жал тот, нагнув голову набок, - когда приходится продавать фамильные ценности.
     - Я могу и не смотреть с той стороны, - сказал Сомс, - сразу видно, что это оригинал.
     - Так вот, если желаете приобрести его, мы можем сговориться просто как джентльмен с джентльменом. Вы, и слышал, в курсе всех цен.
     Сомс нагнул голову и посмотрел на обратную сторону картины. Слова старика были до того обезоруживающие, что он никак не мог решить, надо ли ему разоружаться.
     "Джордж Морланд - лорду Джорджу Феррару, - прочел он. - Стоимость 80 - получена. 1797".
     - Титул он получил позднее, - сказал маркиз. - Хорошо, что он уплатил Морланду, - великие повесы были наши предки, мистер Форсайт; то было время великих повес!
     От лестной мысли, что "Гордый Досеет" был великий повеса, Сомс слегка оттаял.
     - И Морланд был великий повеса, - сказал он. - Но в то время были настоящие художники, можно было не бояться покупать картины. Теперь не то.
     - Ну не скажите, не скажите, - возразил, маркиз, - еще есть чего ждать от электрификации искусства. Все мы захвачены движением, мистер Форсайт.
     - Да, - мрачно подтвердил Сомс, - но долго на такой скорости не удержаться - это неестественно. Скоро мы спять остановимся.
     - Вот не знаю. Все же нужно идти в ногу с веком, не правда ли?
     - Скорость - это еще не беда, - сказал Сомс, сам на себя удивляясь, если только она приведет куда-нибудь.
     Маркиз прислонил картину к буфету, поставил ногу на стул и оперся локтем о колено.
     - Ваш зять говорил вам, зачем мне нужны деньги? Он задумал электрифицировать кухни в трущобах. Какникак, мистер Форсайт, мы все же чище и гуманнее, чем были наши деды. Сколько же, вы думаете, стоит эта картина?
     - Можно узнать мнение Думетриуса.
     - Этого, с Хэймаркета? Разве он лучше осведомлен, чем вы?
     - Не сказал бы, - честно признался Сомс. - Но если бы вы упомянули, что картиной интересуюсь я, он за пять гиней оценил бы ее и, возможно, сам предложил бы купить ее у вас.
     - Мне не так уж интересно, чтобы знали, что я продаю картины.
     - Ну, - сказал Сомс, - я не хочу, чтобы вы выручили меньше, чем могли бы. Но если бы я поручил Думетриусу достать мне Морланда, больше пятисот фунтов я бы не дал. Предлагаю вам шестьсот.
     Маркиз вздернул голову.
     - Не слишком ли щедро? Скажем лучше - пятьсот пятьдесят?
     Сомс покачал головой.
     - Не будем торговаться, - сказал он. - Шестьсот. Чек можете получить теперь же, и я заберу картину. Будет висеть у меня в галерее, в Мейплдерхеме.
     Маркиз снял ногу со стула и вздохнул.
     - Право же, я очень вам обязан. Приятно думать, что она попадет в хорошую обстановку.
     - Когда бы вам ни вздумалось приехать посмотреть на нее...
     Сомс осекся. Старик одной ногой в могиле, другой в палате лордов (что, впрочем, почти одно и то же) - да разве ему захочется ехать!
     - Это было бы прелестно, - сказал маркиз, глядя по сторонам, как того и ждал Сомс. - У вас там есть своя электростанция?
     - Есть, - и Сомс достал чековую книжку. - Будьте добры сказать, чтобы вызвали такси. Если вы немного сдвинете натюрморты, ничего не будет заметно.
     Прислушиваясь к отзвуку этих мало убедительных слов, они произвели обмен ценностями, и Сомс, забрав Морланда, в такси вернулся на Грин-стрит. Дорогой он подумал, не надул ли его маркиз, предложив сговориться как джентльмен с джентльменом. Приятный в своем роде старик, но вертляв, как птица, и так зорко поглядывает, сложив пальцы трубкой...
     И теперь, в гостиной у дочери, он сказал:
     - Что я слышу, Майкл занялся электрификацией кухонь в трущобах?
     Флер улыбнулась; иронический оттенок ее улыбки не понравился Сомсу.
     - Майкл по уши увяз.
     - В долгах?
     - О нет, увлекается трущобами, как раньше - фоггартизмом. Я почти не вижу его.
