елается  в  палате,  и
больше не услышал ни упоминаний своего имени, ни тех громких, звучных  слов,
которые так напугали  его.  Прекратились  словесные  упражнения  на  тему  О
преступлениях и наказаниях, палата занималась  совсем  другими,  куда  более
важными общественными делами  -  прокладкой  проселочной  дороги,  субсидией
Комической опере или кровопусканием в сто тысяч франков из  апоплектического
полуторамиллиардного бюджета. О  нем,  о  головорезе,  не  вспоминал  больше
никто. Увидев это, он окончательно успокоился,  высунул  из  норы  голову  и
огляделся; потом сделал один шаг, второй, совеем  как  мышь  в  какой-то  из
басен Лафонтена, потом осмелел, вылез из-под  помоста,  вскочил  на  него  и
принялся чинить, исправлять, начищать до блеска, оглаживать все  сооружение,
пускать в ход, смазывать салом старый заржавевший механизм, совсем пришедший
в негодность от бездействия; а затем обернулся, наугад, в первой  попавшейся
тюрьме схватил за волосы одного из тех несчастных, которые рассчитывали, что
им дарована жизнь, втащил его к себе, раздел, связал,  скрутил,  и  -  казни
возобновились как ни в чем не бывало.
     Этому страшно поверить, но это правда.
     Да, многострадальным узникам дали отсрочку в полгода и тем самым ни  за
что ни про что усугубили их муки, вселив в них надежду на  жизнь;  а  потом,
без всякого основания, безо всякой необходимости,  так,  здорово  живешь,  в
одно  прекрасное  утро  отсрочку  отменили  и  хладнокровно   бросили   этих
несчастных под нож. Скажите на милость, чем нам  мешали  эти  люди?  Господи
боже! Неужто во Франции не хватит воздуха на всех?
     Чтобы ни с того ни с сего какой-то чиновнишка из  министерства  юстиции
встал со стула и сказал:  "Что  ж!  Никто  больше  не  заикается  об  отмене
смертной казни. Пора пускать в ход  гильотину!"  -  для  этого  надо,  чтобы
сердце человека стало вдруг сердцем зверя.
     Следует подчеркнуть, что никогда в самом процессе казни не  наблюдалось
такой жестокости, как после июльской отсрочки. Никогда Гревская трагедия  не
обставлялась так омерзительно и не доказывала  с  большей  наглядностью  всю
гнусность смертной казни. Этот усугубленный ужас по справедливости лежит  на
совести людей, восстановивших кровавый закон. Пусть сами казнятся делом  рук
своих. Поделом им.
     Приведем   два-три   примера   зверского,   безбожного   отношения    к
приговоренным, хотя бы для того, чтобы расстроить нервы супругам королевских
прокуроров. Женщина зачастую играет роль совести.
     В конце сентября прошлого года на юге  Франции  -  точно  мы  не  можем
указать ни место, ни день казни, ни имя приговоренного, но если  самый  факт
будет оспариваться, мы беремся все это установить, - помнится, дело  было  в
Памье, - итак, в конце сентября в тюрьму  к  одному  заключенному,  спокойно
игравшему в карты, явились с  заявлением,  что  через  два  часа  он  должен
умереть; человека охватила дрожь - полгода о нем не вспоминали, и он считал,
что страшная кара миновала его; его обстригли, обрили, связали,  исповедали,
затем посадили на телегу и с четырьмя жандармами  по  бокам  повезли  сквозь
толпу зевак на место казни. До сих пор все шло, как обычно, как  полагается.
