недаром они долго еще жаловались, что черные люди унесли их маму!"
   Она поднялась, а я, взволнованный и потрясенный, не двигался с места  и
держал ее руку. "Пойдемте! - сказала она. - Пора!" Она хотела  отнять  руку,
но я крепче сжал ее. "Мы свидимся друг  с  другом!  -  воскликнул  я.  -  Мы
найдем, мы узнаем друг друга в любом облике! Я ухожу, ухожу  добровольно,  -
продолжал я, - и все же, если бы мне надо было сказать: "навеки", у меня  не
хватило бы сил. Прощай, Лотта! Прощай, Альберт! Мы еще свидимся!" - "Завтра,
надо полагать", - шутя заметила она. Что я почувствовал от  этого  "завтра"!
Увы! Знала бы она, отнимая свою руку... Они пошли по аллее,  залитой  лунным
светом, я стоял и смотрел им вслед,  потом  бросился  на  траву,  наплакался
вволю, вскочил, выбежал на край террасы и  увидел  еще,  как  внизу  в  тени
высоких лип мелькнуло у калитки ее белое платье;  я  протянул  руки,  и  оно
исчезло.


КНИГА ВТОРАЯ

   20 октября 1771 г.

   Вчера мы прибыли сюда. Посланник нездоров и поэтому несколько  дней  не
выйдет из дому. Все бы ничего, будь он покладистее.  Я  чувствую,  чувствую,
что судьба готовит мне суровые испытания. Но не будем унывать! При беспечном
нраве все легко! Беспечный нрав? Даже смешно, как из-под  моего  пера  вышли
эти слова. Ах, немножко больше беспечности, и  я  был  бы  счастливейшим  из
смертных. Что же это, в самом деле?  Другие  в  невозмутимом  самодовольстве
кичатся передо мной своими ничтожными силенками и талантами, а я  отчаиваюсь
в своих силах и дарованиях? Боже всеблагий, оделивший меня так щедро, почему
не  удержал  ты  половину  и   не   дал   мне   взамен   самоуверенности   и
невзыскательности?
   Ничего, ничего, все наладится. Ты совершенно прав, мой милый. С тех пор
как я целые дни провожу на людях и вижу их делишки и повадки, я стал гораздо
снисходительнее к себе. Раз уж мы так созданы, что все примеряем  к  себе  и
себя ко всему, - значит, радость и горе зависят от того, что нас окружает, и
ничего  нет  опаснее  одиночества.  Воображение  наше,  по   природе   своей
стремящееся  подняться  над  миром,  вскормленное  фантастическими  образами
поэзии, рисует себе ряд людей, стоящих неизмеримо выше  нас,  и  все,  кроме
нас, кажется нам необыкновенным, всякий другой  человек  представляется  нам
совершенством. И это вполне естественно. Мы на каждом  шагу  чувствуем,  как
много нам недостает, и часто видим у другого человека то, чего лишены  сами,
приписывая  ему  свои  собственные   качества,   с   несокрушимым   душевным
спокойствием в придачу. И вот счастливое порождение нашей  фантазии  готово.
Зато когда мы неуверенно и  кропотливо,  с  трудом  пробиваемся  вперед,  то
нередко обнаруживаем, что, спотыкаясь и плутая,  мы  забрались  дальше,  чем
другие, плывя на всех парусах,  и  тут,  поравнявшись  с  другими  или  даже
опередив их, испытываем чувство подлинного самоутверждения.

   26 ноября

   Я  начинаю  кое-как  осваиваться  здесь.  Самое   главное,   что   дела
достаточно; а кроме того,  меня  развлекает  пестрое  зрелище  разнообразных
людей, новых, разнородных типов. Я познакомился с графом К. и что  ни  день,
то все сильнее почитаю его: это большой, светлый ум, но отнюдь не засушенный
обширными  познаниями;  в  его  обхождении  чувствуется  столько   ласкового
дружелюбия! У меня было к нему деловое поручение, и он сразу принял  во  мне
участие, с первых же слов увидев, что мы понимаем друг  друга  и  что  не  с
каждым можно так говорить, как со мной. Я, со своей стороны, глубоко  тронут
его приветливым и простым обращением. Право же, самая лучшая,  самая  чистая
радость на свете - слушать откровенные излияния большой души.