     Сомс мысленно ахнул. Ко всем его мыслям о ней примешивался теперь Джон Форсайт. Правда ли ее огорчает, что Майкл поглощен общественной жизнью, или она притворяется и видит в этом только предлог, чтоб жить своей личной жизнью?
     - О трущобах, конечно, пора подумать, - сказал он. - И ему нужно чем-нибудь заняться.
     Флер пожала плечами.
     - Майкл не от мира сего.
     - Этого я не знаю, - сказал Сомс, - но он довольнотаки... э-э... доверчив.
     - О тебе этого нельзя сказать, папа, правда? Мне ты ни капельки не доверяешь.
     - Не доверяю! - растерялся Сомс. - Почему?
     - Почему!
     С горя Сомс воззрился на Фрагонара. Ох, хитра! Догадалась!
     - Джун, верно, хочет, чтоб я купил какую-нибудь картину, - сказал он.
     - Она хочет, чтобы ты заказал мой портрет.
     - Вот что? Как фамилия ее "несчастненького"?
     - Кажется. Блэйд.
     - Никогда не слышал.
     - Ну, так, наверно, услышишь.
     - Да, - пробормотал Сомс, - она как пиявка. Это в крови.
     - В крови Форсайтов? Значит, и ты и я такие, милый?
     Сомс отвел взгляд от картины и в упор посмотрел в глаза дочери.
     - Да, и ты и я.
     - Вот хорошо-то, - сказала Флер.

VIII. ЗАБАВНАЯ ВСТРЕЧА

     Сомс был недалек от истины, когда усомнился, действительно ли очередное увлечение Майкла так уж огорчает Флер. Она совсем не была огорчена. Трущобы отвлекали внимание Майкла от нее самой, не давали ему заняться регулированием рождаемости, до которого, казалось ей, страна еще не вполне доросла, и имели все шансы на популярность, чего не хватало фоггартизму. Трущобы были тут же, под самым носом; а на то, что под самым носом, может обратить внимание даже парламент. Вопрос касался городов, а следовательно - затрагивал шесть седьмых всех избирателей, Фоггартизм, ориентирующийся на земледелие, необходимее для пополнения жизненных сил и для производства продуктов питания как в Англии, так и в колониях, касался всего населения, но интересовал только одну седьмую часть избирателей. А Флер, будучи реалисткой до мозга костей, уже давно убедилась, что главная забота политических деятелей - это чтобы их избирали и переизбирали. Избиратели - это магнит первой величины, они бессознательно направляют в ту или иную сторону все политические суждения и планы, а если это не так, то напрасно, - не они ли являются пробным камнем всякой демократии? С другой стороны, комитет, который формировал Майкл, должен был, казалось, дать лучшую из всех доступных ей возможностей продвижения в обществе.
     - Если им нужно где-нибудь собираться, - сказала она, - почему не у нас?
     - Чудесно! - ответил Майкл. - Близко и от палаты и от клубов. Вот спасибо, старушка!
     Флер честно добавила:
     - О, я буду очень рада. Можете начинать, как только я увезу Кита на море. Нора Кэрфью сдает мне на три недели свою дачку в Лоринге.
     Она не добавила: "А оттуда всего пять миль до Уонсдона".
     В пятницу утром она позвонила Джун:
     - Я в понедельник уезжаю на море; я могла бы зайти сегодня, но вы, кажется, говорили, что придет Джон. Верно? Потому что в таком случае...
     - Он придет в половине пятого, но ему нужно на обратный поезд в шесть двадцать.
     - И жена его будет?
     - Нет. Он хотел только посмотреть работы Харолда.
     - А! Ну так я лучше зайду в воскресенье.
     - Да, в воскресенье будет удобно, и Харолд вас увидит. Он никогда не выходит по воскресеньям - не выносит воскресного вида улиц.
     Флер положила трубку и взяла со стола расписание. Да, есть такой поезд! Вот будет совпадение, если она поедет им же, чтобы осмотреть дачу Норы Кэрфью. Даже Джун не успеет проболтаться о их разговоре по телефону.