Около эшафота палач принял страдальца  из  рук  священника,  втащил  его  на
помост, привязал к доске, - говоря языком каторги, "заложил  в  печь",  -  и
спустил нож. Тяжелый  железный  треугольник  с  трудом  сдвинулся  с  места,
ежесекундно застревая, пополз вниз и - вот где начинается настоящий  ужас  -
не убил, а только поранил несчастного. Услышав  его  отчаянный  крик,  палач
растерялся, поднял  нож  и  опустил  снова.  Нож  вторично  вонзился  в  шею
мученика, но не перерубил ее.  К  воплям  несчастного  присоединились  крики
толпы. Палач  опять  подтянул  нож  кверху,  рассчитывая,  что  третий  удар
окажется успешным. Ничуть не бывало. Кровь  в  третий  раз  хлынула  из  шеи
приговоренного, но голова не отлетела. Короче говоря - пять раз поднимался и
опускался нож, пять раз вонзался в шею приговоренного, и после каждого удара
приговоренный испускал отчаянный вопль, дергал все еще не снесенной  головой
и  молил  о  пощаде!  Народ,  не  стерпев  этого  издевательства,   принялся
забрасывать палача камнями. Палач соскочил с помоста и спрятался за лошадьми
жандармов. Но это еще не все. Осужденный, увидев, что он  на  эшафоте  один,
насколько мог поднялся с  доски  и,  стоя  так,  страшный,  залитый  кровью,
поддерживая наполовину отрубленную голову, которая свешивалась ему на плечо,
чуть слышным голосом умолял отвязать его. Толпа,  исполнившись  сострадания,
собралась  было  оттеснить  жандармов  и   спасти   страдальца,   пять   раз
претерпевшего смертную казнь, но в этот  миг  подручный  палача,  малый  лет
двадцати, поднялся  на  эшафот,  велел  приговоренному  лечь  ничком,  чтобы
удобнее было отвязать его, а сам, воспользовавшись доверчивостью умирающего,
вскочил ему на спину и принялся неумело перерезать остаток шеи чем-то  вроде
кухонного ножа.
     Это не выдумка. Этому были очевидцы. Да.
     Согласно  закону  при  казни  обязан  был  присутствовать  судья.   Ему
достаточно было сделать знак, чтобы положить  этому  конец.  Что  же  делал,
забившись в угол кареты, этот человек, пока зверски резали другого человека?
Что делал судья, призванный карать убийц, пока среди бела  дня,  у  него  на
глазах, под самыми окошками его кареты совершалось убийство?
     И такого судью не предали суду! Не предали суду и палача!  И  никто  не
подумал произвести следствие по поводу такого чудовищного,  попирающего  все
законы, издевательства над священной личностью создания божия!
     В семнадцатом веке, при Ришелье и  Кристофе  Фуке,  когда  был  в  силе
варварский уголовный кодекс и когда маркиза де Шале казнил в Нанте  неумелый
солдат, нанесший ему  вместо  одного  удара  шпагой  тридцать  четыре  удара
{Лапорт говорит, что двадцать два, но Обери утверждает, что тридцать четыре.
Де Шале кричал до двадцатого удара. (Прим. автора.)} бочарным топором, - это
все-таки  показалось  незаконным  парижскому  парламенту,  ввиду  чего  было
наряжено следствие, и хотя Ришелье остался безнаказанным, как  безнаказанным
остался  и  Кристоф  Фуке,  солдат  все-таки  был  наказан.   Конечно,   это
несправедливость, но в основе ее заложено зерно правосудия. Тут же ни намека
на правосудие. Дело было после июльского переворота,  в  эпоху  прогресса  и
смягчения нравов, через год после громогласных ламентаций палаты  по  поводу
смертной казни. И  что  же!  Это  событие  прошло  совершенно  незамеченным!
Парижские газеты забыли о  нем,  как  о  незначительном  эпизоде.  Никто  не
обеспокоился.  Выяснили  только,  что  гильотина  была  умышленно  испорчена
кем-то, кто хотел подставить ножку палачу, а именно одним из его  подручных.
Палач выгнал его, а он придумал такую месть.
     Итак, это была просто милая шутка. Дальше.
     Три месяца назад в Дижоне казнили женщину. (Женщину!)  И  на  этот  раз
механизм доктора Гильотена действовал неисправно. Голова не  была  отрублена
сразу. Тогда подручные палача ухватили женщину за  ноги,  и,  под  отчаянные
вопли несчастной, до тех пор дергали и тянули, пока не  оторвали  голову  от
туловища.
     У нас в Париже возвращаются времена тайных казней. После июльских  дней
из страха, из трусости уже не решаются рубить головы публично,  на  Гревской
площади, и поэтому придумали такой выход. Недавно из Бисетра взяли человека,
приговоренного к смерти, если не ошибаюсь, некоего Дезандрие; его впихнули в
какой-то ящик на двух колесах, закрытый наглухо, запертый на замки и засовы;
затем, с жандармом впереди и жандармом позади,  без  огласки  и  без  сборищ
доставили поклажу к пустынной заставе Сен-Жак.  Дело  происходило  в  восемь
утра, едва светало, но на месте уже ждала только что поставленная гильотина,
а публику составляли с десяток мальчишек, взгромоздившихся на груды камней и
глазевших на невиданную машину. Приговоренного вытащили из повозки и, не дав
ему опомниться, поспешно, постыдно,  тайком,  отрубили  ему  голову.  И  это
именуется открытым и  торжественным  актом  высшей  справедливости!  Гнусное
издевательство!
