-  это  тюрьма,
претворенная в плоть  и  кровь.  Тюрьма  -  страшное  чудовище,  незримое  и
по-своему совершенное, в котором человек дополняет здание. И я  его  жертва;
оно схватило меня, обвило всеми своими щупальцами. Оно держит меня  в  своих
гранитных стенах, под своими железными замками, и  сторожит  своими  зоркими
глазами, глазами тюремщика.
     О господи, что ждет меня, горемычного? Что они сделают со мной?

XXI

     Я успокоился. Все кончено, кончено  бесповоротно.  Я  поборол  жестокое
смятение, в которое поверг меня приход смотрителя.  Сознаюсь,  тогда  я  еще
надеялся. Теперь, благодарение Творцу, я больше не надеюсь.
     Вот что за это время произошло. В ту минуту, когда часы  били  половину
седьмого - нет, без четверти семь, - дверь  камеры  открылась  снова.  Вошел
седовласый старик в коричневом рединготе. Он распахнул  редингот.  Я  увидел
сутану и брыжи. Это был священник.
     Но не тюремный священник. Зловещий признак.
     Патер сел напротив меня, приветливо улыбаясь; потом покачал  головой  и
возвел глаза к небу, вернее к потолку темницы. Я понял его.
     - Сын мой,  вы  приготовились?  -  спросил  он.  Я  ответил  ослабевшим
голосом:
     - Я не приготовился, но я готов.
     И в то же время в глазах у меня потемнело,  холодный  пот  выступил  по
всему телу, в висках застучало, в ушах начался шум.
     Пока я, как сонный, качался на стуле, приветливый  старик  говорил.  По
крайней мере мне так казалось; насколько я припоминаю,  он  шевелил  губами,
размахивал руками, поблескивал глазами.
     Дверь отворилась еще раз. Грохот засовов вывел  меня  из  оцепенения  и
прервал его  речь.  В  сопровождении  смотрителя  появился  приличного  вида
господин в черном фраке и отвесил мне глубокий поклон. Лицо этого  человека,
как лица факельщиков, выражало казенную скорбь. В руках он держал  свернутую
бумагу.
     - Сударь, - с учтивой улыбкой обратился он ко мне, - я судебный пристав
при парижском  королевском  суде.  Имею  честь  доставить  вам  послание  от
господина генерального прокурора.
     Первое потрясение прошло. Присутствие духа полностью вернулось ко мне.
     - Помнится, господин  генеральный  прокурор  настойчиво  требовал  моей
головы, - ответил я. - Весьма польщен, что он ко  мне  пишет.  Надеюсь,  моя
смерть доставит ему истинное удовольствие. Иначе мне обидно было бы  думать,
что он с таким жаром добивался ее, а на самом деле ему это безразлично.
     Вслед за тем я потребовал твердым голосом:
     - Читайте, сударь!
     Он принялся читать длинный документ, нараспев заканчивая каждую  строку
и запинаясь на  каждом  слове.  Из  документа  явствовало,  что  моя  жалоба
отклонена,
     - Приговор будет приведен в исполнение на Гревской площади,  -  добавил
он, кончив читать и не поднимая глаз от гербовой бумаги. - Ровно в  половине
восьмого мы отправимся в Консьержери. Милостивый, государь! Надеюсь,  вы  не
откажете в любезности последовать за мной?
     Я  с  некоторых  пор  перестал  слушать.  Смотритель  разговаривал   со
священником; судебный пристав не отрывал глаз от  бумаги;  а  я  смотрел  на
дверь, оставшуюся полуоткрытой... "Несчастный фантазер! В  коридоре  четверо
вооруженных солдат!"
     Судебный пристав повторил свой вопрос и на этот раз посмотрел на меня.
     - К вашим услугам! Когда пожелаете! - ответил я.
     Он поклонился мне:
     - Через полчаса я позволю  себе  явиться  за  вами.  После  этого  меня
оставили одного. Господи, только бы убежать, убежать каким угодно  способом!
Я должен вырваться отсюда, должен не медля ни  минуты.  Через  двери,  через
окна, через крышу, даже оставляя клочья мяса на стропилах!
     О бессилье; проклятье, дьявольская насмешка! Месяцы нужны, на то, чтобы
пробить эту стену хорошим Я инструментом, а у меня нет ни  гвоздя,  ни  часа
времени!

XXII

                                                              Из Консьержери

     Говоря языком официальных бумаг, я переведен сюда.
     Однако путешествие мое стоит описать. Едва пробило  половину  восьмого,
как судебный пристав снова появился на пороге камеры.
