ом из-за качества пищи, которой пришлось довольствоваться  во  время
каких-то маневров, но другие утверждали, что он подал в отставку, потому что
не мог подобрать коня себе по ногам, которые были, надо  признаться,  весьма
толстыми.
     У него была восхитительная тяга  к  удовольствиям,  и  жизнь  светского
бездельника  вполне  устраивала  его.  Он  вел  веселый,  легкомысленный   и
дорогостоящий образ жизни в Вене,  Париже,  Лондоне.  Он  любил  только  эти
города и хвастался, что в любом из них  чувствует  себя,  как  дома.  В  нем
сочетались бьющая через край энергия и изощренность вкуса, но  эти  качества
пригодились ему только на то, чтобы стать великим знатоком женщин, табаков и
вин; а самое главное, он обладал отличнейшим пищеварением. Ему было тридцать
лет, когда он встретил миссис Деворелл. И она вышла за  него  замуж,  потому
что он не был похож на тех мужчин,  которые  ее  окружали.  Никогда  еще  не
сочетались браком столь разные люди. Пауля, завсегдатая кулис,  привлекли  в
ней наивность, спокойствие, душевная ясность и  несомненное  целомудрие;  он
уже промотал более половины своего состояния, и то обстоятельство, что у нее
были деньги, тоже, очевидно, не было упущено из виду. Но как бы там ни было,
он привязался к жене и, будучи человеком мягкосердечным,  стал  привыкать  к
тихим семейным радостям.
     Через год после свадьбы у них родилась Грета. Однако тяга  к  "свободе"
отнюдь не умерла в Пауле; он стал игроком. Никто особенно  не  препятствовал
ему проигрывать остаток своего состояния. Но когда он принялся за  состояние
своей жены,  это,  естественно,  оказалось  более  сложным.  Впрочем,  в  ее
капитале образовалась уже порядочная  брешь,  прежде  чем  вмешался  Николас
Трефри и  заставил  сестру  перевести  то,  что  уцелело,  на  имя  дочерей,
обеспечив себя и Пауля пожизненной рентой. Денежный источник иссяк, и добряк
бросил карты. Но тяга к "свободе" по-прежнему жила в его душе; он стал пить.
Он никогда не напивался до потери сознания, но и редко бывал трезв. Жену его
очень расстраивала эта новая страсть; ее и без  того  слабое  здоровье  было
вскоре совсем подорвано. Врачи отправили ее в Тироль. Пребывание  там  пошло
ей на пользу, и семья поселилась в Боцене. На  следующий  год,  когда  Грете
только исполнилось десять лет, мать ее умерла. Пауль тяжело  переживал  этот
удар. Он бросил пить, стал заядлым курильщиком и домоседом. Он был  привязан
к обеим девочкам, но совсем не понимал их;  Грета,  родная  дочь,  была  его
любимицей.  Они  продолжали  жить  на  вилле  Рубейн;  она  была  дешевой  и
просторной. Пауль стал сам вести хозяйство, и денег постоянно не хватало.
     К этому времени вернулась в Англию сестра его  жены  миссис  Диси,  муж
которой скончался на Востоке. Пауль предложил ей поселиться у них на  вилле.
У нее были свои комнаты, собственная прислуга; такое  положение  дел  вполне
устраивало Пауля - это давало значительную экономию, и  в  доме  всегда  был
человек, чтобы присматривать за девочками. По правде говоря, он  опять  стал
ощущать тягу к "свободе"; приятно было время от времени улизнуть в Вену  или
хотя бы поиграть в пикет  в  местном  клубе,  украшением  которого  он  был,
словом, немного "проветриться". Нельзя же горевать всю  жизнь...  даже  если
это была не женщина, а ангел; тем более  что  пищеварение  у  него  осталось
таким же превосходным, как прежде.
     Четвертую часть виллы занимал Николас  Трефри,  который  никак  не  мог
привыкнуть к тому, что ему каждый год приходится на время  покидать  Англию.
Он и его молоденькая племянница Кристиан  питали  друг  к  другу  ту  особую
привязанность, которая таинственно, как и все  в  жизни,  зарождается  между
пожилым человеком и совсем юным  существом  и  для  обоих  кажется  целью  и
смыслом существования, пока в юное сердце не входит новое чувство.