     Что же прислужники короля понимают под словом цивилизация? До  чего  мы
дошли? Правосудие сведено к махинациям и уловкам! Закон изворачивается,  как
умеет! Неслыханное дело.
     Очевидно, приговоренный к  смерти  представляет  собой  опасность,  раз
общество старается разделаться с ним исподтишка. Однако  будем  справедливы:
казнь не была полностью сохранена в тайне. С утра на парижских перекрестках,
как  обычно,  продавали  листки  со  смертным  приговором,  громко   зазывая
покупателей. Значит, есть люди, которые живут  с  их  продажи.  Вы  слышите?
Преступление, совершенное каким-нибудь несчастливцем,  понесенная  им  кара,
его страдания, его  предсмертные  муки  превращаются  в  товар,  в  печатную
бумажку, которую продают за медяк.  Можно  ли  представить  себе  что-нибудь
страшнее этих монет, протравленных кровью? И кто же те, что их собирают?
     Но довольно фактов. С избытком довольно. Разве все они не ужасны? Какие
доводы можете вы после этого выставить в защиту смертной казни?
     Мы задаем этот вопрос не для красного словца; мы ждем на  него  ответа;
мы задаем его криминалистам, а не болтунам-литераторам. Мы знаем,  что  есть
люди, для которых преимущество смертной казни, как любая другая тема, служит
поводом для упражнения в блестящих парадоксах. Есть и такие, что стоят горой
за смертную казнь из ненависти к ее противникам. Для них это  только  вопрос
литературной  полемики,  вопрос  определенных  имен  и  лиц.  Это   попросту
завистники, в которых хорошие законоведы, как и большие  художники,  никогда
не терпят недостатка. У Филанджиери всегда найдется свой Джузеппе Гриппа,  у
Микеланджело - свой Торреджани, у Корнеля - свой Скюдери.
     Но мы обращаемся не к ним, а к законникам в  подлинном  значении  этого
слова, к софистам, к умникам, к почитателям смертной казни,  видящим  в  ней
красоту, человеколюбие, благородство.
     Выслушаем их доводы.
     С точки зрения тех, кто судит и осуждает,  смертная  казнь  необходима.
Прежде всего потому, что надо изъять из человеческого общества того, кто уже
нанес ему вред и может наносить в дальнейшем.  Но  для  этого  достаточно  и
пожизненного заключения. К чему же смерть? Вы говорите, что из тюрьмы  можно
бежать? Сторожите получше. Если вы не доверяете прочности  решеток,  как  вы
решаетесь заводить зверинцы?
     Палач ни к чему там, где довольно и тюремщика.
     Нам возразят, что общество должно мстить,  должно  карать.  Ни  в  коем
случае. Мстить может отдельный человек, карать может бог.
     Общество же занимает промежуточную ступень. Кара - выше  его,  месть  -
ниже. Ни такое возвышенное, ни такое низменное дело  ему  не  пристало;  его
обязанность не "карать, чтобы отомстить", а  воспитывать,  чтобы  исправить.
Измените в таком духе формулу криминалистов, и мы поймем и поддержим ее.
     Остается третий и последний довод - пресловутая  теория  примера.  Надо
показать пример! Надо внушить страх, наглядно  показав,  какая  участь  ждет
тех, кто вздумал бы подражать преступникам. Вот почти дословно  то,  что  на
все лады повторяется во всех обвинительных речах всех пятисот судов Франции.
Так вот! Прежде всего мы отрицаем  самую  идею  примера.  Мы  отрицаем,  что
зрелище казни оказывает то действие, какого  от  него  ожидают.  Оно  играет
отнюдь не назидательную, а развращающую роль, оно убивает в народе  жалость,
а следовательно, и все  добрые  чувства.  Мы  могли  бы  привести  множество
доказательств, если бы не боялись перегрузить наше изложение. Упомянем  лишь
об одном факте, потому что он имел место совсем недавно, ровно  десять  дней
назад, 5 марта, в последний день карнавала. В Сен-Поле толпа  масок  затеяла
хоровод вокруг гильотины, еще не остывшей после  казни  некоего  поджигателя
Луи Камю. Вот и показывайте пример! Разгульный карнавал открыто смеется  над
вами!
