ваете в таком случае этого злосчастного сироту?  Вы  наказываете
его за то, что он с детства прозябал без опоры и поддержки. Вы вменяете  ему
в вину одиночество, в  котором  сами  же  оставили  его.  Его  несчастье  вы
возводите в преступление! Никто не научил его оценивать  свои  поступки.  Он
ничего не знает. Так вините же его судьбу,  а  не  его  самого.  Не  карайте
невинного!
     Если же у этого человека есть семья, неужели вы  думаете,  что,  нанося
ему смертельный удар, вы не задеваете больше никого?  Что  его  отец,  мать,
дети не пострадают от этого?  Нет!  Убивая  его,  вы  обезглавливаете  целую
семью. А значит, и в этом случае вы караете невинных.
     Слепой, нелепый закон, при всех обстоятельствах карающий невинных!
     Изолируйте преступника, у которого есть семья. Сидя в тюрьме, он  будет
работать на нее. Из могилы он ведь ничем уже  не  в  силах  ей  помочь.  Как
можете вы без содрогания подумать о том, что станется с малолетними  детьми,
мальчиками и девочками, которых вы лишаете  отца,  иначе  говоря,  насущного
хлеба? Или вы рассчитываете, что через пятнадцать лет мальчики  созреют  для
каторги, а девочки - для шантана?  Невинные  страдальцы!  Когда  в  колониях
казнят раба, владельцу его выплачивают тысячу франков в возмещение  убытков.
Так, значит, хозяина вы считаете нужным компенсировать, а семью нет? А разве
здесь вы не отнимаете человека у тех, кому он принадлежит по праву? По праву
куда более незыблемому, чем раб - своему  господину,  принадлежит  он  отцу,
является достоянием жены, собственностью детей.
     Мы уже уличили ваш закон в убийстве, а теперь уличаем его в грабеже.
     Но и этого мало, А душа приговоренного? О ней вы  думаете?  Знаете  вы,
что творится в ней? Как же вы смеете так беспечно отправлять ее на тот свет?
В прежние времена в народе бытовала  какая-то  вера.  Носившиеся  в  воздухе
религиозные веяния  могли  в  роковую  минуту  смягчить  самого  закоснелого
злодея. Приговоренный преступник в то  же  время  был  и  кающийся  грешник.
Религия открывала перед ним потусторонний мир  в  тот  миг,  когда  общество
закрывало для него здешний; душой каждый ощущал бога. Эшафот был лишь гранью
между землей и небом. А какие же  упования  можете  вы  связать  с  эшафотом
теперь, когда в большинстве своем народ перестал веровать? Когда все религии
обрастают плесенью, как старые корабли, что гниют в наших гаванях, а раньше,
быть может, открывали новые земли? Когда малые дети насмехаются  над  богом?
По какому праву швыряете вы в то неведомое,  в  котором  сомневаетесь  сами,
темные души осужденных вами, души, ставшие тем, что  они  есть,  по  милости
Вольтера и Пиго-Лебрена? Вы вверяете их  тюремному  священнику,  спору  нет,
достойнейшему старцу; но верует ли он сам и может ли вселить веру? Что, если
для него эта священная миссия превратилась в докучную повинность? Как можете
вы считать духовным пастырем того старичка, который сидит на  телеге  бок  о
бок с палачом? Писатель, обладавший большим талантом и чуткой душой,  сказал
еще до нас: "Жестокое дело - оставить палача, отняв духовника".
     Разумеется, все это доводы "сентиментального порядка", как презрительно
выражаются некоторые умники, черпающие свои доводы только из головы, но,  на
наш взгляд, доводы чувства наиболее убедительны, и мы зачастую  предпочитаем
их доводам разума. Впрочем, между  теми  и  другими  существует  неразрывная
связь, и этого не следует забывать.
     Трактат о преступлениях отпочковался от Духа законов. Монтескье породил
Беккариа.
     Разум за нас, чувство за нас, и  опыт  тоже  за  нас.  В  государствах,
которые могут служить образцом и где  смертная  казнь  отменена,  количество
уголовных преступлений идет на убыль с каждым годом. Задумайтесь над этим.
     Однако мы не требуем немедленной и окончательной отмены смертной казни,
мы не хотим  повторять  необдуманный  шаг  палаты  депутатов.  Наоборот,  мы
настаиваем на предварительных пробах,  на  всяческих  предосторожностях,  на
сугубой осмотрительности. К тому же мы добиваемся не только отмены  смертной
казни, а коренного  пересмотра  всех  видов  наказаний,  сверху  донизу,  от
тюремного  запора  до  ножа  гильотины,  а  одним  из  необходимых   условий
добросовестного осуществления такого дела является время.  Мы  собираемся  в
другом месте подробно изложить, какой системы в данном случае  следовало  бы