     - Сударь, я жду вас, - заявил он.
     Увы! Меня ждал не только он!
     Я встал, сделал шаг; мне казалось, что на второй у меня не хватит  сил,
- такую тяжесть я ощущал в голове и  слабость  в  ногах.  Немного  погодя  я
овладел собой и пошел к двери довольно твердой поступью. С порога  я  бросил
последний взгляд на свою убогую камеру.  Она  стала  мне  дорога.  Я  вышел,
оставив ее пустой и незапертой. Непривычный вид для темницы.
     Впрочем, она недолго будет пустовать.  Сторожа  говорили,  что  сегодня
вечером ждут нового постояльца, которого в настоящую  минуту  суд  присяжных
спешит приговорить к смерти.  За  поворотом  коридора  нас  нагнал  тюремный
священник. Он кончал завтрак.
     При выходе из тюрьмы смотритель сердечно пожал мне руку  и  усилил  мой
конвой четырьмя инвалидами.
     Какой-то умирающий старик крикнул мне с порога лазарета:
     - До свидания!
     Когда мы очутились во дворе, я вздохнул  полной  грудью,  и  мне  стало
лучше.
     Но нам недолго пришлось идти по свежему воздуху. В первом дворе  стояла
запряженная почтовыми лошадьми карета, та самая, что доставила меня сюда,  -
это была  двуколка  продолговатой  формы,  разделенная  поперек  проволочной
загородкой, частой, как вязание. В каждом отделении есть дверцы, в  одном  -
впереди, в другом -  позади.  А  все  в  целом  до  того  грязно,  засалено,
пропылено, что похоронные дроги для бедняков покажутся коронационной каретой
по сравнению с этой колымагой.
     Прежде чем меня поглотил этот склеп на  двух  колесах,  я  окинул  двор
прощальным  взглядом,  полным  такого  отчаяния,  от  которого   должны   бы
сокрушиться  стены.  Во  двор,  представлявший  собою  небольшую   площадку,
обсаженную деревцами, набилось еще больше  зевак,  чем  в  тот  день,  когда
увозили каторжников. И тут уже толпа! Как и тогда,  моросил  осенний  дождь,
мелкий и холодный; он идет и сейчас, пока я пишу  эти  строки,  и,  наверно,
будет идти весь день, который кончится после меня.
     Дороги были размыты, двор - весь в лужах.  Мне  доставило  удовольствие
смотреть, как толпа топчется в грязи.
     Мы сели, судебный пристав и один из жандармов - в первое  отделение,  я
вместе со священником и другим жандармом - во второе. Четыре конных жандарма
окружили карету. Итак, не считая кучера, восемь человек ради одного.
     Садясь в карету, я слышал, как старуха с выцветшими глазами говорила  в
толпе:
     - Это куда забавнее, чем каторжники.
     Я ее понимаю. Это зрелище, которое схватываешь сразу,  одним  взглядом.
Оно так же занимательно, но смотреть на него удобнее. Ничто не  отвлекает  и
не рассеивает внимания. Тут один лишь участник, и в нем одном  сосредоточено
столько несчастья, сколько во всех каторжниках, вместе взятых. Это сгущенный
и потому особенно пряный настой.
     Повозка тронулась. Она гулко  прокатилась  под  сводом  главных  ворот,
потом выехала на аллею, и тяжелые створки Бисетра  захлопнулись  за  ней.  Я
застыл в оцепенении и  только  чувствовал,  что  меня  везут,  как  человек,
впавший в летаргический сон, чувствует, что его хоронят заживо, и  не  может
ни пошевелиться, ни крикнуть. Я смутно слышал, как отрывисто звякают  связки
бубенцов на шее у почтовых  лошадей,  как  колеса  грохочут  по  камням  или
стукаются об кузов на ухабах, как цокают вокруг повозки  копыта  жандармских
коней, как щелкает бич. Все это сливалось в один вихрь, уносивший меня.
     Сквозь прутья окошечка, проделанного напротив меня, я  увидел  надпись,
высеченную крупными буквами над  главными  воротами  Бисетра,  и  машинально
прочел ее: "Убежище для престарелых".
     "Вот как, - подумал я, - оказывается, тут люди доживают до старости".
