она не вернется;  он  последует  за
ней; она станет думать: "Я беспомощна, я смешна!" Женщина не способна  долго
сопротивляться. Она вернется. Она снова будет с мужем, общество  простит,  и
все будет в порядке.
     - Черт  возьми,  Пауль,  -  проворчал  мистер  Трефри,  -  великолепная
способность аргументировать!
     -  Жена  есть  жена,  -  настаивал  герр  Пауль.  -  Муж  имеет   право
потребовать, чтобы она была с ним.
     - А что вы скажете на это, сэр? - спросил Дони.
     Мистер Трефри дернул себя за бороду.
     - Принуждать женщину жить с мужем, если она не хочет? Это подло.
     - Но, дорогой мой, - воскликнул герр Пауль, - что вы в этом  понимаете?
Вы же не были женаты.
     - И слава богу! - ответил мистер Трефри.
     - Но вообще-то говоря, сэр, - сказал Дони, - если муж  будет  позволять
жене делать все, что ей заблагорассудится, то  что  же  это  получится?  Что
станет с брачными узами?
     - Брачные узы, - проворчал мистер Трефри, - дело великое!  Но,  доктор,
провалиться мне на этом  месте,  если  травля  женщины  когда-либо  помогала
укреплению брачных уз!
     - Я думаю не о себе, - горячился герр Пауль, -  я  думаю  об  обществе!
Существуют приличия!
     - Порядочное общество еще никогда не требовало  от  мужчины,  чтобы  он
попирал  собственное  достоинство.  Если  я  обжегся  на  женитьбе,  которую
предпринял на свой страх и риск, то при чем здесь общество? Думаете, я  буду
скулить и просить у общества помощи? А  что  касается  приличий,  то  мы  бы
чертовски выгадали, если бы перестали  носиться  с  ними.  Предоставьте  это
женщинам! Я и гроша ломаного не  дам  за  тех  мужчин,  которые  в  подобных
обстоятельствах говорят о своих правах.
     Сарелли встал.
     - Но честь, - сказал он, - ведь есть еще честь!
     Мистер Трефри уставился на него.
     - Честь! Если преследование женщины и есть ваше представление о  чести,
то... я его не разделяю.
     - Значит, вы простили бы ее, сэр, что бы ни случилось, - сказал Дони.
     -  Прощение  -  это  другое  дело.  Этим  пусть  занимаются  ханжи.  Но
преследовать женщину! К черту, сэр,  я  не  сноб!  -  И,  хлопнув  по  столу
ладонью, он добавил: - Об этом даже говорить протиюно.
     Сарелли развалился на  стуле  и  стал  ожесточенно  крутить  усы.  Гарц
поглядел туда, где прежде сидела Кристиан, и встал.
     "Если бы я был женат!" - вдруг подумал он.
     Герр Пауль таращил глаза, посоловевшие от выпитого, и все бормотал:
     - Ну, а долг перед семьей!
     Гарц потихоньку вышел в  сад.  Луна,  словно  сказочный  белый  фонарь,
горела на лиловом небе; тлели редкие звезды. Воздух был теплый, но вдруг  от
снежных гор  пахнуло  холодом.  От  этого  Гарцу  захотелось  разбежаться  и
прыгнуть. Сонный жук опрокинулся на спину, Гарц перевернул его  и  наблюдал,
как он побежал по травинкам.
     Кто-то  играл  "Kinderscenen"  {Сцены  детства  (нем.).}  Шумана.  Гарц
остановился послушать. Музыка звучала в  лад  его  мыслям,  обволакивала;  в
ночи, казалось, звучали девичьи  голоса,  а  надежды  и  грезы,  порожденные
тьмой, возносились к горным вершинам, невидимым, но близким. Между  стволами
акаций мелькали  белые  платья.  Это  прогуливались  Грета  и  Кристиан.  Он
направился к ним; в лицо  бросилась  краска,  он  почувствовал,  как  его  с
головой захлестнуло сладостное чувство. И вдруг он в ужасе  остановился.  Он
влюблен! А ведь еще ничего не сделано, еще  столько  предстоит  сделать!  Не
устоять перед парой красивых глазок! Белые платья уже скрылись из  виду.  Он
не даст себя опутать, он подавит в себе это чувство! Гарц пошел прочь, но  с
каждым шагом сердце его болезненно сжималось.