придерживаться. Но независимо от того, будет ли смертная казнь отменена  для
отдельных  родов  преступников,   как   то   для   фальшивомонетчиков,   для
поджигателей, для взломщиков и т. д., мы настаиваем,  чтобы  уже  теперь  во
всех уголовных процессах председателю суда вменялось в обязанность  задавать
присяжным вопрос:
     "Действовал  ли  обвиняемый  в  состоянии  аффекта  или  из   корыстных
побуждений?"  И  если  присяжные  ответят,  что  "обвиняемый  действовал   в
состоянии аффекта", ему не  может  быть  вынесен  смертный  приговор.  Такое
решение по крайней мере избавило бы нас от некоторых вопиющих случаев казни.
Ульбах и Дебакер были бы спасены. Не стали бы гильотинировать и Отелло.
     Кстати, имейте в виду, что вопрос о смертной казни назревает  с  каждым
днем. Недалеко то время, когда общество в целом решит его в том  же  смысле,
что и мы.
     Самым упрямым криминалистам  следует  призадуматься  над  тем,  что  за
последнее столетие смертная  казнь  явно  вырождается,  она  становится  все
мягче. Признак упадка. Признак слабости.  Признак  близкого  конца.  Исчезли
пытки. Исчезло колесование. Исчезла  виселица.  Это  звучит  дико,  но  сама
гильотина является своего рода прогрессом.
     Господин Гильотен был филантроп. Да,  жестокая,  зубастая,  прожорливая
Фемида Фариначчи и Вуглана, Деланкра и Исаака Луазеля, Оппеда и Машо  чахнет
на глазах. Она тощает. Она того и гляди испустит дух.
     Вот уже и Гревская  площадь  открещивается  от  нее.  Гревская  площадь
жаждет реабилитироваться. Старая кровопивица отлично вела себя в  июле.  Она
хочет начать новую жизнь, стать достойной своего благородного поведения. Три
столетия кряду она проституировалась всеми видами эшафотов, а теперь вдруг к
ней вернулось целомудрие. Она устыдилась своего прежнего  ремесла  и  хочет,
чтобы забыли ее позорную репутацию. Она изгоняет палача. Она  отмывает  свою
мостовую.
     В настоящее время смертная казнь уже удалена  из  пределов  Парижа.  А,
скажем смело, очутиться за пределами Парижа - значит очутиться за  пределами
цивилизации.
     Все говорит в нашу пользу. По всем данным, и сама она  что-то  охает  и
кряхтит, эта гнусная машина, или, вернее, это  чудище  из  дерева  и  камня,
которое оказалось для Гильотена  тем  же,  чем  Галатея  для  Пигмалиона.  С
определенной точки зрения  можно  рассматривать  описанные  нами  чудовищные
казни как весьма благоприятный  признак.  Гильотина  колеблется,  неисправно
выполняет свои обязанности. Весь старый механизм смертной  казни  трещит  по
швам.
     Мы надеемся, что мерзкая машина уберется из Франции, и если богу  будет
угодно, уберется хромая, потому что мы постараемся нанести ей  основательный
удар.
     Пусть ищет пристанища у каких-нибудь варваров, не в Турции, нет,  турки
приобщаются к цивилизации, и не у дикарей, те не пожелают ее {"Парламент" о.
Таити только что отменил смертную казнь. (Прим.  автора.)}  пусть  спустится
еще ниже с лестницы цивилизации, пусть отправится в Испанию или в Россию.
     Общественное здание  прошлого  держалось  на  трех  опорах:  священник,
король, палач. Давно уже прозвучал голос:  "Боги  уходят!".  Недавно  другой
голос провозгласил: "Короли уходят!". Пора,  чтобы  третий  голос  произнес:
"Палач уходит!".
     Так старый строй разрушится  камень  за  камнем;  так  само  провидение
довершит гибель прошлого. В утешение тем, кто жалел об ушедших богах,  можно
было сказать: остается бог.  Тем,  кто  жалеет  о  королях,  можно  сказать:
остается отечество. Тем, кто пожалеет о палаче, сказать нечего.
     Порядок не исчезнет вместе с палачом - этого вы не бойтесь.
     Здание будущего общества не рухнет оттого, что не будет этой  постыдной
подпоры. Цивилизация не что иное, как ряд последовательных преобразований. И
вам предстоит быть свидетелями преобразования  уголовного  кодекса,  который
проникнется Христовым законом и озарится его благостным светом. Преступление
будет впредь рассматриваться как болезнь, и  против  этой  болезни  найдутся
свои врачи, которые заменят ваших судей, найдутся больницы, которые  заменят
вашу  каторгу.  Свобода  уподобится  здоровью.  Маслом  и  бальзамом   будут
врачевать раны, которые прижигали  железом  и  огнем.  То  зло,  на  которое
ополчались гневом, начнут лечить милосердием. Это будет просто  и  величаво.
Вместо виселицы - крест. Вот и все.