     И как бывает в полудремоте, мой  мозг,  скованный  страданием,  занялся
этой мыслью, стал передумывать ее на все лады.  Но  тут  карета  свернула  с
аллеи на проезжую дорогу, и картина в окошечке изменилась.  В  нем  возникли
теперь  башни  Собора  Богоматери,  чуть  синевшие,  полустертые  в   дымке,
окутавшей Париж.  И  сразу  же,  механически  следуя  за  движением  кареты,
изменились мои мысли. Теперь я  думал  не  о  Бисетре,  а  о  башнях  Собора
Богоматери. "Тем, кто заберется на  башню,  где  поднят  флаг,  будет  очень
хорошо видно", - сказал я себе, бессмысленно улыбаясь.
     Кажется, именно в эту минуту  священник  опять  заговорил  со  мной.  Я
терпеливо слушал его. В ушах у меня и без  того  громыхали  колеса,  стучали
копыта, щелкал бич. А теперь прибавился еще лишний шум, только и всего.
     Я молча терпел этот однотонный поток слов, которые усыпляли  мой  мозг,
как журчание фонтана, и скользили мимо меня, как будто бы разные и в  то  же
время  одинаковые,  подобно  искривленным  вязам  вдоль  дороги,  как  вдруг
скрипучий, заикающийся голос судебного пристава вывел меня из забытья.
     - Что скажете, господин аббат, что слышно новенького? -  почти  веселым
тоном обратился он к священнику.
     Тот сам что-то неумолчно говорил мне и, не  расслышав  его  слов  из-за
грохота колес, ничего не ответил.
     - Вот проклятая таратайка! - во весь голос  рявкнул  пристав,  стараясь
заглушить громыхание повозки. В самом деле - проклятая.
     - А все ухабы, - продолжал  он,  -  трясет  так,  что  самого  себя  не
слышишь. О чем, бишь, я говорил? Будьте так добры, господин аббат, напомните
мне, о чем я говорил? Да, знаете последнюю парижскую новость?
     Я вздрогнул всем телом, словно речь шла обо мне.
     - Нет, - ответил священник, наконец услышавший его, - я не успел с утра
прочесть газеты. Прочитаю  вечером.  Когда  у  меня  весь  день  занят,  как
сегодня,  я  прошу  привратника  сохранить   мне   газеты   и,   вернувшись,
просматриваю их.
     - Что вы! Быть не может, чтобы до вас не дошла  такая  новость!  Свежая
парижская новость! Тут я вступил в разговор:
     - Мне кажется, я знаю ее. Судебный пристав посмотрел на меня.
     - Вы? В самом деле! И каково же ваше мнение?
     - Вы чересчур любопытны.
     - Почему? - возразил судебный пристав. - У  каждого  свои  политические
убеждения. Я настолько уважаю вас, что  не  сомневаюсь  -  у  вас  они  тоже
имеются. Я лично всецело стою за восстановление националы ной гвардии. Я был
сержантом в роте, и, право же, приятно вспомнить о тех временах.
     - Я думал, что речь идет совсем о другом, - перебил я.
     - О чем же еще? Вы говорили, что знаете последнюю новость,
     - Я подразумевал другую новость, которая тоже занимает сегодня Париж.
     Дурак не понял меня: любопытство его разгорелось.
     - Другую? Какой же черт сообщает  вам  последние  новости?  Ради  бога.
скажите, что это за новость? А вы, господин аббат, не знаете? Может быть, вы
осведомлены лучше меня? Умоляю вас, поделитесь со мной. Я так люблю новости.
Я развлекаю ими господина председателя.
     Он еще долго молол что-то в таком роде. И при этом оборачивался  то  ко
мне, то к священнику, а я в ответ только пожимал плечами.
     - Скажите на милость, о чем вы задумались? - рассердился он.
     - Я задумался о том, что сегодня вечером уже не буду думать, -  ответил
я.
     - Ах, вот о чем! - протянул он. - Полноте,  нечего  грустить!  Господин
Кастень - тот все время беседовал.
     Помолчав немного, он заговорил опять:
     - Господина Папавуана я тоже сопровождал; он был  в  бобровой  шапке  и
курил сигару. Ларошельские  молодые  люди,  те  разговаривали  только  между
собой. А все-таки разговаривали!
     Он еще помолчал и начал снова:
     - Сумасброды! Фантазеры! Послушать их, так они презирали всех на свете.
А вот вы, молодой человек, зря задумываетесь.
     - Молодой человек! Нет, я старше вас;  каждые  уходящие  четверть  часа
старят меня на год, - ответил я.
     Он обернулся, несколько минут смотрел  на  меня  с  тупым  недоумением,
потом грубо захохотал.
     - Да вы смеетесь! Старше меня! Я вам в дедушки гожусь.
     - И не думаю смеяться! - очень серьезно ответил я.
