ена умела сводить концы с концами".
   Мы поговорили с Лоттой о невероятном ослеплении  человека,  который  не
подозревает, что дело нечисто, когда семи гульденов хватает  там,  где  явно
расходуется вдвое. Однако я сам встречал людей,  которые  не  удивились  бы,
если бы у них в доме завелся кувшинчик с не иссякающим  по  милости  пророка
маслом.

   13 июля

   Нет, я не обольщаюсь! В ее черных глазах я читаю  непритворное  участие
ко мне и моей судьбе. Да, я  чувствую,  а  в  этом  я  могу  поверить  моему
сердцу... я чувствую, что она,  -  могу  ли,  смею  ли  я  выразить  райское
блаженство этих слов? - что она любит меня... Любит меня! Как это  возвышает
меня в собственных глазах!  Как  я...  тебе  можно  в  этом  признаться,  ты
поймешь... как я благоговею перед самим собой с тех пор, что она любит меня!
   Не знаю, дерзость ли это или  верное  чутье,  только  я  не  вижу  себе
соперника в сердце Лотты. И все же, когда она  говорит  о  своем  женихе,  и
говорит так тепло, так любовно, я чувствую себя человеком,  которого  лишили
всех почестей и чинов, у которого отобрали шпагу.

   16 июля

   Ах,  какой  трепет  пробегает  у  меня  по  жилам,  когда  пальцы  наши
соприкоснутся невзначай или  нога  моя  под  столом  встретит  ее  ножку!  Я
отшатываюсь, как от огня, но тайная сила влечет меня обратно - и голова идет
кругом! А она в невинности своей, в простодушии своем не чувствует, как  мне
мучительны эти мелкие вольности! Когда во время беседы она  кладет  руку  на
мою, и, увлекшись спором, придвигается  ко  мне  ближе,  и  ее  божественное
дыхание достигает моих губ, - тогда мне кажется, будто я тону,  захлестнутый
ураганом.  Но  если  когда-нибудь  я  употреблю  во   зло   эту   ангельскую
доверчивость и... ты понимаешь меня, Вильгельм! Нет, сердце мое не до  такой
степени порочно. Конечно, оно слабо, очень слабо. А разве  это  не  пагубный
порок?
   Она для меня святыня. Всякое вожделение смолкает в  ее  присутствии.  Я
сам не свой возле нее, каждая частица души моей потрясена. У нее  есть  одна
излюбленная мелодия, которую она божественно играет  на  фортепьяно,  -  так
просто, с таким чувством! Первая же  нота  этой  песенки  исцеляет  меня  от
грусти, тревоги и хандры.
   Я без труда верю всему, что издавна говорилось о волшебной силе музыки.
До чего трогает меня безыскусный напев! И до чего кстати умеет  она  сыграть
его, как раз когда мне впору пустить себе пулю в лоб! Смятение и  мрак  моей
души рассеиваются, и я опять дышу вольнее.

   18 июля

   Вильгельм, что нам мир без любви!  То  же,  что  волшебный  фонарь  без
света. Едва ты вставишь в него лампочку, как  яркие  картины  запестреют  на
белой стене! И пусть это будет только мимолетный мираж, все равно, мы, точно
дети, радуемся, глядя на него, и восторгаемся чудесными  видениями.  Сегодня
мне не удалось повидать Лотту:  докучные  гости  задержали  меня.  Что  было
делать? Я послал к ней слугу, чтобы иметь возле себя  человека,  побывавшего
близ нее. С каким нетерпением я его ждал, с какой радостью встретил! Если бы
мне не было стыдно, я притянул бы к себе его голову и поцеловал.
   Говорят, что бононский камень, если положить его на солнце, впитывает в
себя солнечные лучи, а потом некоторое  время  светится  в  темноте.  Чем-то
подобным был для меня мой слуга. Оттого, что ее глаза останавливались на его
лице, баках, на пуговицах ливреи, на воротнике плаща, - все  это  стало  для
меня такой святыней, такой ценностью! В тот миг я не уступил  бы  его  и  за
тысячу талеров. В его присутствии мне  было  так  отрадно.  Упаси  тебя  бог
смеяться над этим! Вильгельм, мираж ли то, что дает нам отраду?

   19 июля

   "Я увижу ее! - восклицаю я утром, просыпаясь и весело приветствуя яркое
солнце. - Я увижу ее!" Других желаний у меня нет на  целый  день.  Все,  все
поглощается этой надеждой.