     Он давно уже был опасно болен,  и  врачи  настоятельно  советовали  ему
избегать английской зимы. И вот с наступлением каждой весны он  появлялся  в
Боцене, куда полегоньку добирался  на  собственных  лошадях  из  Итальянской
Ривьеры, в которой проводил самые холодные  месяцы  года.  Здесь  он  обычно
оставался до июня, а потом возвращался в свой лондонский клуб, но до этого и
дня не проходило, чтобы он не ворчал на иностранцев, на их обычаи, еду, вино
и одежду, словно большой добродушный пес.  Болезнь  его  сломила;  ему  было
семьдесят, но выглядел он старше своего возраста. У него был преданный слуга
по имени Доминик, уроженец Лугано. Николас Трефри нашел его в  одном  отеле,
где тот работал, как вол,  и  нанял,  предупредив:  "Смотри,  Доминик!  Я  и
обругать могу!" На это Доминик, смуглый, мрачноватый, но не лишенный чувства
юмора, ответил только: "Tres bien, m'sieur!" {Слушаю, мосье! (франц.).}.

III

     Гарц и хозяин дома сидели в кожаных креслах. Широкая спина герра  Пауля
вдавилась в подушку,  толстые  ноги  сложены  крест-накрест.  Оба  курили  и
украдкой поглядывали друг на друга,  как  это  случается  с  людьми  разного
склада, когда знакомство между ними только  завязывается.  Молодой  художник
никогда не встречал людей, подобных хозяину дома, и потому не знал, как себя
вести, чувствовал себя неловко и терялся. Герр Пауль, наоборот, не испытывал
никакого замешательства и лениво размышлял: "Красив... наверно,  выходец  из
народа, никаких манер... О чем с ним говорить?"
     Заметив, что Гарц рассматривает фотографию, он сказал:
     - А,  да!  Это  была  женщина!  Таких  теперь  не  найдешь!  Она  умела
танцевать,  эта  маленькая  Корали!  Вы  видели  когда-нибудь  такие   руки?
Сознайтесь, что она красива, hein?
     - Она оригинальна, - сказал Гарц. - Красивая фигура!
     Герр Пауль пустил клуб дыма.
     - Да, - пробормотал он, - сложена она была недурно!
     Он уронил  (пенсне  и  поглядывал  своими  круглыми  карими  глазами  с
морщинками у уголков то на гостя, то на свою сигару.
     "Он был бы похож на сатира, если бы не был таким чистеньким, -  подумал
Гарц. - Воткнуть ему в волосы виноградные листья, написать  его  спящим,  со
скрещенными руками - вот так!.."
     - Когда мне говорят, что  человек  оригинален,  -  густым,  хрипловатым
голосом говорил герр Пауль, - я обычно представляю себе стоптанные башмаки и
зонтик самого дикого цвета;  я  представляю  себе,  как  говорят  в  Англии,
существо "дурного тона", которое то бреется, то ходит небритым, от  которого
то пахнет резиной, то не пахнет, что совершенно обескураживает!
     - Вы не одобряете оригинальности? - спросил Гарц.
     - Если это значит поступать и мыслить так, как не поступают и не мыслят
люди умные, - то нет.
     - А что это за умные люди?
     - О дорогой мой, вы ставите меня в туник! Ну... общество, люди знатного
происхождения, люди с  упроченным  положением,  люди,  не  позволяющие  себе
эксцентричных выходок, словом, люди с репутацией...
     Гарц пристально посмотрел на него.
     - Люди, которые не имеют  смелости  обзавестись  собственными  мыслями;
люди, которые даже не имеют смелости пахнуть резиной; люди,  у  которых  нет
желаний и которые поэтому тратят  все  свое  время  на  то,  чтобы  казаться
банальными.
     Герр Пауль достал красный шелковый платок и вытер бороду.
     - Уверяю вас, дорогой  мой,  -  сказал  он,  -  банальным  быть  легче,
респектабельней быть банальным! Himmel! {Боже мой! (нем.).}  Так  почему  же
тогда не быть банальным?
     - Как любая заурядная личность?
     - Certes {Конечно (франц.).}, как любая заурядная  личность...  как  я,
par exemple! {Например! (франц.).}
     Герр Пауль помахал рукой. Когда ему хотелось проявить особый  такт,  он
всегда переходил на французский. Гарц покраснел. Герр  Пауль  закрепил  свою
победу.
     - Ну, ну! - сказал он. - Оставим в покое  моих  респектабельных  людей!
Que diable! Мы же не анархисты.
     - Вы уверены? - спросил Гарц.
     Герр Пауль покрутил ус.
     - Простите, -  проговорил  он.  Но  в  это  время  отворилась  дверь  и
послышался рокочущий бас:
     - Доброе утро, Пауль. Кто у тебя в гостях?
     Гарц увидел на пороге высокого, грузного человека.
