то я ничего не умею... У меня  было  такое  чувство,  словно  я
никогда не брал в руки ни кисти, ни карандаша. Но на второй дань  профессор,
проходя мимо, сказал мне: "Хорошо! Очень хорошо!" Это  подбодрило  меня.  Но
все-таки  я  был  уверен,  что  провалился.  Однако  я  оказался  вторым  из
шестидесяти.
     Кристиан кивнула.
     - Чтобы учиться в академии, мне, конечно, пришлось бросить работу.  Там
был всего один профессор, который меня еще кое-чему  научил,  все  остальные
казались попросту дураками.  А  этот  человек,  бывало,  подойдет  и  сотрет
рукавом все, что ты написал. Сколько раз я плакал от ярости... а  все  равно
сказал ему, что могу учиться только у него. Он был так удивлен, что  записал
меня в свой класс.
     - Но как же вы жили без денег? - опросила Кристиан.
     Лицо Гарца залилось густым, темным румянцем.
     - Сам не понимаю, как я жил; а уж тому, кто не прошел  через  все  это,
никогда не помять.
     - Но я хочу понять. Расскажите, пожалуйста.
     - Ну что вам рассказать? Как я  дважды  в  неделю  питался  бесплатными
обедами? Как получал  подачки?  Как  голодал?  У  моей  матери  был  богатый
родственник в Вене... я обычно ходил к нему. И делал это скрепя  сердце.  Но
когда есть нечего, а на дворе зима...
     Кристиан протянула ему руку.
     - Бывало, я занимал немного угля у таких же  бедняков-студентов,  каким
был сам, но я никогда не обращался к богатым студентам.
     Румянец уже сошел с лица Гарца.
     - От такого легко возненавидеть весь мир! Работаешь до потери сознания,
мерзнешь, голодаешь, видишь, как богачи, закутанные  в  меха,  разъезжают  в
своих экипажах... а сам все время мечтаешь создать что-то большое...  Молишь
о  счастливом  случае,  о  малейшей  возможности  выбиться,  но   счастливые
случайности не для бедняков! И от этого ненавидишь весь мир!
     Глаза Кристиан наполнились слезами. Гарц продолжал:
     - Но в таком положении был не я один. Мы частенько  собирались  вместе.
Гарин, русский с реденькой каштановой бородкой и желтыми  зубами...  у  него
был вечно голодный вид. Пауниц, входивший в нашу группу как сочувствующий. У
него были жирные щеки и маленькие глазки, а по животу пущена толстая золотая
цепочка... свинья! Маленький Мизек. В его-то комнате мы  и  встречались.  На
стенах драные обои, в дверях щели, вечный сквозняк.  Бывало,  сидим  на  его
кровати, завернувшись для тепла в грязные одеяла, и курим... последний  грош
мы тратили не на еду, а на табак. У кровати стояла статуэтка  девы  Марии  с
младенцем... Мизек был католик и  очень  набожный;  но  однажды,  когда  ему
нечего было есть, а торговец присвоил его картину, не  дав  ему  за  нее  ни
гроша, он схватил статуэтку, бросил на пол и топтал  ногами  осколки.  Бывал
там еще Лендорф, неповоротливый  великан,  который  всегда  надувал  бледные
щеки,  бил  себя  в  грудь  и  говорил:  "Проклятое  общество!"  И  Шенборн,
аристократ, порвавший с родными. Из нас он был самый бедный; только он да  я
еще отважились бы на что-нибудь... все это знали!
     Кристиан слушала с благоговейным страхом.
     - Значит... - проговорила она. - Значит, вы?..
     - Вот видите! Вы уже боитесь меня. Даже вы не можете понять. Это только
пугает вас. Голодного человека, живущего на подачки,  измученного  гневом  и
стыдом, даже вы считаете диким зверем!
     Кристиан посмотрела ему прямо в глаза.
