доставлявшие мне истинное наслаждение.  Какой  уют,
какую прохладу давали они пасторской усадьбе, какие они  были  ветвистые!  И
сколько  с  ними  связано  воспоминаний  о   почтенных   священнослужителях,
посадивших их в давно минувшие годы! Школьный учитель слышал от своего  деда
имя одного из них и не раз его поминал: прекрасный, говорят, был человек,  и
я свято чтил его память под сенью этих деревьев.  Поверишь  ли,  учитель  со
слезами на глазах говорил вчера о том, что их срубили. Срубили! Я  вне  себя
от бешенства! Я способен прикончить того мерзавца, который нанес  им  первый
удар. Если бы у меня во дворе росли такие деревья и одно из них  погибло  от
старости, я бы горевал  всей  душой,  а  чему  мне  теперь  приходится  быть
свидетелем!  Одно  только  отрадно,  дорогой  друг!  Есть  еще  человеческие
чувства! Все село ропщет, и, надо надеяться, пасторша ощутит на масле, яйцах
и прочих приношениях, какую рану она нанесла своему приходу.  Ибо  зачинщица
всему она,  жена  нового  пастора  (наш  старик  уже  умер).  Хилое,  хворое
создание, имеющее веские причины относиться неприязненно к миру, потому  что
она-то никому не внушает приязни. Она глупа, а мнит себя ученой,  говорит  о
пересмотре канона, ратует за новомодное морально-критическое  преобразование
христианства, пожимает плечами по поводу лафатеровских фантазий, а сама  так
больна, что не в состоянии радоваться божьему миру.  Только  такая  тварь  и
могла срубить мои ореховые деревья.  Подумай,  я  никак  не  могу  прийти  в
себя!.. От палых листьев у нее, видишь ли, грязно и сыро во  дворе,  деревья
заслоняют ей свет, а когда поспевают орехи, мальчишки сбивают их камнями,  и
это действует ей на нервы,  это  мешает  ее  глубоким  размышлениям,  мешает
взвешивать сравнительные достоинства Кенникота, Землера  и  Михаэлиса.  Видя
недовольство обитателей села и в особенности стариков, я спросил их: "Как же
вы это потерпели?" - "У нас, когда староста чего захочет, против его воли не
пойдешь". А все-таки есть на свете справедливость! Пастору  самому  несладко
приходится от жениных причуд, так он решил хоть извлечь  из  них  прибыль  и
поделиться ею со старостой.  Об  этом  проведала  палата  и  заявила:  "Руки
прочь!" (Она издавна предъявляла права на ту часть пасторской  усадьбы,  где
стояли деревья) - и продала их с  торгов.  И  вот  они  лежат.  Ах,  будь  я
государем, я бы показал всем им - пасторше, старосте и палате...  Государем!
Да будь я государем, разве трогали б меня деревья в моей стране!

   10 октября

   Едва я загляну в ее черные глаза, как мне уже хорошо. И понимаешь,  что
мне досадно, - Альберт, по-видимому, не так счастлив, как он... надеялся,  а
я... был бы счастлив, если  бы...  Я  не  люблю  многоточий,  но  тут  иначе
выразиться не могу и выражаюсь, по-моему, достаточно понятно.

   12 октября

   Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера. В какой мир  вводит  меня  этот
великан! Блуждать по равнине, когда кругом бушует буря и с  клубами  тумана,
при тусклом свете луны, гонит души предков, слушать с гор сквозь рев лесного
потока приглушенные стоны  духов  из  темных  пещер  и  горестные  сетования
девушки над четырьмя  замшелыми,  поросшими  травой  камнями,  под  которыми
покоится  павший  герой,  ее  возлюбленный!  И  вот  я  вижу   его,   седого
странствующего барда, он ищет на  обширной  равнине  следы  от  шагов  своих
предков, "о, увы, находит лишь их могилы и, стеная, поднимает взор  к  милой
вечерней звезде, что закатывается в бурное море,  и  в  душе  героя  оживают
минувшие времена, когда благосклонный луч светил бесстрашным в  опасности  и
месяц озарял их увитый цветами победоносный корабль; я читаю глубокую скорбь
на его челе, я вижу, как, изнывая в одиночестве, бредет к  могиле  последний
из великих, как впивает все новые, мучительно-жгучие радости от  бесплотного
присутствия родных теней и, глядя на холодную землю, на высокую  колышущуюся
траву, восклицает: "Придет, придет тот странник, что знал меня в моей красе,
и спросит он: где же певец, прекрасный сын Фингала? Стопы его  попирают  мою
могилу, и тщетно меня он ищет на земле". И тут, о друг, мне хочется, подобно
благородному оруженосцу, обнажить меч, разом освободить моего  господина  от
мучительных судорог  медленного  умирания  и  послать  вслед  освобожденному
полубогу собственную душу.