     За завтраком она не сказала Майклу о своей поездке - вдруг ему вздумается тоже поехать или хотя бы проводить ее. Она знала, что днем он будет в палате, так не проще ли оставить ему записку, что она поехала проверить, успеют ли прибрать дачу к понедельнику. И после завтрака она нагнулась и поцеловала его в лоб без малейшего сознания измены. Будет только справедливо, если она увидит Джона после этих унылых недель. Когда бы она ни увидала Джона, которого у нее украли, это будет только справедливо. И ближе к вечеру, когда она стала складывать в саквояж вещи, нужные ей для ночевки, два красных пятна горели у нее на щеках, мысли блуждали. Она выпила чаю, оставила записку с адресом отеля в, Нетлфолде и рано поехала на вокзал Виктория. Дав на чай проводнику, чтобы обеспечить себе пустое купе, она оставила чемоданчик на своем месте у окна, а сама заняла позицию возле книжного киоска, недалеко от выхода на платформу. И пока она там стояла, разглядывая новинки, порожденные воображением, все помыслы ее были направлены на мир реальный. После притворного, призрачного существования ей предстояло полтора часа настоящей жизни. Кто осудит ее, если она сворует их у воровкисудьбы? А если кто и осудит, ей все равно. Стрелка вокзальных часов подвигалась вперед, а Флер перелистывала один роман за другим, в каждом находила молодых женщин в затруднительных положениях, и в голове ее бродили смутные аналогии с ее собственным положением. Осталось три минуты! Неужели он не придет? Эта несчастная Джун могла уговорить его остаться ночевать! Наконец она в отчаянии схватила книжку под названием "Скрипка obbligato", которое во всяком случае сулило нечто передовое, и заплатила за нее. И тут, получая сдачу, она увидела Джона. Она повернулась и быстро пошла на платформу, зная, что он идет еще быстрее. Она дала ему первому заметить ее.
     - Флер!
     - Джон! Куда ты едешь?
     - В Уонсдон.
     - О, а я в Нетлфолд, присмотреть моему младенцу дачу в Лоринге. Вот мой чемоданчик - сюда, живо! Поехали!
     Дверь захлопнулась, и она протянула ему обе руки.
     - Правда, необыкновенно и забавно?
     Джон сжал ее руки, потом сразу выпустил.
     - Я был у Джун. Она все такая же, дай бог ей здоровья!
     - Да, она заходила ко мне на днях; хочет, чтобы я позировала ее очередному любимцу.
     - Стоит. Я сказал, что закажу ему портрет Энн.
     - Правда? Он даже ее достоин изобразить?
     И сейчас же пожалела; не с этого она думала начать!
     А впрочем, надо же начать с чего-нибудь, надо же как-то занять губы, чтобы не дать им коснуться его глаз, его волос, его губ! И она заговорила: корь Кита, комитет Майкла. "Скрипка obbligato последователи Пруста; лошади Вэла, стихи Джона, запах Англии, который так важен поэту, - какая-то отчаянная мешанина из чего угодно, из всего на свете.
     - Понимаешь, Джон, мне нужно выговориться, я месяц была в заключении.
     И все это время она чувствовала, что даром теряет минуты, которые могла бы провести без слов, сердце к сердцу с ним, если правда, что сердце доходит до середины тела. И все время духовным хоботком искала, нащупывала мед и шафран его души. Найдет ли она что-нибудь, или весь запас бережется для этой несчастной американки, которая ждет его дома и к которой он - увы! - возвращается? Но Джон не подавал ей знака. То был не прежний, непосредственный Джон, он научился скрытности. По непонятному капризу памяти она вдруг вспомнила, как ее совсем маленькой девочкой привезли в дом Тимоти на БэйсуотерРод и как старая тетя Эстер - неподвижная фигура в черных кружевах и стеклярусе, - сидя в кресле времен Виктории, тихим тягучим голосом говорила ее отцу: "О да, милый, твой дядя Джолион, до того как жениться, был очень увлечен нашей близкой подругой, Элис Рид; но у нее была чахотка, и он, конечно, понял, что не может на ней жениться, - это было бы неосмотрительно, из-за детей. А потом она умерла, и он женился на Эдит Мур". Странно, как это засело в то время в сознании десятилетней девочки! И она вгляделась в Джона. Старый Джолион, как его звали в семье, был его дедом. В альбоме у Холли она видела его портрет - голова куполом, белые усы, глаза, вдвинутые глубоко под брови, как у Джона. "Это было бы неосмотрительно!" Вот он, век Виктории! Может быть, и Джон от века Виктории? Ей подумалось, что она никогда не узнает, что такое Джон. И она сразу стала осторожней. Один лишний или преждевременный шаг - и она снова упустит его, и теперь уже навсегда! Нет, он не современен! Кто его знает, может быть, в "состав" его входит что-нибудь абсолютное, а не относительное, а абсолютное всегда смущало, почти пугало Флер. Но недаром она шесть лет тянула лямку светской жизни - она умела быстро приспособиться к новой роли. Она заговорила спокойнее, стала даже растягивать слова. В глазах пропал огонь и появилась усмешка. Какого мнения Джон о воспитании мальчиков - ведь не успеешь оглянуться, у него и свой будет? Ей самой было больно от этих слов, и, произнося их, она старалась прочесть что-нибудь на его лице. Но оно ничего ей не сказало.