     - Это неправда. Если я и не понимаю, то чувствую. Но были бы  вы  таким
же теперь, если бы все это вернулось снова?
     - Да, я и теперь прихожу в  бешенство,  когда  думаю  о  раскормленных,
благоденствующих людях, презрительно фыркающих и всплескивающих  руками  при
виде бедняг, которые вынесли  в  десятки  раз  больше,  чем  сможет  вынести
большинство из этих животных с изящными манерами... Я стал старше,  приобрел
жизненный опыт... я знаю, что положения насилием не исправишь...  ничем  его
не исправишь, но это никак не отразилось на моей ненависти.
     - И вы отважились на что-нибудь? Вы сейчас же мне все расскажете.
     - Мы разговаривали... были одни разговоры.
     - Нет, расскажите мне все!
     Сама того не сознавая, она требовала, а он, казалось, не сознавал,  что
признает за ней это право.
     -  И  рассказывать-то  нечего.  Однажды   мы   вдруг   стали   говорить
вполголоса... это Гарин начал, он был замешан в каком-то деле в  России.  Мы
принесли клятву и после этого уже никогда  не  говорили  громко.  Выработали
план. Все это было для меня внове  и  не  по  душе  мне,  но  брать  подачки
омерзело, я вечно был голоден и пошел бы на все. Остальные  знали  это;  они
поглядывали на меня и Шенборна. Мы знали, что больше ни  у  кого  не  хватит
смелости. Мы с ним были большие друзья, но никогда не говорили  о  том,  что
нам предстоит. Мы старались не думать об этом. Если выпадал хороший  день  и
мы не были очень голодны, то наши планы казались  нам  противоестественными,
но когда дела были плохи, все казалось в порядке  вещей.  Я  не  боялся,  но
часто просыпался по ночам; мне была противна клятва, которую  мы  дали,  мне
были противны мои товарищи; это дело было не для меня, душа у меня к нему не
лежала,  мне  его  навязали...  я  ненавидел  его,  временами  я   был   как
сумасшедший.
     - Говорите, - пробормотала Кристиан.
     - Все это время я занимался в академии  и  учился  всему,  чему  мог...
Однажды вечером, когда мы собрались, Пауница  с  нами  не  оказалось.  Мизек
рассказывал нам о приготовлениях к делу. Мы с  Шенборном  переглядывались...
было тепло... по-видимому, мы не были голодны... к тому же на  дворе  стояла
весна, а весной все воспринимается по-другому. Есть что-то...
     Кристиан кивнула.
     - Во время нашего разговора раздался стук в дверь. Лендорф посмотрел  в
замочную скважину и сделал знак рукой. Это была полиция. Никто  не  произнес
ни слова, а Мизек полез под кровать. Мы все за ним... В  дверь  стучали  все
сильней и сильней. В стене под кроватью была маленькая дверца, которая  вела
в пустой подвал. Мы полезли туда. В  углу,  за  ящиками,  находился  люк,  в
который опускали бочки. Через него мы выбрались в переулок и разошлись.
     Он замолчал, и у Кристиан вырвался прерывистый вздох.
     -  Я  хотел  было  зайти  домой  и  взять  деньги,  но  у  двери  стоял
полицейский. Полиция все предусмотрела. Нас предал Пауниц; попадись  он  мне
даже сейчас, я бы свернул ему  шею.  Я  твердо  решил  не  даваться  в  руки
полиции, а сам и понятия не имел, куда бежать. Потом  я  вспомнил  об  одном
маленьком итальянце парикмахере, который обычно  брил  меня,  когда  у  меня
бывали деньги на бритье. Я знал,  что  он  мне  поможет.  Он  принадлежал  к
какому-то итальянскому тайному обществу и частенько просвещал меня, шепотом,
конечно. Я пошел к нему. Он брился, собираясь в гости. Я рассказал ему,  что
произошло; смешно было видеть, как он бросился к двери и подпер  ее  спиной.
