ыло.
     "О,  моя дорогая!" -- причитала мисс Гелиотроп,  снявшая  свое  уличное
одеяние и  нацепившая чепец  и  черную  шаль, связанную  концами на груди,--
"Какая ужасно маленькая дверь. Я не могу попасть в твою комнату!"
     "Ага!" -- хихикнула Мария.
     "Но что же мы  будем делать,  когда  ты заболеешь?" -- спросила  бедная
мисс Гелиотроп.
     "Я ни за что не заболею",-- ответила Мария,-- "особенно здесь",
     "Да, мне тоже кажется, что  воздух здесь здоровый",--  согласилась мисс
Гелиотроп, а  потом  заглянув  внутрь  комнаты,  пришла в  ужас:  --  "Какая
маленькая комнатка! И до чего странная! Моя бедняжка! Как же ты будешь спать
в таком месте? Это похоже на склеп!"
     "А мне нравится",-- заявила Мария.
     Мисс Гелиотроп, глядя на  порозовевшие щечки Марии, ее сияющие  глаза и
совершенно новую ямочку, могла не  сомневаться, что та говорит правду. Более
внимательно  оглядев  эту странную  маленькую  комнату,  она  поняла, как та
подходит  Марии. Когда Мария стояла посреди комнаты в своем  великолепном  и
строгом сером  наряде,  то сама комната  казалась цветочным венчиком  вокруг
сердцевинки, так они дополняли друг друга.
     "Ну,  хорошо",--  сказала  мисс  Гелиотроп.-- "Пока тебе тут  нравится,
оставайся. А теперь, я думаю, пора спуститься к ужину".
     Неся свои свечи и сопровождаемые Виггинсом, они  сошли вниз по винтовой
лестнице.
     "Не понимаю",--  сказала мисс Гелиотроп,--  "кто работает в  этом доме?
Нет  никаких признаков наличия служанки, а вместе с тем все тщательно вымыто
и вычищено. Как ты без сомненья могла заметить, везде нужна иголка с ниткой,
но кроме этого, я ни в чем не могу придраться к здешней домашней прислуге...
Только вот где они все?"
     "Может быть, они ждут нас с ужином?" -- сказала Мария.
     Но прислуги не оказалось и ждал их только роскошный ужин. Хлеб домашней
выпечки, горячий луковый суп, прекрасное жаркое  из кролика, печеные  яблоки
на серебряном блюде, мед,  масло  густого  желтого  цвета,  большой  голубой
кувшин подогретого кларета, горячие жареные каштаны, накрытые салфеткой.
     Мисс Гелиотроп разрешила себе  съесть  хлеба с маслом и выпить капельку
кларета,  но  с удивлением  обнаружила,  что у нее  проснулся аппетит. Мария
съела все,  что можно было съесть, очень изящно,  как  всегда, но с отменным
аппетитом,  удивительным  для   такого  эфирного   создания.  Ее  дядюшка  с
одобрительным смешком отметил ее  аппетит. "Переварит ржавые гвозди, как все
Мерривезеры",-- одобрил он ее.-- "Да и собачка, как я вижу, едок неплохой".
     Виггинс  управился  с  целой  миской  жаркого,  и  был  этим  полностью
удовлетворен. Он улегся перед камином вместе с Рольвом,  который,  хоть и не
выказывал особенной приязни, но и вражды к  нему не проявлял. И он, и Рольв,
казалось, решили просто не замечать друг друга... У огромного очага  хватало
места для обоих.
     "Я  всегда слышала, что  на западном побережье  женщины  --  прекрасные
кухарки",-- с оттенком вопроса в голосе сказала мисс Гелиотроп.
     "Вы и  Мария --  первые особы женского пола, переступившие порог  этого
дома за последние тридцать лет",-- объявил ей сэр Бенджамин.
     "Но почему,  сэр?" --  спросила  Мария, не  донеся  до  рта  серебряную
ложку.-- "Вы не любите женщин?"
     "Во всяком  правиле есть исключения",-- ответил сэр Бенджамин,  а затем
галантно  поклонился  сначала  мисс  Гелиотроп,  а потом  Марии.-- "Нарушать
правила всегда особенно приятно".
     Он сказал  это  так искренне,  что ни  у мисс  Гелиотроп, ни у Марии не
закралась  мысль,  что они попали  в дом  к  холостяку-женоненавистнику. Они
переглянулись  в  изумлении.  Трудно  было   поверить,  что  мужчина   может
приготовить такой прекрасный суп и такое отменное жаркое.
