странность не шла
ни в какое сравнение со странностью человека на кафедре. Стоя прямо под ним,
уже собранная и серьезная,  с муфтой, покачивающейся на цепочке, и руками  в
перчатках,  сложенными на  молитвеннике, она  глядела прямо ему в лицо, а он
глядел прямо в лицо ей тем же радостно испытующим взглядом,  каким глядел на
нее  при  первой  встрече  сэр  Бенджамин.  Он мимолетно  улыбнулся,  и  она
улыбнулась в ответ, и с того момента Мария Мерривезер и пастор из Сильвердью
стали настоящими друзьями.
     Без сомнения  он был необычайно странным стариком, больше всего похожим
на  пугало. Он  был очень  высоким  и  худым,  с загорелым, чисто  выбритым,
дубленым лицом, приятным,  добрым и гордым, с красивыми загорелыми руками  с
длинными пальцами  и белоснежными  волосами,  доходящими до плеч.  Он  носил
черную сутану и белый бант, завязанный под подбородком.
     Он,  должно  быть,  был очень  стар,  но  темные  глаза,  таившиеся под
кустистыми белыми бровями,  были  полны огня, а голос -- да, такой  силой  и
мощью  можно  было  воскрешать мертвых. Он  говорил  очень ясно и четко,  но
вместе  с  тем  легчайшие  следы  иностранного  акцента  придавали  его речи
оригинальность и очарование.  Говоря,  он  усиленно жестикулировал, так  что
казалось, говорят и его руки.
     "Так вот, добрые жители Сильвердью",-- воскликнул он, окидывая пылающим
взором многолюдное собрание,-- "от всего сердца и от  всей души воспоем Богу
хвалу".
     Вдруг он поднял глаза на хор  на галерее: "А вы,  ради любви к Богу, не
фальшивьте".
     Затем  внезапно от извлек откуда-то из-под  кафедры скрипку,  зажал  ее
подбородком, взмахнул правой рукой со смычком в тонких загорелых пальцах,  с
невероятной артистичностью поднес  смычок к  струнам и  увлек свою паству  в
окрыляющее   великолепие  Старого   Сотого   Псалма   с  натиском   и  огнем
кавалерийского офицера, ведущего свой полк в атаку.
     Какой  тут раздался  шум! На  галерее скрипачи, виолончелисты  и Дигвид
играли, как одержимые. Хотя  Мария их не видела,  ей рисовалась  картина  их
красных  разгоряченных  лиц,  рук,  летающих взад-вперед, горящих  глаз, как
будто выскакивающих из орбит от радости  и  восторга. Все мужчины, женщины и
дети пели во весь голос.
     Мария  и сама пела, пока не охрипла, а с одного боку от  нее басил  как
сирена в тумане сэр Бенджамин, а  с другой стороны  заливалась соловьем мисс
Гелиотроп. Трели мисс Гелиотроп изумили Марию. Она никогда раньше не слышала
у мисс Гелиотроп таких трелей. Она  даже не знала, что  мисс Гелиотроп умеет
так петь.
     Марии, с ее необузданным  воображением,  не знающим пределов, казалось,
что за стеками церкви поют все птицы долины, а все цветы,  все овцы, олени и
кролики поют в парке, в лесу. на полях и на склонах больших холмов. А где-то
морские волны, которых она никогда не  слышала, накатываются на берег  бухты
Доброй Погоды и разбиваются о скалы с криком "АМИНЬ".
     А наверху, на высокой  кафедре стоял пастор, и его скрипка пела, как ни
одна скрипка раньше и ни одна скрипка потом, потому что во всем мире не было
и не. будет никого, кто бы играл на скрипке так великолепно,  как пастор  из
Сильвердью.
     Гимн кончился,  и  с  мягким  шелестом  воскресных  юбок  и  блузок,  с
потрескиванием швов  воскресных  костюмов,  которые  были  слишком узковаты,
паства преклонила  колени, а Старый  Пастор отложил свою  скрипку,  скрестил
худые загорелые руки  на  груди  и начал  молиться.  Его громоподобный голос
внезапно  упал почти  до  шепота,  но  каждое  слово  слышалось  так ясно  и
отчетливо, что если кто из паствы и  пропустил бы что-то, то только  потому,
что был глух как пень.
     Мария никогда не слышала, чтобы кто-то молился, как Старый Пастор, и от
его  молитвы  ее пронзила дрожь благоговения  и  радости. Он говорил с Богом
так, как будто Тот был не на небесах, а стоял рядом с пастором на кафедре. И
не только рядом с ним, но и с каждым мужчиной, с каждой женщиной  и ребенком
в  церкви  --  Бог  Сам пришел  к  Марии,  когда  пастор  молился, и  у  нее
перехватило горло от волнения и восторга.