                                                            15 марта 1832 г.


                         КОМЕДИЯ ПО ПОВОДУ ТРАГЕДИИ*


     {* Мы сочли нужным напечатать здесь нижеследующее  вступление  в  форме
диалога,  которое   предшествовало   четвертому   изданию   Последнего   дня
приговоренного к смерти. Читая его,  следует  помнить,  какими  возражениями
политического, нравственного и литературного порядка были  встречены  первые
издания этой книги. (Примечание к изданию 1832 г.)}

                              Действующие лица

                            Госпожа де Бленваль.
                            Шевалье.
                            Эргаст.
                            Элегический поэт.
                            Философ.
                            Толстый господин.
                            Тощий господин.
                            Дамы.
                            Лакей.

                            Светская гостиная.
                         Элегический поэт (читает)

                    ........................................
                    В лесу был слышен чей-то робкий шаг
                    Да над потоком хриплый лай собак;
                      Когда же вновь печальная Изора,
                    С тревогой в сердце и тоской во взоре,
                    На башню древнюю взошла без цели,
                    Лишь ропот волн услышала она,
                      Но не звенела нежная струна
                        Пленительного  менестреля!

     Слушатели (хором). Браво! Прелестно! Чудесно!

                               Рукоплескания.

     Г-жа де Бленваль. В конце есть что-то неуловимо таинственное,  от  чего
хочется плакать.
     Элегический поэт (скромно). Трагедия окутана флером.
     Шевалье (качая головой). Струна, менестрель - сплошная романтика!
     Элегический поэт. Да, романтика, но романтика  рациональная,  подлинная
романтика. Что поделаешь? Надо идти на уступки.
     Шевалье. Идти на уступки! Так можно дойти до безвкусицы.  Я  лично  все
романтические стихи отдам за одно это четверостишие:

                       Бернар-красавчик был разбужен
                       Известьем с Пинда, что в зеленый грот
                       Любви искусство вечером придет
                       К искусству нравиться на ужин.

Вот  истинная   поэзия!   "Любви   искусство   вечером  придет  к  искусству
нравиться"! Это я одобряю! А теперь пошли какие-то  "струны",  "менестрели".
Никто не сочиняет мадригалов. Будь я поэт, я сочинял бы мадригалы. Но,  увы,
я не поэт.
     Элегический поэт. Что ни говорите, а элегии...  Шевалье.  Нет,  сударь,
только мадригалы. Какой-то гость (элегическому поэту).  Разрешите  маленькое
замечание. Вы пишете "древняя башня". Почему не написать "готическая"?
     Элегический поэт. "Готическая" не подходит для стихов.
     Тот же гость. Ну, это дело другое.
     Элегический поэт (сел  на  своего  конька).  Видите  ли,  сударь,  надо
держать себя в узде. Я не принадлежу к числу  тех,  кто  ломает  французский
стих и тянет нас назад, к Ронсарам и Бребефам. Я романтик, но умеренный.  То
же  самое  и  в  отношении  чувств.  Я  признаю   только   нежные   чувства,
мечтательность,  грусть.  Никакой  крови,  никаких  ужасов.  Трагедию   надо
окутывать флером.  Я  знаю,  есть  такие  безумцы,  необузданные  фантазеры,
которые... Кстати, сударыни, вы читали новую книгу?
     Дамы. Какую?
     Элегический поэт. Последний день...
     Толстый господин. Замолчите, сударь. Я знаю, что вы имеете в виду. Одно
заглавие расстраивает мне нервы.
     Г-жа де Бленваль. Мне тоже. Отвратительная книга. Вот она.
     Дамы. Покажите, покажите.