     - Войдите, - откликнулся герр Пауль. - Разрешите представить вам нового
знакомого, художника; герр Гарц,  мистер  Николас  Трефри.  Гм-гм!  От  этих
представлений пересыхает в глотке! - И, подойдя к буфету,  он  налил  в  три
стакана светлое пенящееся пиво.
     Мистер Трефри отстранил стакан.
     - Это не для меня, - сказал он. - Жаль, но не могу! Мне  даже  смотреть
на него не дают. - И направился к  окну,  тяжело  ступая  дрожащими,  как  и
голос, ногами. Там он сел. Его походка чем-то напоминала поступь  слона.  Он
был очень высок (говорили, как обычно по  семейной  традиции  преувеличивая,
что еще не было ни  одного  Трефри  ростом  ниже  шести  футов),  но  теперь
ссутулился и раздался вширь. Однако при всей своей  внушительности  он  умел
быть незаметным.
     На нем была просторная коричневая вельветовая куртка и жилет с  широким
вырезом, открывавшим тонкую гофрированную манишку и  узкий  черный  галстук;
шею обвивала тонкая золотая цепочка, исчезавшая в  кармане  для  часов.  Его
массивные щеки опадали складками, как у собаки-ищейки. У него были  большие,
висячие, седые  с  желтизной  усы,  которые  он  имел  привычку  обсасывать,
козлиная бородка и большие дряблые уши. На голове у него была мягкая  черная
шляпа с большими полями и низкой тульей. Под лохматыми бровями  поблескивали
добродушно-циничные серые глаза  с  тяжелыми  веками.  Молодость  он  провел
весьма бурно, но о деле не забывал и нажил порядочный капитал.  В  сущности,
он, как говорится, жег свечу с обоих концов, однако всегда был готов оказать
своим  друзьям  добрую  услугу.  У  него  была  страсть  к  лошадям,  и  его
безрассудный способ  править  упряжкой  стяжал  ему  прозвище  "Сорви-голова
Трефри".
     Однажды, когда он спускался в коляске,  запряженной  цугом,  по  склону
холма и совсем отпустил вожжи, сидевший рядом приятель сказал: "Раз уж ты не
находишь  применения  вожжам,  Трефри,  то  можешь  забросить  их  на  спины
лошадей".
     "Так и сделаем", - ответил Трефри. У подножия  холма  они  врезались  в
забор и оказались на картофельном поле. Трефри сломал себе несколько  ребер,
а его приятель остался цел и невредим.
     Теперь он очень страдал,  но,  органически  не  переваривая  проявлений
жалости, то и дело начинал хмыкать себе под нос, чем  сбивал  собеседника  с
толку,  и  это  обстоятельство,  усугубленное  дрожащим  голосом  и   частым
употреблением специфических оборотов, приводило к тому,  что  временами  его
речь можно было понимать только интуитивно.
     Часы пробили одиннадцать. Гарц, пробормотав какое-то  извинение,  пожал
руку хозяину, раскланялся с новым знакомым и удалился. Увидев в окне  личико
Греты,  он  помахал  ей  рукой.  На  дороге  ему  встретился  Дони,  который
сворачивал к тополям, засунув, как обычно, большие пальцы за проймы жилета.
     - А, это вы? - сказал Дони.
     - Доктор! - лукаво заметил Гарц. - Кажется, обстоятельства сильнее нас.
     - Так вам и надо, - сказал Дони, - за ваш проклятый  эгоизм!  Подождите
меня здесь. Я всего на несколько минут.
     Но Гарц не стал его дожидаться.  Повозка,  запряженная  белыми  волами,
медленно тащилась к мосту. Перед наваленным на нее хворостом на охапке травы
сидели две крестьянские девушки, довольные собой и всем миром.
     "Я напрасно трачу время! - подумал Гарц. - За два месяца я почти ничего
не сделал. Лучше вернуться в Лондон. Из этой девушки  никогда  не  получится
художницы! Из нее никогда не получится художницы, но в ней что-то  есть,  от
чего не отмахнешься так просто. Она не то чтобы  красива,  но  мила.  У  нее
приятная внешность, мягкая волна тонких темно-каштановых волос, глаза  такие
правдивые и сияющие. Сестры совсем не похожи друг на друга!  Младшая  просто
прелесть и все же непонятна; а старшая вся как на ладони!.."