     Но больше они  не задавали вопросов, потому что  в этот  момент Виггинс
совершил выпад.  От жадности он расплескал то, что было  у  него в  миске, и
маленький кусочек моркови отлетел прямо Рольву в нос. Это уже было слишком и
для  Рольва.  Оскорбленный, он  поднялся  и медленно,  размеренной  поступью
покинул комнату, повернув носом ручку передней двери.  Так величественен был
его уход, так несравненно  его достоинство, что  больше всего это напоминало
королевский выход, от которого невозможно оторвать глаз.
     От  этого мгновенного происшествия  прервались  и беседа, и жевание,  и
когда  Рольв  поднялся,  Мария  первый раз смогла  разглядеть  его  целиком.
Собака? Хотя это сказал сэр Бенджамин, она не могла поверить в то, что он --
собака. Она никогда не видела собак  с  такой громадной головой  и массивной
грудной  клеткой,  сочетающихся  с  такой  великолепной  талией  и  с  такой
роскошной   льющейся  собольей  гривой.  На  кончике  хвоста  была  странная
кисточка, тоже непохожая на собачью, а его походка, а...
     "Ты хорошая наездница, Мария?" -- внезапно спросил сэр Бенджамин, и это
заставило ее снова обратить внимание на хозяина.
     "Я люблю лошадей, но я не умею ездить верхом, сэр",-- ответила она.
     "Не умеешь ездить верхом!" -- в ужасе вскричал  сэр Бенджамин.-- "О чем
думал  твой отец? Ни один Мерривезер, будь то мужчина  или женщина, не может
быть счастлив, когда он не в седле".
     "Мой отец мало бывал дома",-- объяснила Мария.
     "Мария  этого  не  умеет",--  испугалась  мисс  Гелиотроп,  потому  что
представила себе,  как  ее драгоценная  Мария скачет  галопом  на  лошадиной
спине, внушавшей ей ужас.
     "Это не так важно",-- улыбнулся сэр Бенджамин.-- "Важно то, что у  меня
есть пони как раз подходящего для нее размера".
     Побледневшее было личико Марии снова порозовело, а глаза заблестели. "А
он белый?" -- спросила она с необыкновенным волнением.
     Сэр Бенджамин удивленно взглянул на нее. "Белый?  Нет. Серый в яблоках.
Или ты почему-нибудь особенно предпочитаешь белую масть?"
     "Не-е-ет",--  не  вполне  искренне протянула  Мария.--  "Только...  Мне
показалось,  что  я  видела  маленькую  белую  лошадку  в  парке,  когда  мы
подъезжали".
     Если ранее она удивила  своего родственника, то  теперь  она его просто
ошеломила. Он  внезапно выпустил  из  рук  стакан  с вином,  пролив  немного
прекрасного кларета, и уставился на нее  со  страннейшим выражением на лице,
со  смесью удивления, облегчения и  огромной  нежности,  от чего Мария сразу
почувствовала себя  как-то странно. Она обрадовалась, когда он отвел взгляд,
допил вино и поднялся из-за стола. "Двум усталым путешественникам -- вернее,
трем,  если  считать  эту  собачонку  -- должно  быть  уже  хочется  лечь  в
постель",-- сказал он.
     Хотя  разговор   прервался   на   полуслове,  мисс  Гелиотроп  и  Мария
отправились  в  постель без всякого чувства обиды,  потому что  поняли,  что
только такого странного  поведения  и можно  ожидать  от  человека,  который
двадцать  лет был лишен  цивилизованного  влияния  женской руки... Вот  он и
пугается.
     "Ты должна  быть  внимательной, чтобы  не  пугать его  так, дорогая",--
сказала  мисс Гелиотроп, когда они  снова  поднимались  по  ступенькам своей
башни со свечами в руках и с  Виггинсом позади.-- "Он уже немолодой человек,
и  у  него есть свои привычки,  и его организму совсем не полезно испытывать
постоянный шок".
     "Но я  совсем  не  хотела пугать  его",-- ответила  Мария,-- "я  только
сказала, что видела..."
     "Ты видишь много странного",--  прервала ее  мисс Гелиотроп.-- "Я  сама
иногда пугаюсь оттого, что ты видишь то, чего я не вижу. Однажды ты увидела,
как кукушка вылетела из часов, уселась  на. них и принялась чистить перышки,
а  этот  твой ни  на  что  не  похожий  воображаемый  приятель,  которого ты
придумала, когда  была  еще  совсем  маленькой, мальчик  с пером  на  шляпе,
который играл с тобой в Сквере".