Он очень испугался, так как разбирался в делах  такого  рода  лучше  меня...
мне-то было тогда всего двадцать лет. Он обрил мне голову, сбрил усы и надел
на меня белокурый парик. Потом принес макароны и немного мяса.  Он  дал  мне
кепку, за подкладку которой запрятал большие белокурые усы, а  потом  принес
собственный плащ и четыре гульдена. Все это время он испуганно прислушивался
и повторял: "Ешь!" Когда я поел, он только сказал: "Уходи, больше я  тебя  и
знать не хочу". Я поблагодарил его и ушел. Я бродил всю ночь, так как не мог
придумать, как быть, куда отправиться. Под утро я уснул на скамейке в  одном
сквере. Потом решил пойти  в  картинную  галерею,  где  провел  целый  день,
разглядывая картины. К тому времени, когда галерея закрылась, я очень  устал
и отправился в кафе, чтобы выпить пива. Выйдя из кафе, я  уселся  на  ту  же
скамейку в сквере. Я хотел дождаться темноты, а  потом  выйти  из  города  и
сесть на поезд на какой-нибудь маленькой станции, но тут же  задремал.  Меня
разбудил полицейский. В руках у  него  был  мой  парик.  "Почему  вы  носите
парик?" - спросил он. "Потому что я лыс", - ответил я. "Нет, - сказал он,  -
вы не лысый, а бритый.  Можно  нащупать,  как  колются  волосы".  Он  провел
пальцем по моему темени. Я понял, что отпираться бесполезно,  и  рассмеялся.
"Ах, так! - сказал он. - Вы пойдете со мной и объясните все; эти глаза и нос
кажутся мне  подозрительными".  И  я  покорно  пошел  с  ним  в  полицейский
участок...
     Гарц,  по-видимому,  сам  увлекся  рассказом.  По  богатой  мимике  его
подвижного смуглого лица, по выражению серых глаз можно было  подумать,  что
он вновь переживает давние события своей жизни.
     Солнце припекало; Кристиан подобрала ноги и обхватила руками колени.

X

     - Мне уже было все равно, чем это кончится. Я  даже  не  придумал,  что
говорить. Полицейский провел меня по коридору в комнату, где стояли  длинные
скамьи, на стенах висели карты, а окна были забраны  решетками.  Мы  сели  и
стали ждать. Он не спускал с меня глаз, и я  уже  ни  на  что  не  надеялся.
Вскоре пришел инспектор. "Введите его", - приказал он. Помнится, я готов был
убить его за то, что он распоряжается мною! Мы прошли  в  соседнюю  комнату.
Там висели большие часы, стоял письменный стол, а окно без решетки  выходило
во двор. На вешалке висели длинные полицейские шинели и  фуражки.  Инспектор
велел мне снять кепку. Я снял ее вместе с париком и прочим. Он спросил меня,
кто я такой, но я отказался отвечать.  Тут  послышались  громкие  голоса  из
комнаты,  в  которой  мы  только  что  были.  Инспектор  велел  полицейскому
постеречь меня, а сам вышел посмотреть,  что  случилось.  Слышно  было,  как
инспектор разговаривал в другой комнате. Потом он  позвал:  "Беккер,  подите
сюда!" Я не шевелился, и Беккер тоже вышел. Я услышал, как инспектор сказал:
"Пойдите найдите Шварца. А за этим субъектом присмотрю я  сам".  Полицейский
ушел, а инспектор, стоя спиной ко  мне  в  полуоткрытой  двери,  снова  стал
разговаривать с человеком, находившимся в другой комнате. Несколько  раз  он
оглядывался, но я не шевельнулся. Они начали спорить, и голоса у  них  стали
злыми. Инспектор понемногу отходил от двери. "Пора!" - подумал я и скинул  с
себя плащ. Потом я схватил полицейскую шинель и фуражку и надел их на  себя.