   19 октября

   Ах, какая пустота, какая мучительная пустота у меня в груди! Часто  мне
кажется, если бы я мог хоть раз, один только раз прижать ее  к  сердцу,  вся
пустота была бы заполнена.

   26 октября

   Да, мне ясно, дорогой мой, мне ясно и с  каждым  днем  все  яснее,  что
жизнь одного человека значит мало, почти ничего не значит.  К  Лотте  пришла
подруга, а я ушел в соседнюю комнату достать  книгу,  но  читать  не  мог  и
взялся за перо. Мне был слышен их  тихий  разговор;  они  рассказывали  друг
другу какие-то незначительные истории, городские новости: эта выходит замуж,
та больна, очень больна. У нее сухой кашель, а лицо - кожа да кости, и с ней
часто бывают обмороки. "Я за ее жизнь дорого не дам", - говорила гостья. "Н.
Н. тоже плох", - заметила Лотта. "Он весь распух", - подхватила  та.  И  мое
воображение перенесло меня к постели страдальцев; я видел, с какой  неохотой
уходят они из жизни, как они... ах, Вильгельм!.. А мои дамочки  говорили  об
этом, как обычно говорят о смерти постороннего. И когда я оглядываюсь и вижу
эту комнату и повсюду платья Лотты и бумаги Альберта и вещи,  с  которыми  я
так свыкся, даже с этой чернильницей, я говорю себе:  "Что  ты  значишь  для
этого дома! Рассуди здраво. Друзья чтут тебя!  Они  видят  от  тебя  столько
радостей, и сам ты как будто не мог бы жить без них; и все  же  -  уйди  ты,
покинь их круг, ощутили бы они, и надолго ли ощутили, пустоту в своей  жизни
от разлуки с тобой? Надолго ли?" Ах, такова  бренность  человека,  что  даже
там, где он по-настоящему утверждает свое бытие, где  создается  единственно
верное впечатление от его присутствия, - в памяти и в душе его близких, даже
и там суждено ему угаснуть, исчезнуть - и так быстро!

   27 октября

   Часто мне хочется разодрать себе грудь и размозжить голову оттого,  что
люди так мало способны дать друг другу. Увы, если во мне  самом  нет  любви,
радости, восторга и жара, другой не подарит мне их, и, будь мое сердце полно
блаженства,  я  не  сделаю  счастливым  того,   кто   стоит   передо   мной,
бесчувственный и бессильный.

   Вечером

   Мне так много дано, но чувство к ней поглощает все; мне так много дано,
но без нее нет для меня ничего на свете.

   30 октября

   Сотни раз был я готов броситься ей на шею. Один бог  ведает,  легко  ли
видеть, как перед глазами  мелькает  столько  прелести,  и  не  иметь  права
схватить ее. Ведь человек по природе своей захватчик! Хватают же  дети  все,
что им вздумается? А я?

   3 ноября

   Бог свидетель, как часто ложусь я в постель с желанием,  а  порой  и  с
надеждой никогда не проснуться; утром я открываю глаза, вижу солнце и впадаю
в тоску. Хорошо бы обладать вздорным характером и сваливать вину на  погоду,
на третье лицо, на неудавшееся предприятие!  Тогда  несносное  бремя  досады
тяготело бы на мне лишь вполовину. А я, увы, слишком ясно понимаю,  что  вся
вина во мне самом, - впрочем, какая  там  вина!  Все  равно,  во  мне  самом
источник всяческих мучений, как прежде был источник всяческого блаженства.
   Ведь я все тот же, но раньше я  упивался  всей  полнотой  ощущений,  на
каждом шагу открывал рай, и  сердце  имел  достаточно  вместительное,  чтобы
любовно объять целый мир. А теперь мое сердце умерло! Оно больше не источает
восторгов, глаза мои сухи, чувства не  омыты  отрадными  слезами,  и  потому
тревожно хмурится чело. Я страдаю  жестоко,  ибо  я  утратил  то,  что  было
единственным блаженством моей жизни,  исчезла  священная  животворная  сила,
которая помогала мне созидать вокруг меня миры! Теперь я  смотрю  в  окно  и
вижу, как солнце разрывает  туман  над  дальними  холмами  и  озаряет  тихие
долины, а мирная река, извиваясь, бежит ко мне между оголенными ивами, и что
же? - Эта дивная природа мертва для меня, точно прилизанная картинка: и  вся
окружающая красота не в силах перекачать у меня из сердца в мозг хоть  каплю
воодушевления, и я стою перед лицом божьим, точно  иссякший  колодец,  точно
рассохшаяся бадья! Сколько раз падал я ниц  и  молил  господа  даровать  мне
слезы, как землепашец молит даровать дождь, когда  небо  так  беспощадно,  а
земля истомилась от жажды. Но, увы! Я знаю, бог дает дождь  и  ведро  не  по
нашим исступленным мольбам, и недаром терзает меня память  о  тех  блаженных
временах, когда я терпеливо ждал, чтобы дух его снизошел  на  меня,  и  всем
признательным сердцем моим принимал благодать, изливаемую им на меня!

