинокая келья,  власяница
и вериги были бы теперь блаженством для моей души. Прощай! Я не  вижу  иного
конца этим терзаниям, кроме могилы!

   3 сентября

   Мне надо уехать! Благодарю тебя, Вильгельм, за то,  что  ты  принял  за
меня решение и положил конец моим колебаниям. Две недели ношусь я с  мыслью,
что мне надо ее покинуть. Надо уехать. Она опять гостит в городе у  подруги.
И Альберт... и... мне надо уехать!

   10 сентября

   Что это была за ночь!  Теперь  я  все  способен  снести,  Вильгельм.  Я
никогда больше ее не увижу! Ах, если бы мог я броситься тебе  на  шею,  друг
мой, чтобы в слезах умиления излить все чувства, теснящие  грудь!  А  вместо
этого я сижу тут, с трудом переводя дух, стараюсь успокоиться и жду утра,  -
лошадей подадут на рассвете.
   Ах, она спит спокойно и не подозревает, что никогда больше не  увидится
со мной. У меня хватило силы оторваться от нее, не выдав своих  намерений  в
двухчасовой беседе. И какой беседе, боже правый!
   Альберт обещал мне сейчас же после ужина сойти в сад вместе с Лоттой. Я
стоял на террасе под  большими  каштанами  и  провожал  взглядом  солнце,  в
последний раз на моих глазах заходившее над милой долиной, над тихой рекой.
   Сколько раз стоял я здесь с нею, созерцая то  же  чудесное  зрелище,  а
теперь... Я  шагал  взад  и  вперед  по  моей  любимой  аллее.  Таинственная
симпатическая сила часто привлекала меня сюда еще до встречи с Лоттой, и как
же мы обрадовались, когда в начале знакомства обнаружили обоюдное влечение к
этому уголку, поистине одному из самых романтических, какие когда-либо  были
созданы рукой человека.
   Вообрази себе: сперва между каштановыми деревьями  открывается  широкая
перспектива. Впрочем, я, кажется, уже не  раз  описывал  тебе,  как  высокие
стены буков мало-помалу сдвигаются и как аллея от примыкающего к ней боскета
становится еще темнее и заканчивается замкнутым со всех  сторон  уголком,  в
котором всегда веет ужасом  одиночества.  Помню  как  сейчас,  какой  трепет
охватил  меня,  когда  я  впервые  попал  сюда  в  летний  полдень:   тайное
предчувствие  подсказывало  мне,  сколько  блаженства  и  боли  будет  здесь
пережито.
   С полчаса предавался я мучительным  и  сладостным  думам  о  разлуке  и
грядущей встрече, когда услышал, что они поднимаются на террасу. Я  бросился
им навстречу, весь дрожа, схватил руку Лотты и прильнул к ней  губами.  Едва
мы очутились наверху, как из-за поросшего  кустарником  холма  взошла  луна;
болтая о том, о сем, мы незаметно приблизились к  сумрачной  беседке.  Лотта
вошла и села на скамью, Альберт сел рядом, я тоже, но от внутренней  тревоги
не мог усидеть на месте,  вскочил,  постоял  перед  ними,  прошелся  взад  и
вперед, сел снова; состояние было тягостное. Она обратила наше  внимание  на
залитую лунным светом террасу в конце буковой аллеи - великолепное  зрелище,
тем более поразительное, что нас обступала  полная  тьма.  Мы  помолчали,  а
немного погодя она заговорила снова:
   "Когда я гуляю при лунном свете, передо мной  всегда  неизменно  встает
воспоминание о дорогих покойниках, и ощущение смерти и того,  что  будет  за
ней, охватывает меня.  Мы  не  исчезнем,  -  продолжала  она  проникновенным
голосом. - Но свидимся ли мы вновь, Вертер? Узнаем ли  друг  друга?  Что  вы
предчувствуете, что скажете вы?"
   "Лотта, - произнес я, протягивая ей руку, и глаза  у  меня  наполнились
слезами. - Мы свидимся!  Свидимся  и  здесь  и  там!"  Я  не  мог  говорить,
Вильгельм, и надо же было, чтобы она спросила меня об этом, когда  душу  мне
томила мысль о разлуке!