Сердце колотилось так, что мне чуть не стало дурно. Я пошел  на  цыпочках  к
окну. Снаружи никого не было, только у ворот  какой-то  человек  держал  под
уздцы лошадей. Затаив дыхание,  я  потихоньку  открыл  окно.  Донесся  голос
инспектора: "Я доложу о том, что вы не подчиняетесь приказу!" Я  выскользнул
в окно. Шинель почти доходила мне до  пят,  а  фуражка  сползала  на  глаза.
Проходя мимо человека с лошадьми, я сказал: "Добрый вечер". Одна из  лошадей
стала брыкаться, и он только что-то буркнул в ответ. Я вскочил в проходивший
трамвай; до вокзала Вест Бангоф было всего пять минут езды, и я  вышел  там.
Как раз отходил поезд, я услышал крик: "Einsteigen!" {По вагонам! (нем.).} -
и побежал. Контролер пытался остановить меня. Я закричал:  "У  меня  дело...
важное!" - он меня пропустил. Я вскочил в вагон. Поезд пошел.
     Гарц замолчал, а Кристиан перевела  дух.  Теребя  веточку  плюща,  Гарц
продолжал: - В купе сидел какой-то человек и читал газету. Немного погодя  я
спросил его: "Где у нас первая  остановка?".  "В  Санкт-Пелтене".  Теперь  я
знал, что попал на мюнхенский экспресс.  Прежде  чем  пересечь  границу,  он
сделает четыре остановки: в Санкт-Пелтене, Амштеттене, Линце  и  Зальцбурге.
Человек отложил газету и взглянул на меня; у него были большие белокурые усы
и довольно потертая одежда. Его взгляд встревожил  меня,  я  думал,  что  он
вот-вот скажет: "Вы не полицейский!" И вдруг мне в голову пришло,  что  если
меня будут искать в этом  поезде,  то  будут  искать  как  полицейского!  На
вокзале, конечно, скажут, что перед самым отходом в поезд  сел  полицейский.
Надо избавиться от шинели и фуражки,  но  в  купе  человек,  а  я  не  хотел
выходить, чтобы не привлекать внимание других. Так я  и  сидел.  Наконец  мы
прибыли в Санкт-Пелтен. Мой сосед взял саквояж и вышел,  оставив  газету  на
сиденье. Поезд тронулся. Наконец я вздохнул свободно  и  как  можно  быстрее
снял шинель и фуражку и вышвырнул их во мрак за окном. Я  думал:  "Теперь  я
буду за границей". Я достал кепку и  вынул  усы,  которые  мне  дал  Луиджи.
Вычистив, как можно, одежду, я прилепил усы; мелками, которые лежали у  меня
в кармане, высветлил брови  и  начертил  несколько  морщин  на  лице,  чтобы
казаться старше, а поверх парика натянул свою кепку. Это получилось  у  меня
довольно удачно - я стал похож на человека,  который  только  что  вышел  из
вагона. Я сел в  угол,  спрятался  за  газету  и  ждал  Амштеттеиа.  Прошло,
казалось, невероятно итого времени, прежде чем поезд остановился. Выглядывая
из-за газеты, я увидел на платформе пять или шесть полицейских. Один из  них
оказался возле моего купе. Он открыл дверь, взглянул на меня и прошел  через
купе в коридор, Я достал табаку и скрутил папиросу, но она дрожала во рту. -
Гарц поднял веточку плюща. - Вот так. Через минуту вошел кондуктор  с  двумя
полицейскими. "Он сидел здесь, - сказал кондуктор,  -  с  этим  господином".
Один  из  полицейских  посмотрел  на  меня  и  спросил:  "Был  тут  с   вами
полицейский?". "Да", - сказал я.  "А  где  он?".  "Сошел  в  Санкт-Пелтене".