   8 ноября

   Она укоряла меня за невоздержанность, но как же ласково  и  бережно!  А
невоздержанность моя в том, что я иногда соблазнюсь стаканом  вина  и  выпью
целую бутылку. "Не делайте этого! - сказала она.  -  Постарайтесь  думать  о
Лотте!" - "Думать! Неужто вам надо приказывать мне  это,  -  возразил  я.  -
Думаю я или не думаю - все  равно  вы  всегда  стоите  перед  моим  духовным
взором. Сегодня я сидел на том месте, где вы недавно выходили из кареты..."
   Она перевела разговор, чтобы прекратить мои излияния. Любезный друг,  я
погиб! Она вертит мною как хочет!

   15 ноября

   Благодарю тебя, Вильгельм, за сердечное  участие,  за  доброжелательный
совет и прошу лишь об одном - не тревожься. Дай мне перетерпеть!  Как  я  ни
измучен, у меня достанет силы выстоять. Я чту  религию,  ты  знаешь  это;  я
понимаю, что многим павшим духом она служит  опорой,  многим  отчаявшимся  -
утешением. Но может ли, должна ли она быть этим  для  каждого?  Оглянись  на
мир, и ты увидишь, что тысячам  людей  религия,  будь  то  католическая  или
протестантская, помощью не была и не будет, - так почему она  должна  помочь
мне? Ведь говорит же сын божий, что те лишь пребудут с  ним,  кого  дал  ему
отец! А что, если я не дан ему? Что, если, как подсказывает мне сердце, отец
хочет меня оставить себе? Прошу тебя, не истолкуй этого  ложно,  не  усмотри
глумления в искренних словах моих! Ведь я раскрываю перед тобой всю душу;  а
иначе мне лучше было бы молчать, ибо я вообще неохотно  говорю  о  том,  что
всякий знает не больше моего. Выстрадать всю положенную ему меру, испить всю
чашу до дна - таков удел человека. И если господу, сошедшему с небес, горька
была чаша на человеческих его  устах,  зачем  же  мне  проявлять  гордыню  и
притворяться, будто для меня  она  сладка?  И  зачем  мне  стыдиться  в  тот
страшный миг, когда все существо мое содрогается между  бытием  и  небытием,
когда прошедшее, точно молнией, озаряет  мрачную  бездну  грядущего,  и  все
вокруг  гибнет,  и  мир  рушится  вместе  со  мной?  И  как  же  загнанному,
обессилевшему, неудержимо скатывающемуся вниз созданию не возопить из  самых
недр тщетно рвущихся на волю сил: "Боже мой! Боже  мой!  Для  чего  ты  меня
оставил?" И мне ли стыдиться этого  возгласа,  страшиться  этого  мгновения,
когда его не избег тот, кто свивает небо, как свиток?

   21 ноября

   Она не видит, не понимает, что сама готовит смертельную отраву для меня
и для себя: и я с упоением пью до дна кубок, который она протягивает мне  на
мою погибель. Отчего она часто... часто ли?..  Пусть  не  часто,  но  иногда
смотрит на меня приветливым  взглядом,  отчего  так  благосклонно  принимает
невольные проявления моего чувства, отчего на лице ее написано сострадание к
моим мукам?
   Вчера она, прощаясь, протянула мне руку и сказала: "До свидания,  милый
Вертер!" Милый Вертер! В первый раз назвала она меня милым, и я  затрепетал.
Сотни раз повторял я про себя эти слова, а вечером, ложась  спать  и  болтая
всякую всячину сам с собой, сказал внезапно: "Покойной ночи, милый  Вертер!"
- и даже сам потом посмеялся над собой.

   22 ноября

   Я не могу молиться: "Оставь мне ее!" - хоть мне и  кажется  часто,  что
она моя. Я не могу молиться: "Дай мне ее!"  -  она  принадлежит  другому.  Я
мудрствую над своими страданиями; если бы я не обуздывал себя, сравнениям  и
сопоставлениям не было бы конца.