     За углом дома, в тени стены, стоял, прислонившись к  дереву,  итальянец
Доминик. Он был в расшитых домашних туфлях и курил длинную трубку с вишневым
чубуком. Типичный Мефистофель во фраке. Гарц подошел к нему.
     - Одолжите мне карандаш, Доминик?
     - Bien, m'sieur {Извольте, сударь (франц.).}.
     Пристроив визитную карточку на стволе дерева, Гарц написал миссис Диси:
"Простите меня, я должен уехать. Через несколько дней рассчитываю  вернуться
и закончить портрет ваших племянниц".
     Он послал Доминика за своей шляпой. Пока слуга ходил, он чуть  было  не
разорвал карточку и не вернулся в дом.
     Когда итальянец вернулся, Гарц сунул ему карточку  в  руку  и  пошел  к
тополям, высеребренным лунным светом и похожим на всклоченных призраков.

VIII

     Гарц шатал по дороге прочь от виллы. Выла собака. А ему и без этого воя
было тоскливо. Он заткнул пальцами уши, но тоскливый звук все равно проникал
в них и отдавался болью в сердце. Неужели ничто не  может  избавить  его  от
этого чувства? В старом доме на дамбе ему не стало  легче,  и  он  всю  ночь
шагал из угла в угол.
     Перед самым рассветом он с рюкзаком за плечами  уже  шел  по  дороге  к
Мерзну.
     Почти миновав Грис, он догнал человека, который шел посередине дороги и
оставлял за собой струйку сигарного дыма.
     - А! Мой друг, - сказал курильщик, - раненько же  вы  гуляете.  Нам  по
дороге?
     Это был граф Сарелля. Слабый свет придавал его бледному  лицу  какой-то
серый оттенок; уже чернела, пробиваясь  сквозь  кожу,  борода,  небритая  со
вчерашнего дня; большие пальцы были засунуты в карманы наглухо  застегнутого
сюртука, а остальными он жестикулировал.
     - Путешествуете? - сказал он, кивнув на рюкзак. - Вы рано  вышли,  а  я
поздно возвращаюсь; у нашего друга превосходный кюммель... я  слишком  много
выпил. Кажется, вы еще не ложились? Если сон бежит от кого-нибудь, стоит  ли
отправляться на его поиски?  Согласны?  Лучше  пить  кюммель!  Простите!  Вы
поступаете правильно: вы бежите! Бегите прочь как можно быстрей!  Не  ждите,
не давайте этому захватить себя!
     Гарц с изумлением смотрел на него.
     - Простите, - повторил Сарелли, приподнимая  шляпу.  -  Эта  девушка...
девушка в белом... я видел.  Правильно  делаете,  что  бежите  прочь!  -  Он
нетвердо держался на ногах. - Тот старикашка... Как его зовут...  Трррефрри!
Что за понятие о чести! - бормотал он. - Честь - понятие абстрактное! Кто не
верен абстракции, тот низок. Погодите минутку!
     Он прижал руку к боку, словно от боли.
     Изгороди чуть-чуть порозовели; на длинной пустынной  дороге,  кроме  их
собственных шагов, не было слышно ни звука; вдруг защебетала  птица,  другая
отозвалась - мир, казалось, наполнился тоненькими голосками.
     Сарелли остановился.
     - Эта девушка в белом... - быстро проговорил он. -  Да!  Вы  поступаете
правильно!  Прочь!  Не  поддавайтесь!  Я  замешкался  и  попался...  а   что
получилось? Все пошло прахом... а теперь... кюммель!