Полицейский спросил кондуктора: "Вы видели, как он сходил  там?".  Кондуктор
покачал головой. Я сказал:  "Он  соскочил  на  ходу".  "Вот  как!  -  сказал
полицейский. - А как он выглядел?" "Невысокий и без усов. А что случилось?".
"Вы не заметили ничего особенного?". "Нет, - ответил я. - Вот только  что  у
него были неформенные брюки. А в  чем  дело?"  Один  из  полицейских  сказал
другому: "Это он! Пошлите телеграмму в Санкт-Пелтен; уже прошло больше  часа
с тех пор, как он сошел с поезда". Он спросил меня, куда я еду. "В Линц",  -
ответил я. "Вам придется  дать  свидетельские  показания,  -  сказал  он.  -
Пожалуйста, скажите вашу фамилию и адрес". "Йозеф  Рейнгард,  Донау-штрассе,
17".  Он  записал.  Кондуктор  сказал:  "Мы   опаздываем,   разрешите   дать
отправление?"  Они  вышли  и  захлопнули  за  собой  дверь.  Я  слышал,  как
полицейские говорили кондуктору: "Осмотрите все еще раз в Линце  и  доложите
местному инспектору". Они поспешили на платформу, и поезд тронулся.  Сначала
я думал, что  выскочу,  как  только  поезд  отойдет  от  станции.  Но  потом
сообразил, что отсюда слишком далеко до границы;  лучше  подождать  Линца  и
попытать счастья там. Я сидел, не шевелясь, и  старался  не  думать.  Прошло
много времени, прежде чем поезд сбавил ход. Я высунул голову в окно и увидел
вдалеке огоньки. Я приоткрыл дверь купе и ждал, когда поезд пойдет еще тише;
я не собирался сойти в Линце и попасть в мышеловку. Медлить было  нельзя;  я
распахнул дверь, прыгнул, упал в  какие-то  кусты  и  на  мгновение  потерял
сознание. Я сильно ушибся, но кости  все  были  целы.  Едва  оправившись,  я
выполз из кустов. Было очень темно. Я чувствовал себя плохо, голова  гудела.
Некоторое время я ковылял между какими-то деревьями, но вскоре  выбрался  на
открытое место. С одной  стороны  были  видны  контуры  города,  вычерченные
зажженными фонарями, с другой - какая-то темная масса, которую я  принял  за
лес; вдали тянулась тоненькая цепочка огоньков. "Это, по-видимому, фонари на
мосту", - подумал я. Но тут же выглянула луна, и я увидел, как внизу блестит
река. Было холодно и сыро, и я зашагал быстрее. Наконец я вышел  на  дорогу,
ведущую мимо домов, мимо лающих собак, вниз, к реке. Там я сел, привалился к
стенке сарая и уснул. Проснулся я от холода. Стало еще темней,  чем  прежде;
луна спряталась. Река была еле видна. Я заковылял,  чтобы  еще  до  рассвета
пройти через город. Дома и сараи  казались  черными  пятнами,  пахло  рекой,
прелым сеном, яблоками, дегтем, илом,  рыбой;  кое-где  на  причалах  горели
фонари. Я ковылял через бочки, бунты канатов, ящики; я понимал, что  мне  не
уйти незамеченным - на той стороне уже занимался рассвет. Из  дома  напротив
вышли несколько человек. Я  нагнулся  и  присел  на  корточки  за  какими-то
бочками. Люди прошли по причалу и, казалось, исчезли в реке. Я услышал,  как
один из них произнес: "К ночи будем в Пассау".  Встав,  я  увидел,  что  они
ходят по борту пароходика, который с несколькими баржами  на  буксире  стоял
носом против течения. На пароход вели сходни,  освещенные  фонарем".  Слышно
было, как под палубой разводят пары. Я взбежал по сходням и стал пробираться
на корму. Я решил добраться до Пассау. Буксирный канат был туго натянут, и я
знал, что если попаду на баржу, то буду в безопасности. Я вцепился в канат и
стал перебираться по нему. Положение было отчаянное; светало,  и  на  палубе
парохода вот-вот должны  были  появиться  люди.  Несколько  раз  я  чуть  не
свалился в воду, но до баржи все-таки добрался. Она была гружена соломой. На
барже никого не было. Мне хотелось есть и пить - я обшарил  все  вокруг,  но
ничего, кроме золы от костра и чьей-то куртки, не нашел. Я заполз в  солому.