     Он вошел в городок, где на улицах  под  сводами  деревьев  стоял  едкий
запах коров и кожи, дыма, винных бочек и нечистот. Услышав грохот  колес  по
булыжной мостовой, Гарц  обернулся.  Мимо  пронеслась  коляска,  запряженная
парой саврасых лошадей. Прохожие останавливались и  с  испугом  смотрели  ей
вслед. Экипаж сильно бросало из стороны в сторону. Вскоре он исчез за углом.
Гарц успел разглядеть мистера Николаса Трефри, облаченного в длинный белесый
пыльник; на запятках, испуганно улыбаясь  и  крепко  вцепившись  в  поручни,
стоял смуглый слуга-итальянец.
     "Сегодня от этих людей не скроешься никуда  -  они  везде",  -  подумал
Гарц.
     В мастерской он принялся разбирать этюды, мыть кисти и доставать  вещи,
накопившиеся за двухмесячное пребывание в Тироле.  Он  даже  стал  скатывать
одеяло, служившее дверью. Но вдруг перестал собираться. Сестры! А почему  бы
не попытаться? Какая картина! Две головки на  фоне  неба  и  листвы!  Начать
завтра  же!  Против  этого  окна...  нет,  лучше  на  вилле!  Картина  будет
называться... "Весна"!..

IV

     Ветер, раскачивая деревья и  кусты,  взметал  вверх  молодые  листочки.
Серебристые с изнанки, они радостно трепетали, как сердце при доброй  вести.
Это было  такое  весеннее  утро,  когда  все  словно  исполнено  сладостного
беспокойства: легкие облака быстро бегут  по  небу;  проплывают  и  исчезают
волны тонких  ароматов;  птицы  то  заливаются  громко  я  самозабвенно,  то
умолкают; вся природа чего-то ждет, все в возбуждении.
     Только вилла Рубейн не поддалась общему  настроению  и  сохраняла  свой
обычный безмятежный и  уединенный  вид.  Гарц  вручил  слуге  свою  визитную
карточку и попросил передать хозяину дома, что хочет увидеться с ним. Бритый
сероглазый слуга-швейцарец вернулся и сказал
     - Der Herr, mein Herr,  ist  in  dem  Garten  {Хозяин  в  саду,  сударь
(нем.).}.
     Гарц пошел следом за ним.
     Герр Пауль в маленькой фланелевой шапочке, перчатках и с пенсне на носу
поливал розовый куст и мурлыкал серенаду из "Фауста".
     Этот уголок виллы сильно отличался от других. Солнце заливало  веранду,
густо увитую диким виноградом, недавно подстриженный газон и свежевскопанные
цветочные клумбы. В конце аллеи молодых акаций виднелась  беседка,  заросшая
глицинией.
     На востоке поднимались из марева и сверкали снежные вершины гор. Печать
какой-то строгой простоты лежала на всем этом пейзаже: на крышах  и  шпилях,
на долинах и дремотных склонах гор  с  их  желтыми  утесами,  алой  россыпью
цветов и водопадами, похожими на летящие по ветру хвосты белых лошадей.
     Герр Пауль протянул руку.
     - Чему обязан?.. - спросил он.
     - Я пришел просить об одолжении, - ответил Гарц. - Я хотел бы  написать
ваших дочерей. Я принесу холст сюда... это не  доставит  никаких  хлопот.  Я
буду писать их в саду, когда у них не будет других занятий.
     Герр Пауль поглядел на него с сомнением. Со вчерашнего дня  он  не  раз
думал: "Странный субъект этот художник... чертовски много  мнит  о  себе!  И
решительный малый к тому же!" Теперь же, оказавшись  с  художником  лицом  к
лицу, он решил, что будет лучше, если просьбу отклонит кто-нибудь другой.
     - С великим удовольствием, дорогой мой, - сказал он. - Пойдемте спросим
самих юных дам! - И, опустив на землю  шланг,  он  направился  к  беседке  с
мыслью: "Вы будете разочарованы,  мой  юный  герой,  или  я  очень  и  очень
ошибаюсь!"
     Мисс Нейлор и обе сестры сидели в тени, читая басни  Лафонтена.  Грета,
косясь на гувернантку, тайком вырезала из апельсинной корки свинью.
     - Ааа! Девочки  мои!  -  сказал  по-английски  герр  Пауль,  который  в
присутствии мисс Нейлор всегда старался блеснуть своим знанием  английского.
- Наш друг обратился ко мне с очень  лестной  просьбой:  он  хочет  написать
вас... да-да, обеих вместе al fresco {На свежем воздухе (итал.).},  в  саду,
на солнышке, с птичками, с маленькими птичками!