   24 декабря

   Посланник сильно досаждает мне; я  этого  ожидал.  Такого  педантичного
дурака еще не видел мир. Все он делает строго  по  порядку,  придирчив,  как
старая дева, и вечно недоволен собой, а потому и на него ничем не угодишь. У
меня работа спорится, и пишу я сразу набело. А он  способен  возвратить  мне
бумагу и сказать: "Недурно, но просмотрите-ка еще раз, - всегда можно  найти
более удачное выражение и более правильный  оборот".  Тут  уж  я  прихожу  в
бешенство. Ни одного  "и",  ни  одного  союза  он  тебе  не  уступит  и  яро
ополчается против инверсий, которые нет-нет да проскользнут  у  меня.  Фразу
ему надо строить на строго определенный лад, иначе он ничего не поймет. Горе
иметь дело с таким человеком! Единственное мое утешение-дружба графа  К.  На
днях он вполне откровенно высказал мне свое недовольство  медлительностью  и
педантством моего посланника. "Такие люди  только  осложняют  жизнь  себе  и
другим. Но ничего не поделаешь, - добавил он.  -  Приходится  мириться,  как
путешественнику, которому надо перевалить через гору: не будь  горы,  дорога
была бы много удобнее и короче, но раз она есть, необходимо одолеть ее!"
   Старик мой чует, что граф оказывает мне предпочтение перед ним,  и  это
его злит; он пользуется любым случаем дурно отозваться при мне о  графе:  я,
разумеется, не даю ему спуску, отчего положение только осложняется. Вчера  я
окончательно возмутился, потому что он попутно затронул и меня  самого.  Для
светского обихода граф, мол, вполне на месте:  и  работает  с  легкостью,  и
пером владеет бойко, но с глубокой ученостью он не  отличается,  как  и  все
литераторы. Выражение его  лица  при  этом  ясно  говорило:  "Ловко  я  тебя
поддел?" Но меня это ничуть не тронуло; я презираю людей, которые могут  так
думать и так себя вести. Я дал ему довольно резкий отпор, сказав,  что  граф
заслуживает всяческого  уважения  как  по  своему  характеру,  так  и  своим
познаниям. "Мне не доводилось  видеть  человека,  -  сказал  я,  -  которому
посчастливилось бы в такой степени расширить свой  кругозор,  распространить
свою любознательность на  разнообразнейшие  предметы  и  остаться  столь  же
деятельным в повседневной жизни". Для  мозгов  старика  это  была  китайская
грамота, и я поспешил откланяться, чтобы окончательно не выйти  из  себя  от
какого-нибудь нового абсурда.
   И в этом повинны вы все, из-за ваших уговоров и  разглагольствований  о
пользе труда впрягся я в это ярмо! Труд! Да  тот,  кто  сажает  картофель  и
возит в город зерно на продажу, делает куда больше меня; если я не  прав,  я
готов еще десять лет проработать на галере, к которой прикован сейчас.
   А это блистательное убожество, а  скука  в  обществе  мерзких  людишек,
кишащих вокруг! Какая борьба мелких честолюбий; все только и смотрят, только
и следят, как бы обскакать друг друга  хотя  бы  на  полшага;  дряннейшие  и
подлейшие  страсти  в  самом  неприкрытом  виде.   Одна   особа,   например,
похваляется перед первым встречным своей знатностью и своими  имениями,  так
что  каждый  неизбежно  думает:  вот  дура!  Превозносит  невесть  как  свое
захудалое дворянство и великолепие своих поместий. А  хуже  всего  вот  что:
особа эта - дочь местного писаря. Право же, не могу я понять людей,  которым
не совестно срамиться таким вопиющим образом.
   Поистине я с каждым днем убеждаюсь  все  более,  мой  друг,  что  глупо
судить о других по себе. У меня столько хлопот с самим собой, и  сердце  мое
так строптиво, что мне мало дела до других, только бы им  не  было  дела  до
меня.
   Больше всего бесят меня пресловутые общественные отношения.  Я  сам  не
хуже других знаю, как важно различие сословий, как много выгод приносит  оно
мне самому; пусть только оно не служит мне препятствием, когда на моем  пути
встречается  хоть  немножко  радости,  хоть   искра   счастья.   Недавно   я
познакомился  на  прогулке  с  некоей  девицей  фон  Б.,  милым   созданием,
сохранившим много естественности в этом чопорном кругу. Мы  разговорились  и
понравились друг другу, а на прощание я попросил разрешения посетить ее. Она
так  чистосердечно  дала  его,  что  я  едва  дождался  подходящего   случая
отправиться к ней. Она не живет здесь постоянно, а только  гостит  у  тетки.
Старуха с первого взгляда  не  понравилась  мне.  Я  оказывал  ей  всяческое
внимание, в разговоре обращался преимущественно к ней, и уже спустя  полчаса
мне было ясно то, в чем позднее призналась и  сама  девица,  а  именно:  что
милейшая тетушка, не имея в преклонных своих годах ни порядочного состояния,
ни  ума,  не  имея  никакой  опоры,  кроме   внушительного   ряда   предков,
отгородилась, точно стеной, своим аристократизмом и не  знает  иной  услады,
как взирать с высоты своего величия поверх  бюргерских  голов.  В  молодости
она, говорят, была хороша собой,  прожигала  жизнь,  не  одного  несчастного
юношу довела  до  отчаяния  своим  своенравием,  а  в  зрелые  годы  всецело
подчинилась отставному вояке, который на условиях  полной  покорности  и  за
приличное вознаграждение согласился скоротать с ней ее медный век вплоть  до
самой своей смерти. Теперь для нее наступил одинокий железный век,  и  никто
бы не нарушал ее одиночества, не будь так мила ее племянница.