   20 июля

   Я еще отнюдь не решил послушаться вас и поехать с  посланником  в  ***.
Мне не очень-то по нутру иметь над собой начальство, а тут еще все мы знаем,
что и человек-то он дрянной. Ты пишешь, что  матушка  хотела  бы  определить
меня к делу. Меня это рассмешило. Разве сейчас я бездельничаю? И не  все  ли
равно в конце концов, что перебирать:  горох  или  чечевицу.  Все  на  свете
самообман, и глуп тот, кто в угоду другим, а не по собственному призванию  и
тяготению трудится ради денег, почестей или чего-нибудь еще.

   24 июля

   Так как ты очень печешься о том,  чтобы  я  не  забросил  рисования,  я
предпочел обойти этот вопрос, чем признаться тебе, сколь мало  мною  сделано
за последнее время.
   Никогда не был я так счастлив, никогда моя любовь к природе, к малейшей
песчинке или былинке не была такой всеобъемлющей и проникновенной; и тем  не
менее, - не знаю, как бы это выразить, - мой изобразительный дар так слаб, а
все так  зыбко  и  туманно  перед  моим  духовным  взором,  что  я  не  могу
запечатлеть ни одного очертания; мне кажется, будь у меня  под  рукой  глина
или воск, я бы сумел что-нибудь создать. Если  это  не  пройдет,  я  достану
глины и буду лепить - пусть выходят хоть пирожки!
   Трижды принимался я за портрет Лотты и трижды осрамился;  это  мне  тем
досаднее, что прежде я весьма успешно схватывал сходство. Тогда я сделал  ее
силуэт, и этим мне придется удовлетвориться.

   25 июля

   Хорошо, милая Лотта, я все добуду  и  доставлю;  давайте  мне  побольше
поручений и как можно чаще! Об одном только прошу вас: не  посыпайте  песком
адресованных мне писем. Сегодня я сразу же поднес записочку  к  губам,  и  у
меня захрустело на зубах.

   26 июля

   Я не раз уже давал себе слово пореже видеться  с  ней.  Но  попробуй-ка
сдержи слово! Каждый день я не могу устоять перед искушением и свято  обещаю
пропустить завтрашний день.
   А когда наступает завтрашний день, я неизменно нахожу веский предлог  и
не успеваю оглянуться, как я уже там. Либо она скажет с вечера:
   "Завтра вы, конечно, придете?" Как же после этого остаться  дома?  Либо
даст мне поручение, и я считаю, что приличней самому принести  ответ;  а  то
день выдастся уж очень хороший, и я отправляюсь в Вальхейм, а оттуда до  нее
всего полчаса ходьбы. На таком близком расстоянии  сила  притяжения  слишком
велика, - раз, и я там! Бабушка моя знала сказку про магнитную  гору:  когда
корабли близко подплывали к ней,  они  теряли  все  железные  части,  гвозди
перелетали на гору, и несчастные моряки гибли среди рушившихся досок.

   30 июля

   Приехал  Альберт,  и  мне  надо  удалиться.  Пусть  он  будет   лучшим,
благороднейшим из людей и я сочту себя во всех отношениях ниже его,  тем  не
менее нестерпимо видеть его обладателем стольких  совершенств.  Обладателем!
Одним словом, Вильгельм, жених приехал. Он милый, славный,  и  необходимо  с
ним ладить. По счастью, я не был при встрече! Это  надорвало  бы  мне  душу.
Надо сказать, он настолько деликатен, что еще ни разу не поцеловал  Лотту  в
моем присутствии. Воздай ему за это господь! Его стоит полюбить за  то,  что
он умеет уважать такую девушку. Ко мне он доброжелателен,  и  я  подозреваю,
что это больше влияние Лотты, чем личная симпатия; на это женщины мастерицы,
и они правы: им же выгоднее,  чтобы  два  воздыхателя  ладили  между  собой,
только это редко случается.
   Однако же Альберт вполне заслуживает уважения. Его  сдержанность  резко
отличается от моего беспокойного нрава,  который  я  не  умею  скрывать.  Он
способен чувствовать и понимает, какое сокровище Лотта. По-видимому,  он  не
склонен к мрачным настроениям,  а  ты  знаешь,  что  этот  порок  мне  всего
ненавистнее в людях.
   Он считает меня человеком незаурядным, а моя привязанность  к  Лотте  и
восхищение каждым ее поступком увеличивают его торжество, и он  тем  сильнее
любит ее. Не могу поручиться, что он не донимает ее порой мелкой  ревностью;
во всяком случае, на его месте я бы вряд ли уберегся от этого демона.
   Как бы там ни было, но радость, которую я находил в обществе Лотты, для
меня кончена. Что это-глупость или самообольщение? К чему названия? От этого
дело не изменится! Все, что я знаю теперь, я знал еще до  приезда  Альберта,
знал, что не имею права домогаться ее, и не  домогался.  Конечно,  поскольку
можно не стремиться к обладанию таким совершенством; а  теперь,  видите  ли,
дурачок удивляется, что явился соперник и забрал у него любимую девушку.
   Я стискиваю зубы и  смеюсь  над  собственным  несчастьем,  но  вдвойне,
втройне смеялся бы над тем, кто сказал бы, что я  должен  смириться,  и  раз
иначе быть не может... ах, избавьте меня от этих болванов! Я бегаю по лесам,
а когда прихожу к Лотте, и с ней в беседке  сидит  Альберт,  и  мне  там  не
место, тогда я начинаю  шалить  и  дурачиться,  придумывая  разные  шутки  и
проказы.
   "Ради бога! Умоляю вас, без вчерашних сцен! - сказала мне Лотта. - Ваша
веселость страшна". Между нами говоря, я улучаю время, когда он занят, миг -
и я там, и невыразимо счастлив, если застаю ее одну.