     - Кита мы записали в Уинчестер. Ты веришь в классическое образование, Джон? Или считаешь, что эти школы устарели?
     - Именно. И это не плохо.
     - То есть?
     - Туда бы я и отдал своего сына.
     - Понимаю, - сказала Флер. - Знаешь, Джон, ты и правда изменился. По-моему, шесть лет назад ты бы этого не сказал.
     - Возможно. Живя вдали от Англии, начинаешь верить в искусственные преграды. Нельзя давать идеям носиться в пустом пространстве. В Англии их сдерживают, в этом и есть ее прелесть.
     - До идей мне нет дела, - сказала Флер, - но глупость я не люблю. Классические школы...
     - Да нет же, уверяю тебя. Кой-какие свойства они, конечно, губят, но это к лучшему.
     Флер наклонилась вперед и сказала лукаво:
     - Ты, кажется, стал моралистом, мой милый?
     Джон сердито ответил:
     - Да нет, ничего особенного!
     - Помнишь нашу прогулку вдоль реки?
     - Я уже говорил тебе - я все помню.
     Флер едва не прижала руку к сердцу, которое вдруг подскочило.
     - Мы чуть не поссорились тогда, потому что я сказала, что ненавижу людей за их тупую жестокость и желаю им свариться в собственном соку.
     - Да, а я сказал, что мне жаль их. Ну и что же?
     - Сдерживать себя глупо, - сказала Флер и сейчас же добавила: - Потому я и против классических школ. Там сдержанности учат.
     - В светской жизни она может пригодиться, Флер, - и в глазах его мелькнула веселая искорка.
     Флер прикусила губу. Ну ничего! Но она заставит его пожалеть об этих словах; и его раскаяние даст ей в руки хороший козырь.
     - Я отлично знаю, что я выскочка, - сказала она, - меня во всеуслышание так назвали.
     - Что?
     - Ну да; был даже процесс по этому поводу.
     - Кто посмел?..
     - О дорогой мой, это дела давно минувшие. Но ты же не мог не знать Фрэнсис Уилмот, наверно...
     Джон в ужасе отшатнулся.
     - Флер, не могла же ты подумать, что я...
     - Ну конечно. Почему бы нет?
     И правда, козырь! Джон схватил ее за руку.
     - Флер, скажи, что ты не думаешь, что я нарочно...
     Флер пожала плечами.
     - Мой милый, ты слишком долго жил среди дикарей.
     Мы тут каждый день колем друг друга насмерть, и хоть бы что.
     Он выпустил ее руку, и она взглянула на него из-под опущенных век.
     - Я пошутила, Джон. Дикарей иногда не вредно подразнить. Parlons d'autre chore <Поговорим о чем-нибудь другом (франц.).>. Присмотрел ты себе место, где хозяйничать?
     - Почти.
     - Где?
     - Около четырех миль от Уонсдона, на южной стороне холмов, ферма Грин-Хилл. Есть фрукты - несколько теплиц - и клочок пахотной земли.
     - Так это, должно быть, недалеко оттуда, куда я повезу Кита, - на море, и только в пяти милях от Уонсдона. Нет, Джон, не пугайся. Мы пробудем там не больше трех недель.
     - Пугаться? Напротив, я очень рад. Мы к тебе приедем. На Гудвудских скачках мы все равно встретимся.
     - Я все думала... - Флер замолчала и украдкой взглянула на него. Ведь можем мы быть просто друзьями, правда?
     Не поднимая головы, Джон ответил:
     - Надеюсь.
     Прояснись его лицо, прозвучи его голос искренне - как по-иному, насколько спокойнее билось бы ее сердце!
     - Значит, все в порядке, - сказала она тихо. - Я с самого Аскота хотела сказать тебе это. Так оно и есть, так и будет; что-либо другое было бы глупо, правда? Век романтики миновал.