     Он хрипло захохотал, подкрутил ус и покачнулся.
     - Я был молодец хоть куда... все было по  плечу  Марио  Сарелли;  всему
полку был примером. А потом, появилась она...  хорошенькие  глазки  и  белое
платье, всегда в белом  платье,  как  ваша,  родинка  на  подбородке,  ручки
быстрые, а прикоснется... теплые, как солнечные лучики. И не стало  прежнего
Сарелли! Маленький домик у крепостного вала! Ручки, глазки, а  здесь  у  нее
ничего, - он похлопал себя по груди, -  кроме  пламени,  от  которого  очень
скоро остался только пепел... вот такой!.. - Он  стряхнул  белесый  пепел  с
конца сигары. - Забавно! Вы согласны, hein? Когда-нибудь я  вернусь  и  убью
ее. А пока... кюммель!
     Он остановился возле дома, стоявшего у самой дороги, и осклабился.
     - Я уже надоел вам, - сказал он. Сигара его ударилась  о  землю  у  ног
Гарца, выбросив сноп искр. - Я  живу  здесь...  всего  хорошего!  Вы  любите
работать... ваша честь - это ваше искусство! Я понимаю. И потом  вы  молоды!
Человек, которому плоть дороже чести, низок... я и есть низкий  человек.  Я,
Марио Сарелли, низкий человек! Плоть мне дороже чести!
     Он покачивался у  калитки,  с  ухмылкой  на  лице;  потом,  спотыкаясь,
поднялся на крыльцо и захлопнул за собой дверь. Но не  успел  Гарц  сойти  с
места, как он вновь появился на пороге и поманил его  рукой.  Гарц  невольно
шагнул к нему и вошел в дом.
     - Будем кутить до утра, - сказал Сарелли. - Вино,  коньяк,  кюммель?  Я
добродетелен... Пью только кюммель!
     Он сел за пианино и стал  что-то  наигрывать,  Гарц  налил  себе  вина.
Сарелли кивнул.
     - С этого начинаете? Allegro-piu-presto!  {Быстро-быстрее-еще  быстрее!
(итал.).} Вино-коньяк-кюммель! -  Он  стал  наигрывать  быстрей.  -  Это  не
слишком долгий пассаж, а потом... - Он снял руки с клавиш,  -  ...  приходит
это.
     Гарц улыбнулся.
     - Не все кончают самоубийством, - сказал он.
     Сарелли, раскачиваясь во все  стороны,  заиграл  тарантеллу,  но  вдруг
оборвал и, глядя во вcе  глаза  на  художника,  стал  играть  "Kinderscenen"
Шумана. Гарц вскочил.
     - Довольно! - закричал он.
     - Пробирает? - учтиво спросил Сарелли. - А что вы скажете об этом?
     Он снова склонился над пианино и стал извлекать из него звуки, подобные
стонам раненого животного.
     - А это для себя! - сказал он и, повернувшись на табурете, встал.
     - За ваше здоровье! Итак, вы верите не в самоубийство, а в убийство? Но
так не принято. Вы,  наверно,  презираете  то,  что  принято?  Это  светские
условности, а? - Он выпил стакан кюммеля. - Вы не любите общества?
     Гарц пристально смотрел на него, ему не хотелось ссоры.
     - Я не в восторге от чужих мыслей, - сказал он наконец.  -  Предпочитаю
думать сам.
     - Выходит, общество никогда не бывает правым? Бедное общество!
     - Общество! Что такое общество? Несколько человек в  хороших  костюмах?
Что оно сделало для меня?
     Сарелли откусил кончик сигары.
     - Ага! - сказал он. - Теперь мы попали в точку. Хорошо быть художником,
свободным художником; у людей дисциплина, а для него, как  говорится,  закон
не писан.