     Когда  Старый Пастор читал прихожанам  Библию, он  не  просто читал  ее
нараспев, как это делали пасторы в Лондоне, так что любого вгоняли в сон. Он
читал ее так волнующе, как будто это  было сообщение с поля боя, или письмо,
написанное накануне и содержащее величайшую новость. Он проповедовал, избрав
темой проповеди потрясающую красоту мира и необходимость славить за нее Бога
каждое  мгновенье  жизни  или  подвегнуться  осуждению  за  такую   глубокую
неблагодарность, что даже  страшно говорить об  этом. В Лондоне Мария всегда
думала  во  время  проповеди о  своих нарядах  или  с интересом разглядывала
других   прихожан,  но   сегодня  она  только  несколько   раз   принималась
разглаживать  складки своей пелеринки и поглаживать муфту и  только один раз
повернула  голову в тщетной  попытке  увидеть  хоть что-нибудь через дверцу,
закрывающую скамью.
     Мария  слушала, как зачарованная.  Когда  они  запели последний  гимн с
такой силой, как будто хотели приподнять свод  церкви, она поняла, что вовсе
не устала и чувствует себя такой же свежей, как в начале службы.
     После того, как затихло  последнее "аминь", Старый Пастор  спустился  с
кафедры, прошагал по проходу между рядами и встал у западного портала, чтобы
приветствовать проходящих мимо людей. Мария никогда не видела, чтобы пасторы
так  себя  вели.  Но  она не  видела раньше ни  одного  пастора, хоть чем-то
похожего на этого старика, и ни одной  службы,  хоть в чем-то подобной этой.
Все в этой очаровательной долине было ни на что не похоже.
     Старый Пастор,  похоже,  никогда не  задумывался о  том,  что  сказать,
потому что,  когда он  шел по  проходу, Мария слышала, как его громоподобный
голос распекает  фермера  за то, что он бьет собаку,  а мать за  то, что она
позволяет ребенку являться в школу с неумытым лицом,  мальчика за то, что он
разоряет птичьи гнезда,  а  маленькую девочку  за то, что она выпила молоко,
которое было приготовлено для кошки.
     Казалось,  он  знает,  что  каждый делал  всю  прошлую  неделю,  и  его
обвинения настолько попадали в цель, что Мария возблагодарила Небеса, что  у
него  не  было возможности узнать о  ее прошлых проделках... "Если бы он так
распекал меня, я бы умерла на месте",-- сказала она сама себе...
     Однако никто из его паствы, похоже, не обижался ни на его обвинения, ни
на то, что они произносились так громко, что эхо повторяло их. Они краснели,
как  свекла, они свешивали головы на грудь, они  бормотали извинения, потому
что  на самом  деле  понимали, что виноваты.  Казалось,  что  в Сильвердью у
Старого Пастора есть привилегии, как у короля.
     Но он мог и хвалить. Гнев вдруг исчезал из его голоса, и нотка глубокой
радости прокрадывалась  в него, как вино,  вливаемое в воду. Одна  маленькая
девочка  помогла  своей доброй матери помыть  посуду, молодой муж посидел  с
ребенком, когда его  жене надо было  уйти, мальчик перевязал пораненную лапу
щенку.  Услышав  горячность,  с  которой  Старый  Пастор  комментировал   их
поступки,  можно  было решить, что  они  по  крайней  мере  спасли утопающую
королеву Викторию.
     Когда обитатели усадьбы  достигли портала,  и Старый Пастор пожал  руку
мисс Гелиотроп, она затрепетала. Однако в этом не было нужды, потому что при
взгляде на  нее улыбка  засияла  на  обветренном  лице Старого Пастора,  как
солнце  на снегу. "Добро пожаловать, мадам",-- поприветствовал он ее так же,
как сэр Бенджамин, когда она  только приехала.-- "Для нас большая честь, что
вы здесь".  Они  внимательно посмотрели  друг на  друга, и всем, кто за этим
наблюдал, стало очевидно, что  они понравились друг  другу. Старый  Пастор с
явной неохотой выпустил руку мисс Гелиотроп и пожал руку сэру Бенджамину.
     "Сквайр",--  внезапно яростно  взревел он,-- "в прошлую среду я  увидел
кролика,  попавшегося  в ловушку в вашем парке. Я уже  говорил  вам об  этом
раньше,  и повторяю  снова, что разрешая  ставить ловушки  на диких зверей в
ваших землях, вы обрекаете на пребывание в ловушке вашу вечную жизнь!"