   8 августа

   Бог с тобой, милый Вильгельм! Я  вовсе  не  имел  в  виду  тебя,  когда
называл несносными людей, требующих от нас покорности неизбежной судьбе. Мне
и в голову не приходило, что ты можешь разделять их мнение. Но, в  сущности,
ты прав. Только вот что, друг мой! На свете редко приходится решать, либо  -
да, либо - нет! Чувства и поступки так же  многообразны,  как  разновидности
носов между орлиным и вздернутым. Поэтому не сердись, если  я,  признав  все
твои доводы, тем не менее попытаюсь найти лазейку между "да" и "нет".
   Ты говоришь: "Либо у тебя есть надежда добиться Лотты, либо нет. Так! В
первом случае старайся увенчать свои желания; в противном случае возьми себя
в руки, попытайся избавиться от злополучного чувства, которое измучает  тебя
вконец!" Легко сказать, милый друг, но только лишь сказать...
   А если перед тобой несчастный, которого медленно и неотвратимо ведет  к
смерти изнурительная болезнь, можешь ты потребовать, чтобы он ударом кинжала
сразу пресек свои мучения? Ведь недуг, истощая все силы, отнимает и мужество
избавиться от него.
   Конечно, ты мог бы в ответ привести другое сравнение: всякий предпочтет
отдать на отсечение руку, чем слабостью  и  нерешительностью  поставить  под
угрозу самую свою жизнь. Пожалуй! Но на этом перестанем донимать друг  друга
сравнениями. Довольно!
   Да, Вильгельм, у меня бывают минуты  такого  мужества,  когда  я  готов
вскочить, все стряхнуть с себя и бежать, вот только не знаю - куда.

   Вечером

   Сегодня мне попался в руки мой дневник, который я забросил с  некоторых
пор, и меня поразило, как сознательно я, шаг за шагом, шел на это, как  ясно
видел всегда свое состояние и тем не менее  поступал  не  лучше  ребенка,  и
теперь еще ясно вижу все, но даже не собираюсь образумиться.

   10 августа

   Я  мог  бы  вести  чудесную,  радостную  жизнь,  не  будь  я   глупцом.
Обстоятельства складываются на  редкость  счастливо  для  меня.  Увы!  Верно
говорят, что счастье наше в нас самих. Я считаюсь своим в  прекраснейшей  из
семей, старик любит меня, как сына, малыши, как отца, а Лотта... И  вдобавок
добрейший Альберт, который никогда  не  омрачает  моего  счастья  сварливыми
выходками, а, наоборот, окружает  меня  сердечной  дружбой  и  дорожит  мною
больше, чем кем-нибудь на свете после Лотты! Любо послушать, Вильгельм,  как
мы во время прогулки беседуем друг с другом о Лотте.  На  свете  не  найдешь
ничего смешнее этого положения, только мне от него часто хочется плакать.
   Он мне рассказывает о том, как почтенная матушка Лотты на смертном одре
завещала ей хозяйство и детей, а ему поручила Лотту; как с  той  поры  Лотта
совсем переродилась: в хлопотах по дому и  в  житейских  заботах  она  стала
настоящей матерью: каждый миг ее дня заполнен деятельной любовью и трудом, и
тем не менее природная веселость и жизнерадостность никогда ее не  покидают!
Я иду рядом с ним, рву придорожные цветы, бережно собираю их  в  букет  и...
бросаю в протекающий ручеек, а потом  слежу,  как  они  медленно  плывут  по
течению. Не помню, писал ли я тебе, что Альберт останется  здесь  и  получит
службу с приличным содержанием от двора, где к нему весьма благоволят. Я  не
встречал людей, равных ему по расторопности и усердию в работе.