     "И  совсем он не воображаемый",-- горячо воскликнула Мария.-- "Он самый
настоящий  мальчик.  Я  знаю, что он  где-то существует,  только не приходит
теперь играть со мной. Его зовут Робин, он похож на робина-малиновку, у него
такие яркие глаза, розовые щечки и..."
     "Дорогая",--  снова  прервала ее  мисс Гелиотроп  суровым тоном,--  "ты
тысячу раз рассказывала
     38
     мне, как он выглядит, или как ты воображаешь, что он выглядит, и я могу
тебе только повторить, что такого мальчика нет и никогда не было".
     Мария  ничего  не  ответила,  потому  что не  хотела ссориться  с  мисс
Гелиотроп.   Единственный  предмет,   вызывавший   у   нее   и   гувернантки
действительное  несогласие, был вопрос о существовании или не  существовании
Робина. Мисс  Гелиотроп глубоко  расстраивалась  из-за  неспособности  Марии
провести границу  между фантазией и реальностью,  а  Мария  -- потому что ее
слова  подвергались сомнению. Мария была очень правдивой девочкой,  и  ничто
так не огорчало ее, как сомнение людей в этом.
     У  маленькой двери  с  серебряной  подковкой  мисс  Гелиотроп  и  Мария
сердечно поцеловали друг друга на ночь, и крошечная размолвка между ними тут
же была забыта.
     "Вы лучше  возьмите  Виггинса с  собой",  --  сказала Мария.  --  "Если
появится какая-нибудь мышь, он сможет поймать ее".
     Но  у  Виггинса было другое  мнение.  Через  открытую  дверь он заметил
маленькую кровать с лоскутным покрывалом,  и она  показалась ему  мягче, чем
кровать мисс  Гелиотроп...  Кроме  того,  ему показалось, что он  чует запах
бисквитов...  Он поскорее вошел  в комнату,  прыгнул  повыше  и  забрался на
кровать.
     "Не трогательно ли это?" -- сказала мисс Гелиотроп  со слезами умиления
на  глазах.-- "Он  знает,  что ты его маленькая  хозяйка. Он чувствует,  что
должен охранять тебя, когда ты в первый раз будешь спать одна".
     Виггинс кувыркался на  кровати, пытаясь поймать  кончик хвоста, и в его
прекрасных  глазах мягко отражался  свет  свечи.  "Ой, Виггинс, разве  ты не
прелесть!" --  воскликнула Мария,  бросившись целовать  его, как только мисс
Гелиотроп закрыла дверь и ушла.-- "Любящий, преданный маленький Виггинс.  Ты
заслужил бисквит, Виггинс. Ты заслужил самый большой сахарный бисквит".
     Выбирая  Виггинсу  самый большой  бисквит, круглый  с розовой  сахарной
розой,  Мария  заметила,  что  огонь  разожжен  еще ярче,  серебряный кувшин
наполнен горячей водой,  а на полке рядом с коробкой  бисквитов стоит стакан
молока. Кто же это сделал? Наверняка, не старый кучер. Может быть, ростом он
и был достаточно мал, чтобы пройти  в эту дверь, но в ее комнату нельзя было
попасть, минуя залу, а  она  не заметила,  чтобы  кто-нибудь проходил там во
время ужина.
     Однако все было сделано, и это рождало в ней теплое, радостное чувство,
что кто-то заботится о ней. Раздеваясь, она выпила молоко, оно было теплое и
сладкое, как  раз  такое,  как она любила. С молоком она съела один сахарный
бисквит, украшенный зеленым трилистником, и он тоже был очень  вкусным. Если
так, то жизнь в деревне не лишена комфорта. Это дребезжащий экипаж ввел ее в
заблуждение.
     Она разделась, умылась,  надела длинную ночную рубашку и белый чепчик с
оборочками,  задула свечу и забралась в постель. Одно  из окон было открыто,
но влетающий в него ночной воздух был  не холодным, а освежающим  и сладким.
Матрас,  как она  чувствовала, был  набит  мягчайшим  пухом,  а  простыни  и
наволочки были  из  тончайшего полотна и  пахли лавандой.  Кто-то,  наверно,
положил  ей, как и мисс Гелиотроп, грелку  в  постель, потому что, когда она
сунула ноги под одеяло, она ощутила приятное тепло. Это была
     чудесная кровать, и со вздохом восторга он и Виггинс догрызли последние
крошки своих сахарных бисквитов и прижались друг к другу собираясь спать.