     Сэр  Бенджамин,  у которого  и  в  лучшие времена лицо было красно, как
свекла, не мог  покраснеть еще сильнее, поэтому он полиловел  и потерял свою
прямую  осанку. "Это не моя вина, Пастор.  Это  бессердечные  парни из бухты
Доброй Погоды ставят на моей земле ловушки без моего ведома".
     "Это вас не извиняет, сквайр",-- прогромыхал старик.-- "Бог доверил вам
ваш  парк, и каждый его дюйм должен все  время быть  у вас перед глазами. Вы
виновны, сквайр, в страшной лени и пренебрежении  своим  долгом. Предпримите
необходимые шаги для того, чтобы подобная жестокость не повторилась".
     Сэр  Бенджамин  не  сказал,  как  мог  бы, что  парк  так  огромен, что
невозможно  смотреть за каждым его дюймом.  Он не сказал  ничего. Он  просто
потер свою большую переносицу указательным пальцем и выглядел при этом очень
расстроенным.
     Затем  настала  очередь  Марии,  и  она  подумала,  что  была   слишком
оптимистична, решив,  что Старый Пастор  не знает  о  ее  винах и  неудачах,
"Аккуратность одеяния похвальна  в женщине",-- сказал  он, стискивая ее руку
железным рукопожатием.-- "Но не суетность. Суетность от  дьявола. И излишнее
женское любопытство также не  похвально. Задавливай его в зародыше, дорогая,
пока еще есть время".
     Так он видел, как она разглаживала пелеринку и гладила муфту... Так  он
видел, что она  пыталась заглянуть через дверцу их скамьи... Она не опустила
голову, это было не в ее обычае,  но ее глаза, неотрывно глядящие на Старого
Пастора наполнились слезами, и  она порозовела от лба до шеи... Она внезапно
поняла,  что больше всего  на свете  ей  хотелось услышать одобрение Старого
Пастора, а на это, уже, похоже, нет надежды.
     Но нет.  Гнев исчез  из  его голоса, и  его  место  заняли теплые нотки
похвалы,  "Настоящая Мерривезер",--  сказал он.-- "Приходи, когда  захочешь,
дитя. Эта церковь -- дом для всех, но особенно для тех, кто юн".
     Потом он еще раз одарил ее ослепительной улыбкой, подобной той, которой
он улыбнулся ей, когда глядел на нее  с  кафедры, она присела в реверансе, а
затем вместе с сэром Бенджамином
     и   мисс   Гелиотроп  прошла,  как   королева,  от  портала  церкви  до
кладбищенских  ворот, а  сэр Бенджамин  останавливался  каждую минуту, чтобы
представить  ее то одному, то другому улыбающемуся обитателю деревни.  "Юная
леди -- настоящая Мерривезер",-- приговаривали они. Один старик прошептал ей
так тихо, что  только  она и расслышала: "Ты та самая, дорогая?"  А старушка
шепнула: "Не робей, милочка, быть может, это ты и будешь".
     Мария могла только улыбаться в ответ, потому что никак не могла понять,
о чем они говорят.
     Возвращаясь домой в экипаже, Мария спросила сэра Бенджамина, что имел в
виду Старый Пастор, сказав, что церковь -- дом для тех, кто юн.
     "Он  любит,  когда  приходские  дети  превращают церковь в  детскую",--
ответил  сэр  Бенджамин.--  "Он  позволяет  им играть  с  маленькой  статуей
Богородицы и  с колоколом,  рассказывает им разные  истории. Я  должен  тебе
сказать, Мария, что в мире, лежащем за пределами нашей долины, Старый Пастор
смотрелся бы очень диковинно. Он едва ли годится для других мест, но здесь в
долине мы любим и уважаем его. Конечно, он необычный. Он говорит, что хочет,
и  делает, что  хочет, и поступает так с тех пор, как впервые появился здесь
сорок  лет тому  назад. Он  настоящий король  этого  маленького королевства,
аристократ  до последней капли крови. Я не  знаю, кто его предки,  но голову
даю на отсечение, что в нем не без королевской крови".
     "Вы говорите, он появился здесь сорок лет тому назад?" -- спросила мисс
Гелиотроп.
     "Около  того",--  ответил  сэр  Бенджамин.-- "Я  ничего  не знаю о  его
прошлом.  Он  сказал мне о себе  только, что когда-то он был неверующим,  но
однажды лошадь в бурю испугалась и сбросила его, и страшный удар, который он
получил при падении, вправил  ему мозги. Он понял, что ошибался, обратился и
стал священником".