     Но если, наперекор действительности, вы  все  еще  цепляетесь  за  свою
закоснелую теорию устрашающего примера, так уж будьте последовательны в деле
устрашения, возродите XVI век, возродите весь  арсенал  пыток,  возродите  и
Фариначчи и заплечных дел  мастеров,  возродите  виселицу,  колесо,  костер,
дыбу, отрезайте уши, четвертуйте, заживо закапывайте людей в яму, бросайте в
кипящий котел, откройте на всех парижских перекрестках, наряду  с  витринами
лавок, витрину страшных трофеев палача, куда  постоянно  будет  поставляться
свежее мясо. Возродите Монфокон, его  шестнадцать  столбов  на  подпорах  из
нетесаного камня, его подвалы,  полные  костей,  его  брусья,  крюки,  цепи,
остатки скелетов,  меловой  холм,  загаженный  воронами,  все  разновидности
виселиц и трупный запах, который разносится по всему Тампльскому предместью,
когда ветер дует с северо-востока. Возродите в исконном виде эту  гигантскую
вотчину парижского палача. Вот уж поистине всем  примерам  пример!  Вот  вам
смертная казнь, разработанная до тонкости. Вот вам система  пыток  со  всеми
должными градациями. Вот ужас, устрашающий по-настоящему.
     Или же последуйте  английскому  образцу.  В  Англии,  стране  торговой,
захваченного на побережье близ Дувра контрабандиста вешают для примера и для
примера же оставляют на виселице; но, дабы  труп  не  пострадал  от  перемен
погоды,  его  обертывают  в  холст,  просмоленный  для  прочности.  Вот  это
коммерческая сметка! В какой другой стране придумают смолить повешенных?
     Однако тут все-таки есть подобие логики. Это наиболее гуманное  решение
теории устрашающего примера.
     Но вы-то, неужели вы всерьез думаете о примере, тайком перерезая  горло
какому-нибудь горемыке в самом безлюдном закоулке внешних бульваров?  Пускай
уж на Гревской площади, среди белого дня; но у заставы Сен-Жак! И  в  восемь
часов утра! Кто  там  проходит?  Кто  там  бывает?  Кому  известно,  что  вы
собрались убивать  там  человека?  И  для  кого  это  может  быть  примером?
Очевидно, для деревьев на бульваре.
     Неужели вы сами не замечаете, что совершаете публичные казни крадучись,
прячась ото всех? Неужели вы не сознаете, что вам страшно и  стыдно  творить
такое  дело?  Что  ваш  лепет  Discite  justitiam  moniti  {"Учитесь  блюсти
справедливость" (лат.)  -  620-й  стих  6-й  песни  "Энеиды"  Вергилия:  "Не
презирайте богов и учитесь блюсти справедливость!".} смешно слушать,  что  в
сущности вы смущены, растеряны, сбиты с толку, не убеждены в своей  правоте,
'заражены общим сомнением, рубите головы по привычке и  сами  не  понимаете,
зачем это делаете? Неужели  вы  не  чувствуете  в  глубине  души,  что  вами
утрачена общественная и нравственная оценка  той  кровавой  миссии,  которую
предшественники  ваши,  судьи  былых  времен,  осуществляли  с   невозмутимо
спокойной совестью? Неужели вы по ночам не чаще их  ворочаетесь  в  постели?
Те, что раньше вас выносили  смертный  приговор,  были  уверены  в  правоте,
справедливости  и  благодетельности  этого  приговора.  Жувенель  дез  Юрсен
почитал себя судьей; Эли де Торет почитал себя судьей; Лобардемон, Ла Рейни,
Лафемас, и те  почитали  себя  судьями;  а  у  вас,  в  тайниках  души,  нет
уверенности, что вы не убийцы!
     Вы сменили Гревскую площадь на заставу Сен-Жак, толпу -  на  уединение,
ясный день - на предрассветную мглу. Вы делаете свое  дело,  и  руки  у  вас
дрожат. Вы прячетесь - посмейте это отрицать!
     Итак, все доводы в пользу смертной казни  уничтожены,  все  умствования
прокуроров сведены к нулю. Весь сор обвинительных речей обращен  в  пепел  и
выметен вон. В свете логики мгновенно рассеиваются  все  ложные  заключения.