     Взглянув на Гарца, Грета густо покраснела и украдкой показала ему  свою
свинью,
     - Написать нас? Нет, нет! - сказала  Кристиан.  Но,  увидев,  что  Гарц
смотрит на нее, она смущенно добавила: - Если вы действительно этого хотите,
думаю, мы сможем) позировать. - И опустила глаза.
     - Ага! - сказал герр  Пауль,  так  высоко  подняв  брови,  что  у  него
свалилось с носа пенсне. - А что скажет Гретхен?  Желает  ли  наша  пигалица
быть запечатленной для потомства вместе с другими птичками?
     - Конечно, желаю, - выпалила Грета, не спуская глаз с художника.
     - Гм!  -  сказал  герр  Пауль,  посмотрев  на  мисс  Нейлор.  Маленькая
гувернантка широко открыла рот, но испустила только  коротенький  писк,  как
бывает с теми, кто торопится что-то сказать, не обдумав заранее своих слов.
     Вопрос, казалось, был исчерпан;  Гарц  удовлетворенно  вздохнул.  Но  у
герра Пауля был про запас еще один козырь.
     - Надо еще поговорить с вашей тетей, -  сказал  он.  -  Нельзя  же  так
сразу... нам, безусловно, следует спросить ее... а там видно будет...
     Звонко расцеловав Грету в обе щеки, он пошел к дому.
     - Почему вы хотите писать нас?  -  спросила  Кристиан,  как  только  он
скрылся из виду.
     - Я против этого, - вырвалось у мисс Нейлор.
     - Отчего же? - нахмурившись, спросил Гарц.
     - Грета еще маленькая... у нее уроки... это бесполезная трата времени!
     У Гарца дернулись брови.
     - Ах, вот как!
     - Не понимаю, почему это будет напрасной  тратой  времени,  -  спокойно
возразила Кристиан. - Сколько часов мы проводим здесь, ничего не делая!
     - И нам так скучно! - вставила Грета с недовольной гримаской.
     - Это невежливо, Грета, - рассердившись, сказала мисс  Нейлор,  поджала
губы и принялась за вязанье.
     -  Я  заметила,  что  когда  говоришь  правду,  это  всегда  получается
невежливо, - заметила Грета.
     Мисс Нейлор поглядела на нее  очень  пристально,  как  всегда  глядела,
когда хотела выразить свое недовольство.
     Но тут пришел слуга и оказал, что миссис Диси будет рада  видеть  герра
Гарца. Художник холодно поклонился и пошел за слугой в дом.  Мисс  Нейлор  и
девочки настороженно смотрели ему вслед; он явно обиделся.
     Пройдя через веранду в дверь с шелковыми портьерами,  Гарц  оказался  в
прохладной полутемной комнате. Это был кабинет миссис Диси,  в  котором  она
писала письма, принимала гостей, читала литературные новинки, а порой, когда
у нее болела голова, лежала часами на диване, обмахиваясь  веером  и  закрыв
глаза. В комнате стоял запах  сандалового  дерева,  и  в  этом  было  что-то
восточное, таинственное, будто столы и стулья не были  самыми  обыкновенными
предметами обстановки, а имели и другое, неведомое назначение.
     Гость еще раз внимательно обвел взглядом комнату - слишком много  здесь
было домашних растений, бисерных занавесок, серебра и фарфора.
     Миссис Диси пошла ему навстречу, шурша  шелком,  -  она  всегда  носила
шелк, независимо от моды. Это была высокая женщина лет пятидесяти, и  ходила
она так, словно ноги у нее были связаны в коленях. У нее было длинное  лицо,
тусклые глаза, рыжевато-седые волосы, зачесанные  прямо  назад  от  высокого
лба. Она всегда еле приметно и загадочно улыбалась. Цвет лица ее  испортился
от длительного пребывания в Индии, и злые языки назвали  бы  его  землистым.
Она близко подошла к Гарцу, глядя  ему  прямо  в  глаза  и  слегка  наклонив
голову.
     - Мы очень рады познакомиться с вами, - сказала она голосом, потерявшим
всякую звонкость. - Так приятно встретить в  этих  краях  человека,  который
может напомнить нам, что на свете есть такая вещь,  как  искусство.  Прошлой
осенью  здесь  побывал  мистер  С.,  такой  приятный   человек.   Он   очень
интересовался местными обычаями  и  костюмами.  Полагаю,  вы  тоже  жанровый
живописец? Садитесь, пожалуйста.
     Она еще некоторое  время  продолжала  упоминать  фамилии  художников  и
задавать вопросы, стараясь, чтобы  разговор  касался  только  общих  тем.  А
мо