   24 ноября

   Она чувствует, как я страдаю. Сегодня взгляд ее проник  мне  глубоко  в
сердце. Я застал ее одну; я не говорил ни слова, а она смотрела на меня. И я
видел уже не пленительную красоту  ее,  не  сияние  светлого  ума;  все  это
исчезло  для  меня.  Я  был  заворожен  куда  более   прекрасным   взглядом,
исполненным сердечного участия, нежнейшего сострадания.  Почему  нельзя  мне
было упасть к ее ногам? Почему нельзя было броситься ей на  шею  и  ответить
градом поцелуев? Она нашла себе прибежище у фортепьяно и  заиграла,  напевая
нежным голосом, тихим, как вздох. Никогда еще не  были  так  пленительны  ее
губы,  казалось,  они,  приоткрываясь,  жадно  впитывают  сладостные   звуки
инструмента, и лишь нежнейший отголосок слетает с этих чистых уст. Ах, разве
можно выразить его! Я не устоял; склонившись,  дал  я  клятву:  "Никогда  не
дерзну я поцеловать вас, уста, осененные  небесными  духами!"  И  все  же...
понимаешь ты, передо мной точно какая-то грань... Мне надо ее перешагнуть...
вкусить блаженство... а потом, после падения, искупить грех! Полно, грех ли?

   26 ноября

   Порой я говорю себе: "Твоя участь  беспримерна!"  -  и  называю  других
счастливцами. Еще никто не терпел таких мучений! Потом  начну  читать  поэта
древности, и мне чудится, будто я заглядываю в  собственное  сердце.  Как  я
страдаю! Ах, неужто люди бывали так же несчастливы до меня?