   12 августа

   Бесспорно, лучше Альберта нет никого  на  свете.  Вчера  у  нас  с  ним
произошла удивительная сцена. Я пришел к нему  проститься,  потому  что  мне
взбрело на ум отправиться верхом в горы, откуда я и пишу тебе сейчас; и вот,
когда я шагал взад и вперед по комнате, мне попались на глаза его пистолеты.
"Одолжи мне на дорогу пистолеты", - попросил я. "Сделай милость,  -  отвечал
он. - Но потрудись сам зарядить их; у меня они висят только для  украшения".
Я  снял  один  из   пистолетов,   а   он   продолжал:   "С   тех   пор   как
предусмотрительность моя сыграла со мной злую шутку, я их и в руки не беру".
Я полюбопытствовал узнать, как было дело, и вот  что  он  рассказал:  "Около
трех месяцев жил я в деревне у приятеля, держал при себе  пару  незаряженных
карманных пистолетов и спал спокойно.  Однажды  в  дождливый  день  сижу  я,
скучаю, и бог весть почему мне приходит в голову: а вдруг  на  нас  нападут,
вдруг нам понадобятся пистолеты, вдруг... словом, ты знаешь, как это бывает.
Я сейчас же велел слуге почистить и зарядить их; а  он  давай  балагурить  с
девушками, пугать  их,  а  шомпол  еще  не  был  вынут,  пистолет  выстрелил
невзначай, шомпол угодил одной девушке в правую  руку  и  раздробил  большой
палец. Мне пришлось выслушать  немало  нареканий  и  вдобавок  заплатить  за
лечение.   С   тех   пор    я    воздерживаюсь    заряжать    оружие.    Вот
она-предусмотрительность!  Опасности  не   предугадаешь,   сердечный   друг!
Впрочем..." Надо тебе сказать, что я очень люблю его, пока он не примется за
свои "впрочем". Само собой понятно, что из каждого правила есть  исключения.
Но он до того добросовестен, что,  высказав  какое-нибудь,  на  его  взгляд,
опрометчивое, непроверенное общее суждение, тут же засыплет тебя оговорками,
сомнениями, возражениями, пока от сути дела ничего не останется. На этот раз
он тоже залез в какие-то дебри; под конец я совсем перестал слушать и  шутки
ради внезапным жестом прижал дуло пистолета ко лбу над правым глазом. "Фу! К
чему это?" - сказал Альберт,  отнимая  у  меня  пистолет.  "Да  ведь  он  не
заряжен", - возразил я. "Все равно, это ни к чему, - сердито перебил  он.  -
Даже представить себе не могу, как это  человек  способен  дойти  до  такого
безумия, чтобы застрелиться; самая  мысль  противна  мне".  -  "Странный  вы
народ, - вырвалось у меня. - Для всего у вас готовы определения: то безумно,
то умно, это хорошо, то плохо! А какой во всем этом смысл? Разве вы
   48
   вникли во внутренние причины данного поступка? Можете  вы  с  точностью
проследить ход событий, которые привели, должны были привести к  нему?  Если
бы вы взяли на себя этот труд, ваши суждения не были бы так опрометчивы".
   "Согласись,  -  заметил  Альберт,  -  что  некоторые  поступки   всегда
безнравственны, из каких бы побуждений они ни были совершены".
   Пожав плечами, я согласился с ним. "Однако, друг мой, - продолжал я,  -
здесь тоже возможны исключения. Конечно,  воровство  всегда  безнравственно;
однако же человек, идущий на грабеж, чтобы  спасти  себя  и  свою  семью  от
неминуемой голодной смерти,  пожалуй,  заслуживает  скорее  жалости,  нежели
кары. А кто бросит камень в супруга, в справедливом гневе казнящего неверную
жену и ее недостойного соблазнителя? Или в девушку, которая  губит  себя,  в
безудержном порыве предавшись минутному упоению любви. Даже законники  наши,
хладнокровные педанты, смягчаются при этом и воздерживаются от наказания".
   "Это другое  дело,  -  возразил  Альберт.  -  Ибо  человек,  увлекаемый
страстями, теряет способность рассуждать, и на него смотрят как  на  пьяного
или помешанного".
   "Ах вы,  разумники!  -с  улыбкой  произнес  я.  -  Страсть!  Опьянение!
Помешательство! А вы, благонравные люди, стоите невозмутимо и  безучастно  в