     Художник вскочил на ноги.
     - Да, - сказал Сарелли и икнул, - хорош!
     - Вы пьяны! - выкрикнул Гарц.
     - Немного пьян... но не настолько, чтобы об этом стоило говорить.
     Гарц рассмеялся. Ну не безумие ли  оставаться  здесь  и  слушать  этого
сумасшедшего? И зачем только он зашел? Гарц направился к двери.
     - Вот как! - сказал Сарелли. - Все равно  не  уснете...  давайте  лучше
поговорим.  Мне  надо  многое  сказать...  иногда   приятно   поговорить   с
анархистами.
     Сквозь щели в ставнях было видно, что на улице уже совсем рассвело.
     - Все вы анархисты, вы, художники, писаки. Факты для  вас  игрушки,  вы
живете этим.  Игра  воображения...  никакой  основательности...  Вам  только
новенькое подавай... нервы пощекотать. Никакой дисциплины! Все вы  настоящие
анархисты!
     Гарц налил себе  еще  вина  и  выпил.  Лихорадочное  возбуждение  этого
человека было заразительным.
     - Только дураки, - ответил он, - принимают все на веру. А что  касается
дисциплины, то что вы, аристократы  или  буржуа,  знаете  о  дисциплине?  Вы
когда-нибудь голодали? Вашу душу когда-нибудь клали на обе лопатки?
     - Душу на обе лопатки? Неплохо сказано!
     - Не будет толку из человека, - горячился Гарц, - если он живет  чужими
мыслями. Надо самому научиться думать!
     - И не прислушиваться к тому, что говорят другие люди?
     - Если и прислушиваться, то во всяком случае не из трусости.
     Сарелли выпил.
     - Что бы вы сделали, - сказал он, ударив себя в грудь, - если бы у  вас
тут сидел черт? Пошли бы спать?
     Что-то вроде чувства жалости  охватило  Гарца.  Ему  захотелось  как-то
утешить Сарелли, но он не мог найти слов и вдруг возмутился. Что может  быть
общего между ним и  этим  человеком,  между  его  любовью  и  любовью  этого
человека?
     - Гарц! - бормотал Сарелли. - Гарц в переводе  значит  "деготь",  hein?
Ваш род не из древних?
     Гарц свирепо посмотрел на него и сказал:
     - Мой отец - крестьянин.
     Сарелли взял бутылку и твердой рукой вылил в стакан остатки кюммеля.
     - Вы честный человек... и у нас обоих в груди сидит  по  черту.  Да,  я
забыл... я привел вас сюда показать картину.
     Он распахнул ставни, окна уже  были  раскрыты,  и  в  комнату  ворвался
свежий воздух.
     - Ага! - сказал он, раздувая ноздри. - Пахнет землей, nicht wahr,  herr
Artist? {Не правда ли, господин художник? (нем.).} Уж вы-то  разбираетесь...
это стихия вашего отца... Подите сюда, вот моя картина. Корреджо! Что  вы  о
ней скажете?
     - Это копия.
     - Вы думаете?
     - Я знаю.
     - В таком случае, вы лжете, сеньор.
     И, достав платок, Сарелли щелкнул  им  по  лицу  художника.  Гарц  стал
белым, как мел.
     - Дуэль - это хороший обычай! - сказал Сарелли. - Я  буду  иметь  честь
познакомить вас с  ним,  если  вы  не  испугаетесь.  Здесь  пистолеты...  по
диагонали в этой комнате, по крайней мере, двадцать футов. Двадцать футов  -
дистанция неплохая.
     Он открыл ящик стола, извлек из футляра два пистолета и положил  их  на
стол.
     - Освещение хорошее... но, быть может, вы боитесь?
     - Дайте мне пистолет! - крикнул взбешенный художник.  -  И  я  отправлю
вас, дурака, на тот свет!
     - Сию минуту! - бормотал Сарелли. - Я заряжу их, от  заряженных  больше
толку.