   30 ноября

   Нет, нет, мне не суждено прийти в себя. На каждом шагу я сталкиваюсь  с
явлениями, которые выводят меня из равновесия. И сегодня! О, рок! О, люди!
   Я шел по берегу; время было обеденное, но есть мне не хотелось.  Кругом
ни души, сырой вечерний ветер дул с гор, и серые дождевые тучи  заволакивали
долину.  Издалека  завидел  я  человека  в  поношенном  зеленом  платье:  он
карабкался по скалам и, должно быть, искал целебные травы. Когда  я  подошел
ближе и он обернулся на шум моих шагов, я увидел выразительное,  открытое  и
простодушное лицо, главную черту которого составляла покорная печаль; черные
волосы его были заколоты в две букли, а сзади заплетены  в  толстую  косицу,
свисавшую на спину. Судя по одежде, это был  человек  низкого  звания,  и  я
решил, что он не обидится, если  я  поинтересуюсь  его  занятием,  а  потому
спросил его, что он ищет. "Я ищу цветы, - отвечал он с глубоким  вздохом.  -
Только нет их  нигде".  -  "Да,  время  года  неподходящее",  -  заметил  я,
улыбнувшись. "Их много, всяких цветов, - сказал он, спускаясь ко  мне.  -  У
меня в саду цветут розы и жимолость двух сортов; одну подарил мне отец,  она
растет, как сорная трава; второй день ищу ее и не могу найти.  Тут  на  воле
всегда водятся цветы: желтые, голубые, красные, а у полевой гвоздички  такие
красивые цветики. Только вот найти ни  одного  не  могу".  Я  почуял  что-то
неладное и спросил осторожно: "А на что вам цветы?" Лицо  его  передернулось
странной, судорожной усмешкой. "Смотрите, только не Выдайте меня,  -  сказал
он, прикладывая палец к губам.  -  Я  обещал  букет  моей  милой".  -  "Дело
хорошее", - заметил я. "Ну, у нее и без того всего  много,  она  богата",  -
пояснил он. "И все-таки ей дорог  ваш  букет!"  -  подхватил  я.  "У  нее  и
драгоценные каменья, и корона есть", - продолжал он. "Как же  ее  зовут?"  -
"Вот если бы генеральные штаты заплатили мне, - перебил он,  -  я  бы  зажил
по-другому. Да, были и у меня хорошие времена!  А  теперь  что  я?  Пропащий
человек? Теперь мне..." Поднятый к небесам увлажненный взгляд был достаточно
красноречив. "Значит, прежде вы  были  счастливы?"  -  спросил  я.  "Лучшего
счастья мне не надо! - ответил он. - Я жил,  как  рыба  в  воде,  привольно,
весело, легко!"
   На дороге показалась старуха. "Генрих! - крикнула она. - Генрих, где ты
запропастился? Мы тебя ищем, ищем! Иди обедать!" - "Это ваш сын?" -  спросил
я, подходя к ней. "Да, батюшка, мой горемычный сын! - ответила она. - Тяжкий
крест послал мне господь". - "Давно он такой?" -  спросил  я.  "Такой  он  с
полгода. Слава богу, стал тихим, а то год буйным был: его держали  связанным
в сумасшедшем доме; теперь он никому зла не  причиняет  -  все  толкует  про
королей да государей. А какой был  хороший,  скромный  человек.  Он  красиво
писал, бумаги переписывал и мне помогал кормиться;  потом  вдруг  загрустил,
заболел горячкой, впал в буйство, а теперь, видите, какой  стал...  Знали  б
вы, батюшка..." Я остановил поток ее красноречия вопросом: "А что  это  были
за времена, когда он, по его словам, жил так счастливо и привольно?" -  "Вот
глупенький-то! - воскликнула она с жалостливой улыбкой. - Это он  хвалит  те
времена, когда был без памяти, сидел в сумасшедшем доме и себя  не  помнил".
Ее слова меня как громом поразили, я сунул ей монету и поспешил уйти.
   "Вот когда  ты  был  счастлив,  -  воскликнул  я,  торопливо  шагая  по
направлению к городу, - вот когда жил  привольно,  как  рыба  в  воде!  Боже
правый! Неужто ты судил  счастье  только  не  вошедшим  в  разум  или  вновь
утратившим его! Бедняга, а как я-то  завидую  твоему  безумию  и  гибельному
помрачению чувств! Ты бродишь зимой с надеждой нарвать букет твоей королеве!
И горюешь, что не нашел цветов, и не понимаешь, почему ты их не нашел. - А я
- я брожу без надежды и без цели и ни с чем возвращаюсь домой. Ты  мечтаешь,
как бы ты зажил, если бы генеральные штаты заплатили тебе. Счастлив ты,  что
можешь приписать свое злосчастье  земным  препонам!  Ты  не  чувствуешь,  не
понимаешь, что в твоем сокрушенном сердце, в твоем смятенном уме  -  причина
всех горестей, и ни один король на свете не поможет тебе.
   Будь проклят тот,  кто  посмеется  над  страдальцем,  устремляющимся  к
отдаленному  источнику,  который  лишь  усугубит  его  болезнь   и   сделает
мучительнее  последние  часы;  будь  проклят  тот,  кто  возгордится   перед
несчастным, совершающим паломничество ко гробу господню, чтобы  спастись  от
угрызений совести и утишить сердечную скорбь! Каждый шаг, который ранит ноги
на непроторенной тропе, способен пролить каплю утешения в измученную душу, и
после каждого трудного дня пути куда легче спится  ночью.  А  вы,  суесловы,
смеете, нежась на перинах, называть это безумием!  Безумие!  О  господи!  Ты
видишь мои слезы! Зачем же ты, и без того сотворивший  человека  нищим,  дал
ему еще братьев, отнимающих у  него  последние  крохи,  последнее  упование,
которое он полагает на тебя, на тебя, вселюбящий. Ибо,  уповая  на  целебный
корень, на сок винограда, мы уповаем на тебя, на то, что все нас  окружающее
ты наделил целебной и благотворной силой, в которой мы  нуждаемся  ежечасно.
Отец мой, неведомый мне! Отец,  раньше  заполнявший  всю  мою  душу  и  ныне
отвративший от  меня  свой  лик!  Призови  меня  к  себе!  Нарушь  молчание.
Молчанием своим ты не остановишь меня. Какой бы  человек,  какой  отец  стал
гневаться, если бы к нему нежданно воротился сын и бросился  ему  на  грудь,
восклицая: "Я вернулся, отец мой! Не гневайся,  что  я  прервал  странствие,
которое, по воле твоей, мне надлежало претерпеть дольше! Повсюду в мире  все
едино: страда и труд, награда и радость. Но что мне в них? Мне  хорошо  лишь
там, где ты, и перед лицом твоим хочу я страдать и наслаждаться". Неужели же
ты, всеблагий небесный отец наш, отверг бы сына своего?

   1 декабря

   Вильгельм!  Человек,  о  котором   я   писал   тебе,   тот   счастливый
несчастливец, служил писцом у отца Лотты, и любовь к ней, которую он  питал,
таил, но не мог скрыть, за что и был уволен, свела его с ума. Почувствуй  из
этих сухих слов, как меня потрясла его история, когда Альберт рассказал  мне
ее так же равнодушно, как, возможно, ты будешь читать о ней