Так пусть же королевские прислужники не смеют больше требовать от  нас,  как
от  присяжных,  от  нас,  как  от  людей,  вынесения  смертных   приговоров,
медоточивыми голосами заклиная нас во  имя  безопасности  общества,  во  имя
торжества правосудия и ради устрашающего примера. Все это красоты риторики -
мыльные пузыри и больше ничего! Достаточно  проткнуть  их  булавкой,  и  они
лопнут в один миг. Под всем этим слащавым красноречием  кроется  черствость,
варварская жестокость, желание выслужиться,  необходимость  отработать  свое
жалование. Замолчите, царедворцы! Под  бархатной  лапкой  судьи  чувствуются
когти палача.
     Нельзя хладнокровно говорить о том, что такое королевский  прокурор  по
уголовным делам. Это человек, который зарабатывает себе на  жизнь  тем,  что
отправляет других людей на смерть. Это штатный поставщик эшафота. И в то  же
время это господин,  притязающий  на  образование  и  литературный  слог,  а
главное,  на  ораторское  красноречие,  умеющий  к  случаю,  перед  тем  как
потребовать  смертного  приговора,  ввернуть  латинскую   цитату,   жаждущий
произвести впечатление и потешить свое жалкое самолюбие там, где для  других
решается  вопрос  жизни;  у  него  есть  свои  классические  образцы,   свои
недосягаемые идеалы, для него Белар и Маршанжи то же, что  для  иного  поэта
Расин или Буало. Он склоняет судебные прения в сторону гильотины, такова его
роль, его должность. Обвинительная речь для него - литературное  упражнение,
он расцвечивает ее метафорами, уснащает  цитатами,  заботясь  о  том,  чтобы
пленить публику, а главное дам. У него в  запасе  имеется  набор  пошлостей,
которые воспринимаются неискушенными провинциалами как новинка, он  щеголяет
изысканными ораторскими приемами, манерностью и жеманством.  Ему  ненавистна
простота и ясность не меньше, чем авторам трагедий,  последователям  Делиля.
Не бойтесь, он не станет называть вещи своими именами. Фи,  как  это  можно!
Все понятия, которые в обнаженном виде вас бы  покоробили,  он  умеет  ловко
замаскировать эпитетами и прилагательными. Он придает  г-ну  Сансону  вполне
презентабельный вид. Он окутывает  флером  нож  гильотины,  он  затушевывает
помост, он обвивает  гирляндами  красноречия  кровавую  корзину.  Получается
умильно и пристойно.  Вообразите  себе,  как  он  сидит  вечером  у  себя  в
кабинете, кропотливо и тщательно подготовляя такую речь, чтобы через полтора
месяца после нее был воздвигнут эшафот. Вообразите себе, как он из кожи  вон
лезет,  чтобы  подвести  голову  подсудимого  под  самую   зловещую   статью
уголовного кодекса. Вообразите себе, как он перепиливает шею  несчастного  с
помощью негодного закона. Обратите внимание, как он  вводит  в  мешанину  из
иносказаний и обещаний две-три ядовитые  цитатки,  чтобы  всеми  правдами  и
неправдами выжать из них письменный приговор другому человеку. Не кажется ли
вам, что под письменным столом, в темном уголке у его ног сидит на корточках
палач, и он, время от времени, останавливаясь, говорит  палачу,  как  хозяин
прожорливому псу:
     - Погоди! Погоди! Получишь свою кость!
     Впрочем, не исключено, что в частной жизни  этот  прислужник  короля  -
честнейший человек, хороший отец, хороший сын, хороший  муж,  хороший  друг,
как гласят все надписи на нагробных памятниках кладбища Пер-Лашез.
     Будем надеяться, что  недалек  тот  день,  когда  закон  упразднит  эту
гнусную должность. Самый воздух  современной  цивилизации  рано  или  поздно
должен уничтожить смертную казнь.
     Временами невольно думается, что защитники  смертной  казни  не  отдают
себе ясного отчета в том, что это такое.  Да  сравните  вы  хоть  раз  любое
преступление с  тем  возмутительным  правом,  которое  общество  самовластно
присвоило себе, с правом отнимать то, чего оно  не  давало,  с  этой  карой,
которая сама по себе является самым непоправимым из всех непоправимых зол!
     Одно из двух:
     Либо у человека, которого вы караете, нет семьи, нет родных, нет никого
близкого на свете. Значит, он не  получил  ни  воспитания,  ни  образования,
никто не позаботился направить на верный путь его ум и сердце. По какому  же
праву вы уби