     Виггинс действительно  тут  же уснул, но Мария какое-то время пребывала
между сном и  явью, думая о прекрасном парке, через который она подъезжала к
чудесному дому, представляя  себе, как хорошо  бегать по его лужайкам. Затем
ее  фантазии  перешли в  сон,  и она  очутилась в парке, окруженная ароматом
цветов и цветущих деревьев, беседующих друг с другом над ее головой.
     Но в этом сне она была не одна, с ней был Робин, он бежал рядом с ней и
смеялся. Он  был такой же, точно такой  же, какой он был в ее детстве, когда
ее посылали играть в Сквер, а он чувствовала себя такой одинокой, и тогда он
выбегал из-за  деревьев,  чтобы скрасить ее одиночество. Он был одних лет  с
ней,  может  был  немножко старше, потому  что  он  был  на голову выше ее и
гораздо шире в плечах.
     В  Робине не было ничего эфемерного -- даже напротив -- и сам этот факт
доказывал,  что он был настоящим мальчиком, а  не плодом ее воображения.  Он
был  крепким,  сильным и  розовощеким, с обветренной и загорелой кожей.  Его
темные глаза,  искрящиеся весельем  и добротой  прятались  в густых коротких
черных  ресница;  под  резко очерченными  темными  бровями. Но  у  него  был
вздернутый   и  немножко  дерзкий,  рог:  крупный,   смеющийся  и
великодушный, а подбородок с большой ямочкой. Густые каштановьк волосы низко
падали на лоб и курчавились на голове наподобие овечьей шерсти, а на затылка
последние  колечки  образовывали смешной завиток, похожий на утиный хвостик.
Он  всегда  ходил  в  коричневом,  в грубой  куртке  цвета  падающих буковых
листьев,  в коричневых  кожаных бриджах и  гетрах, а  на голову  залихватски
надевал мятую, старую, коричневую шляпу с длинным зеленым павлиньим пером...
     Таким был Робин, когда он приходил поиграть с  ней в  Сквере,  таким он
был, когда появился  в ее сне в ту  первую  ночь в  Лунной Усадьбе, сильным,
добрым и веселым, теплым и ласковым, как солнышко,  самым лучшим товарищем в
мире...
     В маленькой комнатке  на верхушке башни  лунный свет  и огонь смешивали
серебро и золото, а Мария улыбалась во сне.

ГЛАВА ВТОРАЯ

     Она внезапно проснулась оттого, что солнце било ей в глаза, и  полежала
минутку, немного  смущенная  светом,  тишиной  и  свежестью. Потом  она  все
вспомнила, одним резким восторженным движением  отбросила  лоскутное одеяло,
на котором  сладко спал Виггинс, и, выскользнув из кровати,  с удовольствием
нащупала босыми ногами теплый, мягкий коврик из овчины.
     Несмотря на раннее  утро в  комнате было совсем тепло, и, осмотревшись,
она с удивлением заметила, что камин уже горит и яркое пламя  устремляется в
трубу. Это был необычайно искусно сделанный камин,  и  только кто-то легкий,
как фея, мог пробраться в комнату,  уложить дрова  и зажечь камин так, чтобы
не разбудить ее.
     Погрев руки у пламени, она снова  огляделась, чтобы понять, как еще эта
фея позаботилась о ней.
     Как она и ожидала, опять обнаружился  кувшин с горячей  водой  и -- что
это  лежит на дубовом комоде? Неужели. новое платье? Она сняла его с комода,
и оно оказалось  чудесным костюмом для  верховой  езды, сшитым из  тончайшей
темно-синей материи, отделанной серебряной тесьмой. Там  была и  шляпа, тоже
темно-синяя, украшенная  белым  страусовым пером. Еще там  был хлыстик, пара
перчаток и пара крепких сапожек для верховой езды... А сверху на куче одежды
лежал букетик подснежников, еще мокрый от утренней росы.
     Она одевалась, дрожа от волнения, еще  больше усилившегося,  когда  она
обнаружила, что костюм  превосходно сидит на  ней. Она знала, что он сшит не
на  нее,  потому  что  он  был  немного  старомодным (что не имело  никакого
значения, ведь времени  тут  как будто  не  существовало), и  к тому же  она
заметила, что его уже носили раньше, в нижней оборке треугольная дырка  была
искусно заштопана  тоненькими,  как настоящая паутинка, нитками.  Перчатки и
сапожки  тоже  слегка  потерлись,  а  в  одном  из  кармашков  куртки  лежал
тонюсенький носовой платочек с вышитой в углу меткой М.Э.