   8 января 1772 г.

   Что это за люди, у которых все в жизни основано  на  этикете  и  целыми
годами все помыслы и стремления направлены к тому, чтобы подняться  на  одну
ступень выше! Можно подумать, что у них нет других занятий: наоборот, работы
накапливается  вороха,  именно  потому,  что   мелкие   дрязги   задерживают
выполнение крупных дел. На прошлой неделе во время катания  на  санях  вышла
ссора, и все удовольствие было испорчено.
   Глупцы, как они не видят, что место не имеет значения и тот, кто  сидит
на первом месте, редко играет первую  роль!  Разве  мало  королей,  которыми
управляет их министр, мало министров, которыми  управляет  их  секретарь?  И
кого считать первым? Того, по-моему, кто насквозь видит  других  и  обладает
достаточной властью или достаточно хитер, чтобы употребить их силы и страсти
на осуществление своих замыслов.

   20 января

   Я принужден писать вам, милая Лотта, из убогой каморки на  крестьянском
постоялом дворе, где мне пришлось укрыться от непогоды.  С  тех  пор  как  я
маюсь в этом скверном городишке Д., посреди  чуждых,  глубоко  чуждых  моему
сердцу людей, меня ни разу, ни одного  разу  не  потянуло  написать  вам;  а
здесь, в этой лачуге, вдали от всех, в полном уединении, когда снег  и  град
неистово стучат в мое оконце, здесь первая моя мысль  была  о  вас.  Едва  я
вошел, как образ ваш предстал передо мной, воспоминания о вас, о Лотта,  так
благоговейно, так трепетно возникли во мне. Боже правый,  первый  счастливый
миг за столько времени!
   Если бы вы видели меня, дорогая, в  этом  водовороте  развлечений!  Как
иссушена моя душа! Ни одной минуты полноты  чувств,  ни  одного  счастливого
часа! Ничего! Ничего! Я словно нахожусь  в  кукольном  театре,  смотрю,  как
движутся передо мной человечки и лошадки, и часто думаю:  не  оптический  ли
это обман? Я тоже играю на этом театре, вернее, мною играют как марионеткой,
порой хватаю соседа за деревянную руку и отшатываюсь в  ужасе.  С  вечера  я
предполагаю полюбоваться на восход солнца, но не могу подняться  с  постели,
днем я намереваюсь насладиться лунным светом - и не выхожу из комнаты. Мне и
самому непонятно, почему я встаю, почему ложусь спать.
   Нет бродила, поднимавшего  во  мне  жизненную  энергию,  исчезли  чары,
отгонявшие от меня сон глубокой ночью, пробуждавшие меня ранним утром.
   Одно-единственное существо, достойное называться  женщиной,  остановило
здесь мое внимание, некая девица фон Б.; ее можно бы  отдаленно  сравнить  с
вами, но кто же равен вам? "Ого,  -  скажете  вы,  -  он  наловчился  делать
комплименты!" Тут есть доля правды. С некоторых пор я крайне любезен, потому
что другим мне быть нельзя, весьма остер и, по мнению дам, лучше  всех  умею
тонко польстить. "И солгать", - добавите вы; без  этого  не  обойдешься,  вы
понимаете?  Однако  я  говорил  о  девице  Б.  Голубые  глаза  ее   отражают
чувствительность души. Высокое положение ей только в тягость и  не  дает  ни
малейшего удовлетворения. Она рвется прочь от этой суеты, и мы целыми часами
мечтаем об идиллической сельской жизни, - ах! и о вас! Как  часто  вынуждена
она превозносить вас! Нет, не  вынуждена,  она  делает  это  добровольно,  с
интересом слушает мои рассказы о вас, любит вас.
   Ах, как бы мне хотелось сидеть у ваших ног в милой, уютной комнатке,  и
чтобы наши дорогие  малыши  возились  вокруг  меня,  и  чтобы  я  привлек  и
утихомирил  их  страшной  сказкой,  если   бы   они,   по-вашему,   чересчур
расшумелись.
   Солнце необычайно красиво заходит над сверкающей снегами долиной,  буря
промчалась, а я... я должен возвращаться в свою клетку.
   Прощайте! Альберт с вами? И что  же?..  Господь  да  простит  мне  этот
вопрос!