сторонке и хулите пьяниц, презираете  безумцев  и  проходите  мимо,  подобно
священнику, и, подобно фарисею, благодарите господа, что он  не  создал  вас
подобными одному из них. Я не  раз  бывал  пьян,  в  страстях  своих  всегда
доходил до грани безумия и не раскаиваюсь ни в том, ни в другом, ибо в  меру
своего разумения я постиг, почему всех выдающихся людей,  совершивших  нечто
великое, нечто с виду недостижимое, издавна объявляют пьяными и помешанными.
Но и в обыденной жизни несносно слышать, как вслед всякому, кто отважился на
мало-мальски  смелый,  честный,  непредусмотрительный  поступок,  непременно
кричат:  "Да  он  пьян!  Да  он  рехнулся!"  Стыдитесь,  вы,  трезвые  люди,
стыдитесь, мудрецы!"
   "Очередная твоя блажь, - сказал  Альберт.  -  Вечно  ты  перехватываешь
через край, а тут уж ты кругом не
   49
   прав, - речь ведь идет о самоубийстве, и ты сравниваешь его с  великими
деяниями, когда на самом деле это несомненная слабость: куда легче  умереть,
чем стойко сносить мученическую жизнь".
   Я готов был оборвать разговор, потому что мне несноснее  всего  слушать
ничтожные прописные истины, когда сам я говорю от полноты сердца.  Однако  я
сдержался, ибо не раз уж слышал их и возмущался ими, и с  живостью  возразил
ему: "Ты это именуешь  слабостью?  Сделай  одолжение,  не  суди  по  внешним
обстоятельствам. Если народ, стонущий под нестерпимым игом  тирана,  наконец
взбунтуется и разорвет свои цепи - неужто ты назовешь его слабым? А  если  у
человека пожар в доме и он  под  влиянием  испуга  напряжет  все  силы  и  с
легкостью будет таскать тяжести, которые в обычном состоянии и с места бы не
сдвинул; и если другой, возмущенный обидой, схватится с шестерыми и  одолеет
их-что ж, по-твоему, оба они слабые люди? А раз напряжение- сила, почему же,
добрейший друг, перенапряжение должно быть ее  противоположностью?"  Альберт
посмотрел на меня и сказал:
   "Не сердись, но твои примеры, по-моему, тут ни при чем".
   "Допустим, - согласился я. - Мне уж не раз  ставили  на  вид,  что  мои
рассуждения  часто  граничат  с  нелепицей.   Попробуем   как-нибудь   иначе
представить себе, каково должно быть на душе  у  человека,  который  решился
сбросить обычно столь приятное бремя жизни; ибо мы имеем  право  по  совести
судить лишь о том, что прочувствовали  сами.  Человеческой  природе  положен
определенный предел, - продолжал я. - Человек может сносить  радость,  горе,
боль лишь до известной степени, а когда эта степень  превышена,  он  гибнет.
Значит, вопрос не в том, силен ли он или слаб, а может ли он претерпеть меру
своих страданий, все равно душевных или физических, и, по-моему, так же дико
говорить: тот трус, кто лишает себя жизни, - как называть  трусом  человека,
умирающего от злокачественной лихорадки".
   "Это парадоксально. До крайности парадоксально!"  -  вскричал  Альберт.
"Не в такой мере, как тебе кажется, - возразил я. - Ведь ты согласен, что мы
считаем  смертельной  болезнью  такое  состояние,  когда  силы  человеческой
природы отчасти истощены, отчасти настолько  подорваны,  что  поднять  их  и
какой-нибудь благодетельной встряской восстановить нормальное течение  жизни
нет возможности. А  теперь,  мой  друг,  перенесем  это  в  духовную  сферу.
Посмотри на человека с его замкнутым внутренним миром: как действуют на него
впечатления, как навязчивые мысли пускают в нем  корни,  пока  все  растущая
страсть не лишит его всякого самообладания и не доведет до погибели.
   Тщетно будет хладнокровный, разумный приятель  анализировать  состояние
несчастного, тщетно будет увещевать его! Так  человек  здоровый,  стоящий  у
постели больного, не вольет в него ни капли своих сил".
   Для Альберта это были слишком отвлеченные разговоры. Тогда  я  напомнил
ему о девушке, которую недавно вытащили мертвой из воды, и  вновь  рассказ