     Всегда такая привередливая,  на  этот  раз  Мария  решила, что ей  даже
приятно, что кто-то носил эту одежду до нее. Как только  она надела курточку
и приколола к ней  букетик подснежников,  ее  охватило странное чувство, что
эта М.Э. -- кто бы она ни была -- обняла  ее, как могла обнять мама, если бы
была жива. "В этом костюме со  мной  всегда все будет в порядке",-- подумала
она.-- "В материнских объятьях со всяким все будет в порядке".
     Стоя  перед  маленьким  круглым  зеркальцем,  она  расчесала  рыжеватые
волосы, заколола  их на  затылке, и  теперь,  наконец, у  нее нашлось  время
выглянуть в окно.
     Сначала она подошла к большому окну  с широким подоконником, выходящему
на юг, в английский сад.  Как  раз через  это  окно лился  на  нее свет,  от
которого  она проснулась, а прямо  перед окном  виднелась вершина  огромного
кедра.
     Кто-нибудь  ловкий наверняка  смог бы вылезти из окна на дерево и потом
спуститься  в сад. Она  взобралась на  подоконник, распахнула окно пошире  и
выглянула. Из-за  веток дерева разглядела она немного, но зато почувствовала
потоки серебристого солнечного света, увидела бледную голубизну безоблачного
неба. Посмотрев вниз, она  заметила сквозь ветви  кедра,  что сад  теперь не
черный с серебром, но сияет белизной подснежников и золотом лютиков, а здесь
и там яркими пятнами разбросаны уже раскрывшие свои венчики, повернувшиеся к
солнцу желтые и лиловые крокусы.
     Тисы  со  странными,  фантастическими очертаниями, наподобие  петухов и
рыцарей, утром уже не пугали -- красота весенних цветов затмевала их мрачную
черноту. Сад, насколько  она могла видеть, содержался не так уж хорошо. Тисы
надо было  подстригать,  клумбы вокруг пруда с водяными лилиями  нуждались в
прополке,  а  между  каменными  плитками,  которыми  были  уложены  дорожки,
разросся ярко-зеленый  мох. Но эта неухоженность  почему-то прибавляла всему
прелести, придавая саду дружелюбный вид, гревший всякое сердце. В детстве ей
не  раз  влетало,  когда она, играя  с  Робином, забегала на  безукоризненно
аккуратные клумбы Сквера, но здесь это явно никого бы не взволновало.
     "Если  бы  только  Робин  вернулся  и  поиграл  бы  со  мной  здесь",--
прошептала она.
     Но  Робин исчез из ее  жизни уже пару лет тому  назад; как  только  она
стала закалывать волосы на затылке и одеваться по-взрослому, он пропал.
     Она слезла с подоконника и повернулась к сводчатому окну, выходящему на
запад и обрамляющему столь  прекрасный  вид, что у  нее захватило дух. Прямо
под  окном был разросшийся  розарий с выкрашенной  в  красный цвет  беседкой
посредине  и  травянистыми  дорожками,  вьющимися  между  клумбами  в  форме
сердечек.
     Розарий был прекрасен даже сейчас, когда  на колючих разросшихся кустах
показались только первые крошечные листочки, и можно было  представить,  как
великолепен он  будет в июне, весь в  цветах, сладко благоухающих  прямо под
старыми крепостными  стенами и распространяющих кругом разноцветное  сиянье.
Но  даже теперь розарий  казался полным красок из-за обилия птиц,  синичек с
голубоватыми крылышками и  зябликов  с красными грудками, веселых  маленьких
созданий, чья красота так трогала ее сердце.
     Но в то  утро  маленькие  птички  оказались не  единственными пернатыми
обитателями окрестностей. Какой-то звук над головой заставил Марию взглянуть
вверх, и она увидела нескольких белых морских чаек, пролетевших над усадьбой
с востока  на  запад. Они  появились одна за другой, их огромные разрезающие
воздух  крылья торжественно сияли в  свете утра, их  странные  высокие крики
заставляли сердце биться быстрее. Они рассказывали о том, что море недалеко,
там, на востоке, а она еще никогда не видела моря...
     Сияние утреннего света, отражавшееся в их крыльях, ослепило ее, и у нее
потемнело в глазах. Она протерла их  и снова устремилась взором к красоте за
окном.
     За стеной был  парк Лунной  Усадьбы. За всю  свою  короткую  жизнь  она
никогда   еще  не  видела   таких  прекрасных   деревьев;  огромных   буков,
сплетающихся   в   серебристые   беседки,   дубов   с   шероховатой   корой,
величественных   каштанов  и  нежных  берез,  сверкающих  на  солнце  белыми
стволами. На них еще не было листьев, но почки уже набухли, и  казалось, что
ветви окружает бледное обла