   8 февраля

   Уже неделю у нас стоит отвратительная погода, и меня это только радует;
с тех пор как я здесь, не было ни  одного  погожего  дня,  которого  бы  мне
кто-нибудь не испортил и не отравил.  А  теперь,  когда  льет  дождь,  когда
метет, морозит, тает, я думаю: что ж, дома будет не хуже, чем  на  улице,  и
наоборот - и мне становится легче. Когда солнце встает утром и обещает ясный
день, я не могу удержаться, чтобы не воскликнуть: вот божий дар, который они
постараются отнять друг у друга! Они все отнимают друг  у  друга!  Здоровье,
доброе  имя,  радость,  покой!  И  чаще  всего  по  недомыслию,  тупости   и
ограниченности, а послушать их, - так с  наилучшими  намерениями.  Иногда  я
готов на  коленях  молить  их  не  раздирать  с  такой  яростью  собственные
внутренности.

   17 февраля

   Боюсь, что мы с моим посланником недолго будем терпеть друг друга.  Это
положительно несносный старик. Его способы работы и  ведения  дел  настолько
смехотворны, что я принужден перечить ему и часто делаю  по-своему,  на  что
он, понятно, обижается.
   Кончилось тем, что он нажаловался на меня при дворе, и министр  выразил
мне порицание, очень мягкое, но все же порицание, и я уже собрался  подавать
в отставку, как вдруг получил от него приватное письмо {Из уважения  к  этой
почтенной личности упомянутое письмо, а также другое, о котором речь  пойдет
дальше, изъяты из настоящего архива  и  не  будут  опубликованы,  ибо  такую
дерзость вряд ли могла бы извинить даже горячая  признательность  читателей.
(Прим. автора.)}, такое письмо,  перед  мудрым,  возвышенным  и  благородным
содержанием которого я мог только преклониться. Как он выговаривает  мне  за
чрезмерную обидчивость и, отдавая должное юношескому задору, проглядывающему
в моих сумасбродных идеях о полезной деятельности, о  влиянии  на  других  и
вмешательстве в важные дела, пытается не искоренить их, а  лишь  смягчить  и
направить по тому пути, где они найдут  себе  верное  применение  и.  окажут
плодотворное  действие!  Понятно,  что  это  на  целую  неделю  ободрило   и
умиротворило меня.
   Великая вещь - душевное спокойствие и довольство  собой.  Только  б  не
было, милый друг,  это  сокровище  столь  же  хрупким,  сколь  оно  ценно  и
прекрасно!

   20 февраля

   Благослови вас господь, мои  дорогие,  и  даруй  вам  все  те  радости,
которых он лишает меня.
   Спасибо тебе, Альберт, за то, что ты обманул меня! Я  ждал  известия  о
дне вашей свадьбы и решил в тот  самый  день  торжественно  снять  со  стены
силуэт Лотты и спрятать его среди всяких бумаг. Теперь  вы  уже  супружеская
чета, а портрет все еще на стене! Пусть там и остается! А почему бы и нет? Я
знаю, я тоже с вами, не в ущерб тебе живу в сердце Лотты, занимаю там второе
место, и хочу, и должен сохранить его. О, я с ума  бы  сошел,  если  бы  она
могла забыть... Альберт, эта мысль для меня - ад, Альберт,  прощай!  Прощай,
небесный ангел! Прощай, Лотта!