     Гарц высунулся  из  окна;  голова  кружилась.  "Что  же,  черт  возьми,
происходит? - думал он. - Он сумасшедший... да и я тоже! Будь он проклят!  Я
не собираюсь рисковать жизнью!" Он повернулся и  направился  к  столу.  Там,
положив голову на руки,  спал  Сарелли.  Гарц  осторожно  взял  пистолеты  и
положил их обратно в ящик. Какой-то звук  заставил  его  обернуться;  позади
стояла высокая крепкая молодая женщина в просторном платье,  скрепленном  на
груди. Она перевела взгляд серых глаз с художника на  бутылки,  а  потом  на
футляр с пистолетами. Ее нехитрая логика рассмешила Гарца.
     - Так часто случается, - сказала она на местном наречии, -  вам  нечего
бояться.
     Подняв  неподвижного  Сарелли,  словно  ребенка,  она  уложила  его  на
кушетку.
     - Он не проснется, - сказала она, села и облокотилась на стол.
     Гарц поклонился ей; было что-то трогательное в ее  позе  -  воплощенное
терпение, несмотря на молодость и силу. Взяв рюкзак, он вышел.
     Над крышами хижин  вились  дымки;  по  долине  плавали  клочья  тумана,
радостно заливались птицы. Всюду  в  траве  пауки  пряли  великое  множество
нитей, которые изгибались и дрожали от ветерка, словно  оснастка  волшебного
кораблика.
     Весь день он бродил.
     Кузнецы, высокие, дородные люди с узловатыми мускулами, сонными глазами
и длинными белокурыми бородами, выходили из своих кузниц, чтобы размяться  и
отереть лбы, и внимательно разглядывали его.
     Белые волы были еще без ярем и хлестали хвостами себя по  бокам,  мотая
от жары головами. Старушки на крылечках маленьких  шале  вязали,  щурясь  на
солнце.
     Белые дома с зияющими пещерами чердаков,  красный  шпиль  церкви,  звон
молотов в кузницах, медленная поступь волов - все говорило о том, что  здесь
работали не спеша, не ради идеи,  не  из  честолюбия.  Гарцу  все  это  было
близким и родным; как и запах  земли,  это,  по  словам  Сарелли,  была  его
стихия.
     На закате он подошел к роще лиственниц и присел отдохнуть.  Было  очень
тихо, только звенели колокольчики на шеях у коров и  где-то  вдалеке  валили
лес.
     Из лесу вышли два босоногих  мальчугана  и  с  серьезными  физиономиями
прошагали мимо, поглядывая на Гарца, как на чудище. Миновав его, они  тотчас
бросились бежать.
     "В их годы, - подумал он,  -  я  сделал  бы  то  же  самое".  Нахлынули
воспоминания.
     Он посмотрел  на  деревню,  раскинувшуюся  внизу:  белые  дома,  крытые
красноватой черепицей, с шапками дыма над ними, виноградники, в которых  уже
начали распускаться молодые листочки, красный шпиль, лента бурлящего потока,
старинный каменный крест. Четырнадцать лет он выбирался из  всего  этого,  и
теперь, когда у него появилась возможность свободно дышать и  посвящать  все
свое время любимой работе, на него свалилась эта слабость. Лучше,  в  тысячу
раз лучше отказаться от нее!
     В нескольких домах зажглись огоньки, потянуло дымком,  донесся  далекий
колокольный звон и шум потока.

IX

     На следующий день он проснулся с  одной  мыслью  -  вернуться  домой  и
приняться за работу. Он добрался до мастерской  за  полдень,  пополнил  свои
припасы и забаррикадировал нижнюю дверь. Он не выходил на улицу три  дня,  а
на четвертый отправился на виллу Рубейн...