     - Гм!
     - Что ты хочешь выразить этим мало приятным звуком?
     - Я считаю совершенно лишним рассуждать о том, что один век такой, другой - этакий. Человеческие чувства все равно не меняются.
     - Ты в этом уверен? Такая жизнь, какую ведем мы, влияет на них. Ничто в мире не стоит дороже одной-двух пролитых слез, Джон. Это мне теперь ясно. Но я и забыла - ты ненавидишь цинизм. Расскажи мне про Энн. Ей еще не разонравилась Англия?
     - Напротив. Она, видишь ли, чистая южанка, а Юг еще не стал современным, то есть, во всяком случае, в какой-то своей части. Больше всего ей нравится здесь трава, птицы и деревни. Она совсем не скучает по родине. И, конечно, увлечена верховой ездой.
     - И английский язык она, вероятно, быстро усваивает?
     В ответ на его удивленный взгляд лицо ее приняло самое невинное выражение.
     - Мне хотелось бы, чтобы ты полюбила ее, - сказал он серьезно.
     - О, так, без сомнения, и будет, когда я узнаю ее поближе.
     Но в сердце ее поднялась волна жгучего презрения. Что она такое, по его мнению? Полюбить ее! Женщину, которую он обнимает, которая будет матерью его детей. Полюбить! И она заговорила о красотах Бокс-Хилла. Весь остаток пути до Пулборо, где Джон вышел, она была осторожна как кошка, говорила легким дружеским тоном, глядела ясными, невинными глазами и почти не дрогнула, прощаясь:
     - Итак, au revoir в Гудвуде, если не раньше. Забавная все-таки получилась встреча!
     Но по пути в гостиницу, проезжая в станционном экипаже сквозь пропахший устрицами туман, она крепко сжала губы, и глаза ее под нахмуренными бровями были влажны.

IX. А ДЖОН!..

     А Джон, которому предстояло пройти пешком пять с лишним миль, пустился в путь, и в ушах его, отбивая такт, звучала старая английская песня:
     Как счастлив мог бы я быть с любой,
     Когда б не мешала другая!
     Вот до чего он запутался, непреднамеренно, просто следуя порывам своей честной натуры. Флер его первая любовь, Энн - вторая. Но Энн его жена, а Флер - замужем за другим. Мужчина не может быть влюблен одновременно в двух женщин; напрашивался вывод, что он не влюблен ни в ту, ни в другую. Откуда же тогда эти странные ощущения в его крови? Или то, что говорят, неверно? Французское или староанглийское разрешение вопроса не пришло ему в голову. Он женат на Энн, он любит Энн, она прелесть! Вот и все. Почему же тогда, шагая по траве вдоль дороги, он думал почти исключительно о Флер? Какой бы ни представлялась она циничной, или непосредственной, или просто милой, она ввела его в заблуждение не больше, чем в душе того хотела. Он знал, что у нее сохранилось к нему прежнее чувство, знал и то, что сохранилось и его чувств к ней или хотя бы какая-то доля его. Но ведь он любит и другую женщину. Джон был не глупее других мужчин и не больше их обманывал себя. Как и многие мужчины до него, он решил не закрывать глаза на факты и делать то, что считает правильным, - или, вернее, не делать того, что считает неправильным. Что именно неправильно, в этом он тоже не сомневался. Его беда была проще: он владел своими мыслями и чувствами ничуть не лучше, чем любой мужчина. В конце концов не его вина, что когда-то он безраздельно любил Флер или что она безраздельно любила его; и не его вина, что он любит свою родину и устал жить вдали от нее.
     Не его вина, что он полюбил снова и женился на той, которую полюбил. И не его, казалось бы, вина, что вид, и голос, и аромат, и близость Флер пробудили в нем что-то от прежнего чувства. И все же такая двойственность претила ему, и он шел, то ускоряя, то замедляя шаг, а солнце двигалось по небу и пригревало ему затылок, который после солнечного удара в Гренаде навсегда остался чувствительным. Раз он постоял, прислонившись к изгороди. Он еще не так давно вернулся в Англию, чтобы оставаться равнодушным к ее красоте в такой дивный день. Он часто останавливался и прислонялся к какой-нибудь изгороди и вообще, как говорил Вэл, спал наяву.
     Подошел уже первый день матча между Итоном и Хэрроу <Октябрьские, скачки.>, которого никогда в свое время не пропускал его отец, но сен