   15 марта

   У меня была неприятность, из-за которой мне придется уехать отсюда:  от
досады я скрежещу  зубами!  Теперь  уж  эту  дьявольскую  историю  ничем  не
исправишь, а виноваты в ней вы одни, вы  же  меня  подстрекали,  погоняли  и
заставляли взять место, которое было не по мне. Вот теперь получили и  вы  и
я! А чтобы ты не говорил как всегда, будто мои сумасбродные  фантазии  всему
виной, изволь, сударь, выслушать подробный рассказ, изложенный с точностью и
беспристрастием летописца.
   Граф фон К. любит и отличает меня: это дело известное, я тебе  об  этом
говорил уже сотни раз. Так вот вчера был я приглашен к обеду, а  как  раз  в
этот день по вечерам у него собираются знатные кавалеры и дамы;  я  об  этом
обществе  никогда  не  помышлял,  а  потому  понятия  не  имел,   что   нам,
подначальным, там не место. Отлично. Я отобедал у графа; встав из-за  стола,
мы прогуливались взад и вперед по большой зале, я беседовал с ним,  потом  к
нам присоединился полковник Б., и так наступил час съезда гостей.  Мне  и  в
голову ничего не приходит, как вдруг появляются высокородная госпожа фон  С.
с супругом и  свежевылупившейся  плоскогрудой  гусыней-дочкой  в  аккуратном
корсетике и en passant на аристократический манер таращат глаза и  раздувают
ноздри, а так как эта порода глубоко  противна  мне,  я  сразу  же  собрался
откланяться и только ждал, чтобы граф избавился от их несносной болтовни, но
тут вошла моя  приятельница  фрейлейн  Б.  При  виде  ее  мне,  как  всегда,
сделалось немножко веселее на душе, я не ушел и встал  позади  ее  кресла  и
только через  некоторое  время  заметил,  что  она  говорит  со  мной  менее
непринужденно, чем обычно, и как-то смущена. Это меня  поразило.  "Неужто  и
она такая же, как все?" - подумал я  в  обиде,  и  решил  уйти,  и  все-таки
остался, потому что не хотел этому верить, искал ей оправдания,  и  ждал  от
нее приветливого слова, и... кто его знает, почему еще. Тем  временем  гости
съезжались. Барон Ф. во всей амуниции из коронационной поры Франца I, гофрат
Р., которого здесь  титулуют  in  qualitate  господином  фон  Р.,  с  глухой
супругой и другие, не исключая и оборвыша И., подправляющего свой  устарелый
гардероб новомодными заплатами. Гости валят толпой, я беседую кое с  кем  из
знакомых,  все  отвечают  крайне  лаконически.  Я  ничего  не  понимал...  и
занимался исключительно моей  приятельницей  Б.  Я  не  видел,  что  женщины
шушукались между собой на другом конце залы, что потом стали перешептываться
и мужчины, что госпожа фон С. говорила с  графом  (все  это  рассказала  мне
впоследствии фрейлейн Б.), после чего граф направился ко мне и увлек меня  в
амбразуру окна.
   "Ведь вам известны наши дикие  нравы,  -  сказал  он.  -  Я  вижу,  что
общество недовольно вашим присутствием. Я ни в коем случае не хотел бы..."
   "Ваше превосходительство, - перебил я, - простите меня, ради бога;  мне
давно следовало догадаться самому, но, я знаю, вы извините мою оплошность...
Я сразу же собрался откланяться,  но  некий  злой  гений  удержал  меня",  -
добавил я с улыбкой, отвешивая поклон. Граф сжал  мне  руки  с  горячностью,
которой было сказано все. Я незаметно покинул пышное общество, вышел, сел  в
кабриолет и поехал в М. посмотреть с холма на закат  солнца  и  почитать  из
моего любимого Гомера  великолепную  песнь  о  том,  как  Улисс  был  гостем
радушного свинопаса. И все было отлично.
   Возвращаюсь  я  вечером  к  ужину;  в  трактире  осталось  очень   мало
посетителей; они играли в кости  на  углу  стола,  откинув  скатерть.  Вдруг
появляется добрейший Аделин, увидев меня, снимает шляпу, подходит ко  мне  и
спрашивает шепотом: "У тебя была неприятность?" - "У меня?.."  -  говорю  я.
"Да как же, граф выставил тебя вон". - "Черт с ним и со  всеми,  я  рад  был
очутиться на свежем воздухе",  -  ответил  я.  "Хорошо,  что  ты  так  легко
принимаешь это. Одно мне досадно: об этом уже толкуют повсюду".  Тут  только
эта история задела меня за живое. Мне казалось, что всякий, кто  приходил  к
столу и смотрел на меня, только потому на меня и смотрит. И я злился.
   А уже сегодня, куда я ни пойду, всюду меня жалеют, завистники  же  мои,
по слухам, торжествуют и говорят: "Вот до чего доводит  зано