     Замок Рункельштейн - серый, слепой, бессильный  -  все  еще  царит  над
долиной. Бойницы, которые некогда, словно  глаза,  настороженно  следили  за
всадниками, пробивавшими себе путь в снегу,  и  не  робели  перед  пушечными
ядрами и заревом факелов, ныне служат пристанищем  для  птиц,  которые  вьют
здесь гнезда. Стены заросли плющом до самого верха. В главной  башне  вместо
суровых, закованных в  латы  воинов  теперь  находится  деревянный  щит,  на
котором изложена история замка и запечатлены рекомендации,  где  перекусить.
Только ночью, когда холодный свет луны зальет  все  вокруг  серебром,  замок
стоит высоко над рекой, как мрачная тень своего славного прошлого.
     После продолжительного утреннего сеанса сестры вместе с Гарцем  и  Дони
отправились  осматривать  развалины.  Мисс  Нейлор,  из-за   головной   боли
оставшаяся дома, заботливо напутствовала  их,  предостерегая  от  солнечного
удара, жгучей крапивы и незнакомых собак,
     С тех пор как художник вернулся, он и Кристиан почти не  разговаривали.
Под парапетом, где они сидели, был пристроен балкон с перилами,  уставленный
небольшими столиками. Дони и Грета играли там в  домино,  два  солдата  пили
пиво, а на верхней ступеньке лестницы сидела жена сторожа и чинила одежду.
     - Я думала, мы друзья, - вдруг сказала Кристиан.
     - А разве это не так, фрейлейн Кристиан?
     - Вы исчезли, не сказав ни слова; друзья так не поступают.
     Гарц кусал губы.
     - Вали, по-видимому, все равно, - продолжала она с  какой-то  отчаянной
поспешностью, - причиняете вы людям боль или  нет.  За  все  время,  что  вы
здесь, вы даже ни разу не навестили своих родителей.
     - Вы думаете, им хочется видеть меня?
     Кристиан взглянула на него.
     - Жизнь у вас текла так безмятежно, - сказал он с  горечью,  -  что  вы
ничего не можете понять.
     Он отвернулся и потом горячо заговорил:
     - Я горжусь тем, что вышел из крестьянской семьи... и сам не  хотел  бы
иной судьбы; но они "простолюдины", они ограниченные  люди...  они  понимают
только то, что могут увидеть и пощупать!
     - Простите,  -  тихо  сказала  Кристиан,  -  вы  ведь  никогда  мне  не
рассказывали о себе.
     Художник бросил на нее злой взгляд, но, видно,  почувствовав  угрызения
совести, тотчас сказал:
     - Я никогда не любил крестьянской жизни...  мне  хотелось  выбраться  в
большой мир; у меня было такое чувство... я хотел.... не знаю, чего я хотел!
И в конце концов я сбежал к маляру в Меран. Наш священник по  просьбе  моего
отца написал мне письмо... родители отказались от меня; вот и все.
     Глаза Кристиан блестели, губы шевелились, словно у ребенка,  слушающего
сказку.
     - Говорите, - попросила она.
     - Я пробыл в Меране два года, пока не научился всему, чему  можно  было
научиться там, а потом мой дядя - брат матери - помог мне уехать в Вену. Мне
посчастливилось попасть в подручные к человеку, который  расписывал  церкви.
Мы с ним объездили всю страну. Однажды он заболел, и  я  сам  расписал  весь
купол церкви. Всю неделю я целыми днями лежал на спине  на  досках  лесов  и
писал... Я очень гордился своей работой.
     Гарц умолк.
     - А когда вы начали писать картины?
     - Один мой друг спросил меня, почему бы мне не попытаться  поступить  в
академию. И я стал посещать  вечерние  курсы;  я  рисовал  каждую  свободную
минуту; мне, конечно, приходилось еще зарабатывать  на  жизнь,  и  потому  я
рисовал  по  ночам.  Потом,  когда  пришло  время  сдавать   экзамены,   мне
показалось, ч