     Он открыл табакерку.
     - Не надо обижаться, милостивый  государь!  Угоститесь  табачком  и  не
поминайте меня лихом.
     - Не бойтесь, долго мне не придется поминать. Протягивая мне табакерку,
он наткнулся на разделявшую нас сетку. От толчка табакерка сильно стукнулась
о сетку и раскрытой покатилась под ноги жандарму.
     - Проклятая сетка! - воскликнул судебный пристав.
     И обратился ко мне:
     - Подумайте, какая беда! Весь табак растерял.
     - Я теряю больше вашего, - с улыбкой ответил я.  Он  попытался  собрать
табак, ворча сквозь зубы:
     - Больше моего! Легко сказать!  До  самого  Парижа  изволь  сидеть  без
табака. Каково это, а?
     Тут священник обратился к нему со словами утешения. Не знаю, может быть
я плохо слушал, но мне показалось,  что  он  продолжает  те  же  увещевания,
которые  сначала  изливались  на  меня.  Мало-помалу  между  священником   и
приставом завязался разговор; я предоставил им говорить свое,  а  сам  думал
свои думы.
     Когда мы подъезжали к городу, я, хоть и был  поглощен  своими  мыслями,
однако заметил, что Париж  шумит  сильнее  обычного.  Карета  задержалась  у
заставы. Сборщики городских пошлин заглянули в нее. Если бы  на  убой  везли
быка или барана, пришлось бы раскошелиться; но за человеческую голову сборов
не платят. Нас пропустили.
     Проехав бульвар, повозка быстро покатила старинными кривыми  переулками
предместья Сен-Марсо и острова Сите, которые извиваются и пересекаются,  как
бесчисленные ходы в муравейнике. В  этих  тесных  уличках  грохот  колес  по
камням раздавался так громко, что шум извне перестал доходить до меня. Когда
я взглядывал  в  квадратное  окошечко,  мне  казалось,  что  поток  прохожих
останавливается при виде кареты, а стаи ребятишек бегут за ней  следом.  Еще
мне казалось, будто кое-где не перекрестках стоит оборванец  или  старуха  в
лохмотьях, а иногда и  оба  вместе,  и  будто  они  держат  стопки  печатных
листков, из-за которых прохожие дерутся между собой, широко раскрывая рты, -
верно, кричат что-то.
     В ту минуту, как мы  въехали  во  двор  Консьержери,  на  часах  Дворца
правосудия пробило половину девятого. При взгляде на  широкую  лестницу,  на
мрачную часовню и зловещие сводчатые двери кровь застыла  у  меня  в  жилах.
Когда карета остановилась, мне показалось, что сердце мое  тоже  остановится
сейчас.
     Я собрал все силы; дверца стремительно распахнулась, я выскочил из этой
темницы на колесах и между  двумя  рядами  солдат  быстрым  шагом  прошел  в
ворота. Однако толпа уже успела скопиться на моем пути.

XXIII

     Проходя по галереям для публики во Дворце правосудия, я чувствовал себя
почти что свободным и независимым, но вся моя бодрость исчезла,  как  только
передо  мной  открылись  низенькие  дверцы,  потайные  лестницы,  внутренние
переходы, глухие,  замкнутые  коридоры,  куда  имеют  доступ  лишь  судьи  и
осужденные.
     Судебный пристав не покидал меня, священник  ушел,  пообещав  вернуться
через два часа, - он был занят своими делами.
     Меня ^привели в кабинет смотрителя тюрьмы,  которому  судебный  пристав
сдал меня с рук на руки, в порядке обмена. Смотритель попросил его подождать
минутку, потому что у  них  сейчас  будет  новая  "дичь",  которую  придется
немедленно обратным рейсом везти в Бисетр. По всей вероятности, речь  шла  о
том, кого должны приговорить сегодня и кто нынешней  ночью  будет  спать  на
охапке соломы, которую я не успел до конца обмять.
     - Вот и отлично, - сказал пристав смотрителю, - я обожду, и  мы  заодно
составим оба протокола.
     Пока что меня поместили в каморку, примыкающую к  кабинету  смотрителя.
Тут меня оставили одного за крепкими запорами.
     Не знаю, о чем я думал и сколько времени пробыл так,  когда  неожиданно
громкий взрыв смеха вывел меня из задумчивости.