Вскоре лодка развезла людей - по одному на каждую баржу, и я услышал шипение
пара. Как только мы тронулись, я заснул. Когда  я  проснулся,  мы  ползли  в
густом тумане. Я немного отгреб  солому  и  увидел  лодочника.  Он  сидел  у
костра, разведенного на корме, чтобы искры и дым сдувало в сторону реки.  Он
что-то жадно ел и пил, пуская в ход обе  руки,  и  в  тумане  это  выглядело
довольно странно - словно большая птица хлопала  крыльями.  Донесся  крепкий
аромат кофе, и я чихнул. Как он вздрогнул! Но потом взял вилы и стал  тыкать
в солому. Я встал. На лице этого огромного смуглого детины с большой  черной
бородой было написано такое удивление,  что  я  не  мог  не  рассмеяться.  Я
показал пальцем на костер и сказал: "Дай мне  поесть,  братец!"  Он  вытащил
меня из соломы; я так окоченел, что не мог двигаться. И вот я  уже  сидел  у
костра, ел черный хлеб с репой и пил кофе, а он стоял рядом и, поглядывая на
меня,  что-то  бормотал.  Я  плохо  понимал  его,  он  говорил  на  каком-то
венгерском диалекте. Он расспрашивал меня, как я попал сюда, кто я и откуда.
Я смотрел на него снизу вверх, а он, посасывая трубку, глядел на меня сверху
вниз. Человек он был добрый, жил на реке одиноко, а я устал от лжи и поэтому
рассказал ему всю правду. Выслушав  меня,  он  только  буркнул  что-то.  Как
сейчас вижу: он стоит надо мной, в бороде застряли  клочья  тумана,  большие
руки обнажены. Он зачерпнул мне воды, я умылся, показал ему парик  и  усы  и
вышвырнул их за борт. Целый день стоял туман, мы лежали ногами  к  костру  и
курили; время от времени он сплевывал на  угли  и  что-то  бормотал  себе  в
бороду. Никогда не забуду  этого  дня.  Пароход  был  похож  на  огнедышащее
чудовище, а  баржи,  на  которых  горели  костры,  на  безмолвные  глазастые
существа. Берега мы не видели, но временами из тумана выглядывал то утес, то
высокие деревья, то замок... Если бы только у меня были краски и холст в тот
день! - Гарц вздохнул.
     - Была ранняя весна, и  вода  в  реке  стояла  высоко;  караван  шел  в
Регенсбург, чтобы разгрузиться там, взять новый груз и вернуться в Линц. Как
только туман стал рассеиваться, лодочник  запрятал  меня  в  солому.  Пассау
стоит на границе; мы остановились там на ночь, но ничего не случилось,  и  я
благополучно спал в соломе. На следующий день я уже лежал на  палубе.  Туман
окончательно рассеялся, но теперь я был свободен. Солнце золотом сверкало на
соломе и зеленой мешковине; вода приплясывала; а я смеялся - я  смеялся,  не
переставая, и лодочник смеялся вместе со мной. Славный  был  он  человек!  В
Регенсбурге я помогал  им  разгружаться;  мы  работали  больше  недели;  они
прозвали меня "лысым", и  когда  все  было  кончено,  я  отдал  все  деньги,
заработанные на разгрузке, великану с баржи. На прощание  мы  расцеловались.
Из четырех гульденов Луиджи у меня еще сохранил