     Мисс Гелиотроп глубоко вздохнула и погрузилась в  молчание до  тех пор,
пока не показалась усадьба. Тогда она внезапно встряхнулась и сказала:
     "Мария, ты сидишь неправильно. Распрями  плечи. Сядь ровно. После обеда
ты проведешь  час, лежа на  доске  для выпрямления спины, прежде, чем будешь
читать мне нашу воскресную проповедь".
     Мария вздохнула.
     "Еще  одну  проповедь?" -- спросил сэр Бенджамин с таким  сочувствием в
голосе, что  это прозвучало для  Марии истинным бальзамом.-- "Но  та, что мы
прослушали утром, длилась добрый час!"
     "Каждое воскресенье после  обеда", -- твердо сказала мисс  Гелиотроп,--
"Мария  вслух  читает мне  одну из  проповедей,  составленных  моим  дорогим
отцом".
     "Даже в такой  великолепный день?" -- спросил сэр  Бенджамин, повинуясь
умоляющему взгляду, который бросила на него Мария поверх муфты.
     "В воспитательном процессе я  никогда не обращаю внимания на погоду",--
сообщила ему  мисс  Гелиотроп.--  "По  моему мнению,  когда придаешь  погоде
слишком большое значение, это приводит к неустойчивости характера".
     Она  говорила так решительно, и нос ее при  этом так покраснел, что  ни
сэр Бенджамин,  ни  тем более  Мария не  решились продолжать  этот разговор.
Мария  распрямила спину  и  улыбнулась  мисс  Гелиотроп,  потому  что ей  не
хотелось,  чтобы  та  подумала,  что  Мария  разлюбила  ее,  попав  в  такое
прекрасное место. Где бы она ни была, что бы она ни делала, сколько бы новых
и  прекрасных людей она ни полюбила бы в этом новом и прекрасном месте, мисс
Гелиотроп  всегда  должна  оставаться  самой  лучшей  и самой  любимой.  Сэр
Бенджамин меж тем впал в тревожную  задумчивость, и время  от  времени Мария
слышала, как он бормочет: "Эти ловушки. Они снова принялись за  свои  штуки!
Этому нет конца. Ну, просто нет конца".
     В  гостиной после обеда, лежа  на  доске, которая была поставлена здесь
вместе с глобусом,  учебниками, гусиными перьями, карандашами, кисточками  и
акварельными красками -- атрибутами образования Марии, она размышляла о том,
чему  же  это  нет конца.  Были некие злые люди, которые  не продавали  рыбу
жителям  деревни  и  ставили  ловушки  в   парке,  что   являлось  серьезным
препятствием  для счастливой жизни в. долине.  Жители  Сильвердью  выглядели
счастливыми  и  процветающими,  но  люди  часто  скрывают свое  беспокойство
внутри. Она не хотела, чтобы ее люди беспокоились.
     "Они не должны  беспокоиться",-- сказала она сама себе.-- "Я найду, что
неправильно, и  исправлю  это.  Я буду --  как сказала  та старушка  -- "той
самой", кто все это исправит".
     Потом  она  посмеялась над  собой -- если  даже сэр Бенджамин,  который
знает,  что неправильно,  не  может  этого  исправить,  как  это сможет она,
которая даже не знает, что не в порядке.
     "Я найду",-- пообещала она самой себе. И когда мисс Гелиотроп  вошла со
сборником  проповедей, она  лежала на  доске с таким  решительным выражением
лица, что  ее  гувернантка  подумала, что  Мария собралась бунтовать  против
чтения проповедей.
     Но Мария вскочила с улыбкой на  лице, взяла книгу и читала вслух лучше,
чем когда-либо раньше.
     "Милое дитя!" --  подумала мисс  Гелиотроп,-- "Лунная Усадьба оказывает
на нее доброе воздействие".

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     На следующее утро Мария проснулась так рано, что за окнами ее маленькой
комнатки только начали сереть предрассветные  сумерки.  Она немного полежала
тихо, прислушиваясь к легким шумам за окном, шороху листьев, чириканью птиц,
блеянью  овец в  парке,  утренним крикам чаек, пролетавших над  крышей.  Все
вместе эти  звуки  связывались в музыкальную строку, которая  рождала  в ней
странное  ощущение, как будто ее сердце само  -- клавиши, на которых  играют
эту музыку. Потом устроившийся в ее ногах Виггинс проснулся и заворчал, и от
этого  куда более земного шума  (он  очень  по-земному ворчал), она внезапно
вспомнила,  что собиралась делать этим утром --  посмотреть,  на  что похожа
кухня и бросить хотя бы взгляд на таинственное создание --
     кота  Захарию. В  :мгновение ока она  откинула  одеяло и выпрыгнула  из
постели.