                       Книга переходит из рук в руки.

     Одна из дам (читает). Последний день при...
     Толстый господин. Сударыня, пощадите!
     Г-жа де Бленваль. Ваша правда, это опасная книга. После нее ходишь  как
в кошмаре, чувствуешь себя разбитым.
     Одна из дам (тихо). Непременно прочту.
     Толстый господин. Приходится признать, что нравы портятся день ото дня.
Господи, какая дикая мысль! Проследить, продумать, разобрать одно за другим,
не упуская ничего, все физические страдания, все  нравственные  муки,  какие
должен испытать приговоренный в самый  день  казни!  Ведь  это  же  ужас!  И
поверите ли, сударыни, нашелся писатель, которого увлекла  эта  мысль.  И  у
такого писателя нашлись читатели.
     Шевалье. В самом деле, непостижимая наглость.
     Г-жа де Бленваль. А кто автор книги? Толстый господин.  Первое  издание
вышло безыменным.
     Элегический поэт. У этого же автора есть еще два романа... Признаюсь, я
не запомнил названий. Один начинается  в  морге,  а  кончается  на  Гревской
площади. И в каждой главе людоед пожирает младенца.
     Толстый господин. Вы сами это читали, сударь?
     Элегический поэт. Читал, сударь; действие происходит в Исландии.
     Толстый господин. В Исландии! Какой ужас!
     Элегический поэт. Кроме того, он сочиняет оды, баллады  и  еще  что-то,
где дело касается Бунаберды.
     Шевалье (смеясь). Белиберды! Воображаю, как это звучит в стихах.
     Элегический поэт. Он напечатал также драму -  если  можно  назвать  это
драмой. Там имеется такая поэтическая строка:

               Двадцать пятого июня пятьдесят седьмого года.

     Какой-то гость. Вот так поэзия!
     Элегический поэт. Гораздо  проще  изобразить  это  цифрами.  Взгляните,
сударыни:
                              25-го июня 57 года.
(Смеется).

                                Все смеются.

     Шевалье. Да, современную поэзию трудно понять.
     Толстый господин. Ну, об  этом  субъекте  нечего  говорить.  Он  просто
плохой версификатор. Как, бишь, его зовут?
     Элегический  поэт.  Его  фамилию  не  только  трудно  запомнить,  но  и
произнести  трудно.  Что-то  близкое  к  готам,  вестготам   или   остготам.
(Смеется.)
     Г-жа де Бленваль. Дурной человек.
     Толстый господин. Отвратительный.
     Молодая женщина. Мне говорил один его знакомый... -
     Толстый господин. Вы знакомы с его знакомым?
     Молодая женщина. Да. И этот знакомый говорил,  что  он  тихий,  простой
человек. Живет уединенно и по целым дням возится со своими детьми.
     Поэт. А по ночам он трудится над мрачными стихами. Как странно; у  меня
сама собой сложилась стихотворная строка:

                А по ночам он трудится над мрачными стихами.