     Я вздрогнул и поднял голову. Оказалось, что я не один. В камере,  кроме
меня, находился мужчина лет пятидесяти пяти,  среднего  роста,  сгорбленный,
морщинистый, с проседью, с бесцветными  глазами,  глядевшими  исподлобья,  с
гримасой злобного смеха на лице. Весь грязный, полуголый,  в  лохмотьях,  он
самым своим видом внушал омерзение. Значит, дверь открыли и  снова  заперли,
втолкнув его; а я ничего не заметил. Если бы смерть пришла так же!
     Несколько мгновений мы в упор смотрели друг на друга. Новый пришелец  -
все с тем же хриплым, похожим на стон, смехом,  а  я  -  с  удивлением  и  с
испугом.
     - Кто вы такой? - наконец спросил я.
     - Вот так вопрос! - ответил он. - Как кто? Испеченный!
     - Испеченный! Что это значит? От моего вопроса он захохотал еще пуще.
     - Это значит, что кат скосит мою сорбонну через шесть недель, как  твою
чурку через шесть часов, - ответил он сквозь смех. - Эге! Видно, смекнул!
     В самом деле, я побледнел, волосы поднялись у меня на голове. Это и был
второй смертник, приговоренный сегодня,  тот,  кого  ждали  в  Бисетре,  мой
преемник.
     Он продолжал:
     - Ничего не попишешь! Вот я тебе  расскажу  мою  жизнь.  Отец  мой  был
славный маз {Вор. (Прим. автора.)}; жаль, что Шарло {Палач. (Прим. автора.)}
не пожалел труда и затянул на нем галстук. Это случилось в  те  поры,  когда
милостью божьей царила виселица. В шесть  лет  я  остался  круглым  сиротой;
летом я ходил колесом в пыли, по обочине дороги, чтобы мне бросили медяк  из
окошка почтовой кареты; зимой шлепал босиком  по  грязи  и  дул  на  пальцы,
красные от холода; через прорехи в штанах виднелись голые  ляжки.  С  девяти
лет я пустил в дело грабли {Руки. (Прим. автора.)}, научился очищать ширманы
{Карманы. (Прим. автора.)}, случалось мне свистнуть и одежу, к десяти  годам
я стал ловким воришкой. Потом попал в компанию: в семнадцать лет я  был  уже
заправский громила - умел и лавку обчистить и ключ подделать. Меня сцапали и
как совершеннолетнего отправили плавать на  галерах"  Тяжкое  дело  -  каток
спишь на голых досках, пьешь чистую воду, ешь черный хлеб, без всякой пользы
волочишь за собой тяжеленное ядро - получаешь то солнечный удар, то палочные
удары. Вдобавок каторжников бреют наголо, а у меня как на грех были  хорошие
русые кудри! Как-никак, я свой срок отбыл. Пятнадцать лет -  не  шутка.  Мне
минуло тридцать два года, когда я  получил  подорожную  и  шестьдесят  шесть
франков  -  все,  что  я  заработал  за  пятнадцать  лет  каторги,   трудясь
шестнадцать часов в день, тридцать дней в месяц и двенадцать месяцев в году.
Все равно, с этими шестьюдесятью шестью  франками  я  хотел  начать  честную
жизнь, и под моими отрепьями скрывались такие благородные чувства, каких  не
сыщешь под кабаньей рясой {Рясой священника. (Прим.  автора.)}.  Вот  только
треклятый  паспорт!  Он  был  желтого!  цвета,  и  на  нем  стояла  надпись:
каторжник,  отбывший срок. Эту штуковину  надо  было  показывать  дорогой  в
каждом городишке, а потом каждую неделю являться с ней к мэру того местечка,
где меня водворили на жительство.  Недурная  аттестация.  Каторжник!  Я  был
пугалом - ребятишки бросались от меня врассыпную, двери захлопывались передо
мной. Никто не хотел дать мне работу.  Шестьдесят  шесть  франков  пришли  к
концу. Как жить дальше? Я показывал, какие у меня крепкие  рабочие  руки,  а
передо мной захлопывали  двери.  Я  предлагал  работать  за  пятнадцать,  за
десять, за пять су в день. Все напрасно. Что делать?  Однажды  голод  одолел
меня. Я разбил локтем витрину булочной и схватил хлеб,  а  булочник  схватил
меня. Хлеба мне не дали съесть, зато приговорили  к  пожизненной  каторге  и
выжгли на плече три буквы. Хочешь - покажу потом. По-судейски это называется
рецидив. Значит, стал я  обратной  кобылкой  {Снова  отправлен  на  каторгу.
(Прим. автора.)}. Я решил бежать. Для этого нужно было пробуравить три стены
и перепилить две цепи, а у меня ничего не было, кроме  гвоздя.  И  я  бежал