     Она  проснулась рано,  но  для доброго гения, который заботился  об  ее
удобстве, не бывало слишком рано; камин, как всегда, уже горел, горячая вода
ждала ее, а костюм для верховой езды был приготовлен.
     Мария умылась и оделась так быстро, что свет за окном все еще оставался
серым и тусклым, когда они с Виггинсом сбежали вниз по винтовой лестнице. Но
в гостиной уже были раздвинуты занавеси,  камин в большой зале тоже горел, а
полный бодрости Рольв  разлегся перед огнем  и, помаргивая, глядел на пламя.
Увидев ее", он вскочил на ноги, и его  карие глаза, поблескивающие в тусклом
свете,  как  и медленное  виляние  хвоста, казалось,  выражали  дружелюбие и
гостеприимство.  Она  поняла, что  он ее  ждал, ждал, чтобы  сопровождать на
прогулку.
     "Подожди минутку, Рольв",-- сказала она,-- "я только взгляну на кухню".
     Хвост  Рольва перестал вилять, и  дружелюбие в  глазах тут же сменилось
пугающей вспышкой  внезапной  ярости... Теперь ей казалось,  что он может ее
съесть... Она в ужасе прошмыгнула мимо него  и схватилась  за ручку кухонной
двери, стремясь теперь не столько увидеть кухню, сколько удрать от Рольва.
     Но тут, несмотря на страх, она замерла, потому что внезапно ей пришло в
голову то, что вчера сказал Старый Пастор.
     "Излишнее  женское любопытство  также не похвально.  Задавливай  его  в
зародыше, дорогая, пока еще есть время".
     Джентльменам, похоже, не нравится, когда дамы любопытны -- хотя  трудно
представить себе, как можно что-то разузнать, если не будешь любопытной. Она
внезапно сообразила, что вчера сэр Бенджамин не показал ей кухню. Может, ему
вовсе не хотелось,  чтобы она ее видела. Ей показалось,  что он не  случайно
пропустил кухню, это похоже было на  табличку "ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ" над дверью.
Может быть, лучше немного  подождать. Горько  разочарованная, она  выпустила
ручку двери, и собрав всю свою храбрость, повернулась, чтобы оказаться лицом
к лицу с разгневанным Рольвом...
     Но  он  больше не сердился...  Он  снова  вилял  хвостом,  а  в  глазах
светилось дружелюбие. Она подбежала к нему, обняла его огромную голову, и ей
стало стыдно за то, что  она подумала,  что он может ее съесть. Конечно, ему
даже не могла прийти  в голову  такая мысль! Разве он не признал  ее за свою
только позавчера? Он просто призывал ее к достойному Мерривезеров поведению.
     "Я хочу покататься на Барвинке, Рольв",-- сказала она ему.-- "Пойдем со
мной, ты за мной приглядишь".
     Рольв  тут же подошел к большой  входной двери,  носом повернул  ручку,
подтолкнул дверь  своей  огромной  лапой  и  повел  ее и  Виггин-са вниз  по
ступеням, а потом и по дорожке к конюшне.
     Барвинок, Дружок-землячок, уже  совсем проснулся  в своем стойле, когда
туда пришли Мария, Рольв и Виггинс. Он очень обрадовался, и стоял совершенно
спокойно, пока Мария  медленно  и  неумело  --  первый  раз -- седлала  его,
прилаживала удила и  поводья,  а потом  сам  неторопливо  пошел из стойла  к
камню,  с  которого было  удобно садиться, у задней  двери, и спокойно ждал,
пока Мария  взберется на него. И вот небольшая кавалькада, Мария на Барвинке
с Рольвом и Виггинсом с двух сторон, весело затрусила с заднего двора, через
сад и через калитку в больших воротах в парк. Калитка  была  не заперта. Сэр
Бенджамин сказал, что  она  никогда не  запирается. Ему  было  приятно,  что
деревенские жители могут  прийти к нему со своими заботами в любой час дня и
ночи.
     Мария  точно  знала, куда она  направится,  когда  выедет в  парк.  Без
малейшего  колебания  она  свернула на восток.  Ей не следует ехать в  Бухту
Доброй Погоды, но она может исследовать парк в этом напра