И цезура на месте. Остается только найти рифму. Нашел! "Грехами".
     Г-жа де Бленваль. Quidquid tentabat dicere, versus erat {"Что ни начнет
говорить, все выходило стихом" (лат.). Г-жа де Бленваль  перефразирует  стих
из автобиографии Овидия, говорящего о себе (Овидий, "Скорби", кн. 4,  элегия
10, стр. 26):
                   Et quod tentabam scribere versus erat.
                (Что ни начну я писать, все выходило стихом.)
     В. Г"}!
     Толстый господин. Вы сказали, что у этого писаки есть  маленькие  дети.
Не верю, сударыня! У сочинителя такой книги! Такого гнусного произведения!
     Один из гостей. А с какой целью он написал эту книгу?
     Элегический поэт. Почем я знаю?
     Философ. Он, кажется, думает этой книгой способствовать отмене смертной
казни.
     Толстый господин. Я же вам говорю, просто безобразие!
     Шевалье. Ага! Понимаю! Поединок с палачом.
     Элегический поэт. Он яростно ополчился на гильотину.
     Тощий господин. Верно, все высокопарные разглагольствования?
     Толстый  господин.  Не  угадали.  Смертной  казни,  как  таковой,   там
посвящено не больше двух строчек. Все остальное - только ощущения.
     Философ. Крупная ошибка. По этому вопросу можно многое сказать. А драма
или роман отнюдь не убедительны. Кстати, я читал книжку. Плохо написана.
     Элегический поэт. Отвратительно! Разве это  можно  назвать  искусством?
Это значит перейти все границы и лезть напролом. Если бы еще преступник  был
какой-нибудь известный. Ничуть не бывало. Что он сделал? Никто не  знает.  А
вдруг  это  какой-нибудь  отпетый  мерзавец?  Как  можно   заставлять   меня
заниматься кем-нибудь, кого я не знаю?
     Толстый господин.  Никто  не  имеет  права  навязывать  читателю  чисто
физические страдания. Когда я смотрю трагедию со  всякими  смертоубийствами,
меня это не трогает. Но от этой книжки у человека волосы шевелятся на голове
и мороз подирает по коже, а потом всю ночь мерещатся кошмары. Я два дня  был
болен после того, как прочел ее.
     Философ. Заметьте вдобавок, что это холодное, рассудочное  литературное
произведение.
     Поэт. Литературное произведение!! Что вы!
     Философ. Да, да. Но, как вы правильно  изволили  заметить,  оно  лишено
подлинной художественности. Меня не волнует голая абстракция, идея в  чистом
виде. Я не вижу здесь личности, созвучной моей.  А  в  самом  слоге  нет  ни
простоты, ни ясности. В нем чувствуется архаический душок.  Ведь  вы  так  и
говорили?
     Поэт. Ну, да, разумеется. Личности здесь ни к чему.
     Философ. Приговоренный - совсем неинтересная фигура.
     Поэт. Как он может кого-нибудь заинтересовать? Он совершил преступление
и не раскаивается. Я бы написал совсем  по-иному.  Я  бы  рассказал  историю
жизни  приговоренного.  Сын  благородных  родителей.  Отличное   воспитание.
Любовь. Ревность. Преступление,  которое  нельзя  назвать  преступлением.  А
потом угрызения, угрызения, бесконечные угрызения.  Но  человеческие  законы
неумолимы; он должен умереть. И вот тут-то я бы коснулся вопроса о  смертной
казни! Тут он был бы у места!
     Г-жа де Бленваль. Так! Так!
     Философ. Простите. В таком виде,  как  предлагаете  вы,  сударь,  книга
ничего бы не доказывала. Нельзя идти от частного к общему.
     Поэт. Что ж! Можно придумать  лучше;  например,  сделать  героем  книги
Мальзерба, добродетельного Мальзерба! Описать его последний день, его казнь!
Какое возвышенное, назидательное зрелище! Я  бы  плакал,  трепетал,  мне  бы
самому хотелось последовать за ним на эшафот.
     Философ. А мне нет.
     Шевалье.  И  мне  тоже.  В  сущности,  ваш  господин  де  Мальзерб  был
революционер.
     Философ. И казнь Мальзерба не может  служить  доводом  против  смертной
казни вообще.
     Толстый господин. А зачем заниматься смертной казнью? Какое вам дело до
смертной казни? Должно быть, автор книги очень низкого  происхождения,  если
он вздумал досаждать нам этим вопросом.
     Г-жа де Бленваль. Да, да, ужасно неделикатный человек!
     Толстый господин. Он водит нас по  тюрьмам,  по  каторге,  по  Бисетру.
Сомнительное развлечение. Всем известно, что это клоаки. Но какое  до  этого
дело обществу?
     Г-жа де Бленваль. Законы тоже не дети писали.
     Философ. Ну, все-таки, если изложить факты правдиво...
     Тощий господин. Ага! Именно правды тут и не видно.  Откуда  поэту  быть
осведомленным в таких  делах?  Для  этого  надо  по  меньшей  мере  занимать
должность королевского прокурора. Вот, к примеру: в одной  газете  я  прочел
выдержки из этой книги; там сказано,  что  приговоренный  не  произносит  ни
слова, когда ему читают  смертный  приговор;  а  между  тем  я  собственными
глазами видел п