   "Знают ли о нас дорогие усопшие, - вновь заговорила  она,  -  чувствуют
ли, с какой любовью вспоминаем мы их, когда нам хорошо?  Образ  моей  матери
всегда витает передо мной, когда я тихим вечером сижу среди ее  детей,  моих
детей, и они теснятся вокруг меня, как теснились вокруг нее. И  когда  я  со
слезами грусти поднимаю глаза к небу, мечтая, чтобы  она  на  миг  заглянула
сюда и увидела, как я держу данное в час ее кончины слово  быть  матерью  ее
детям, о, с каким волнением восклицаю я тогда: "Прости мне, любимая, если  я
не могу всецело заменить им тебя! Ведь я все делаю, что в моих силах; кормлю
и одеваю и, что важнее всего, люблю и лелею  их!  Если  бы  ты  видела  наше
согласие, родимая,  святая,  ты  возблагодарила  и  восславила  бы  господа,
которого в горьких слезах молила перед кончиной о счастье своих детей!"
   Так говорила она, - ах, Вильгельм, кто перескажет то, что она говорила!
Как может холодное,  мертвое  слово  передать  божественное  цветение  души!
Альберт ласково прервал ее: "Это слишком тревожит вас, милая Лотта! Я  знаю,
вы склонны предаваться такого рода размышлениям, но, пожалуйста, не надо..."
- "Ах, Альберт, - возразила она, - я знаю, ты не забудешь тех вечеров, когда
папа бывал в отъезде, а мы отсылали малышей спать и сидели втроем за круглым
столиком. Ты часто приносил с собой хорошую книгу, но очень редко заглядывал
в нее, потому что ценнее всего на свете было общение с этой светлой душой, с
этой прекрасной, нежной, жизнерадостной и неутомимой женщиной! Бог видел мои
слезы, когда я ночью падала ниц перед ним с мольбой, чтобы  он  сделал  меня
похожей на нее".
   "Лотта! - вскричал я, бросаясь перед ней на колени и орошая слезами  ее
руку. - Лотта! Благословение господне и дух матери твоей почиет на тебе!"  -
"Если бы только вы знали ее! - сказала она, пожимая мне  руку,  -  она  была
достойна знакомства  с  вами!"  У  меня  захватило  дух  -  никогда  еще  не
удостаивался я такой лестной, такой высокой похвалы. А  она  продолжала:  "И
этой женщине суждено было скончаться во цвете лет, когда младшему сыну ее не
было и полугода. Болела она  недолго  и  была  спокойна  и  покорна,  только
скорбела душой за детей, в особенности за маленького. Перед самым концом она
сказала мне: "Позови их!" И когда я привела малышей, ничего не понимавших, и
тех, что постарше, растерявшихся от горя, они обступили ее  кровать,  а  она
воздела руки и помолилась за них и  поцеловала  каждого,  а  потом  отослала
детей и сказала мне: "Будь им матерью!" Я поклялась ей в этом. "Ты  обещаешь
им материнское сердце и материнское око. Это много, дочь моя. В свое время я
не раз видела по твоим благодарным слезам, что ты чувствуешь, как это много.
Замени же мать твоим братьям и сестрам,  а  отцу  верностью  и  преданностью
замени жену! Будь ему утешением!" Она спросила о  нем.  Он  вышел  из  дому,
чтобы скрыть от нас свою нестерпимую скорбь; он не мог владеть собой. Ты был
тогда в комнате, Альберт. Она спросила, чьи это шаги, и позвала тебя.  Потом
она  посмотрела  на  тебя  и  на  меня  утешенным,   успокоенным   взглядом,
говорившим, что мы будем счастливы, будем  счастливы  друг  с  другом".  Тут
Альберт бросился на шею Лотте и, целуя ее, воскликнул: "Мы счастливы и будем
счастливы!" Даже спокойный Альберт потерял  самообладание,  а  я  совсем  не
помнил себя.
   "Вертер! - обратилась она ко мне.  -  И  подумать,  что  такой  женщине
суждено было умереть! Господи, откуда берутся силы видеть, как от нас уносят
самое дорогое, что есть в жизни, и только дети по-настоящему  остро  ощущают
это,