.
Вдогонку дали сигнал из пушки; наша братия все равно что римские  кардиналы:
мы тоже одеты в красное, и когда мы  отчаливаем,  тоже  стреляют  из  пушек.
Однако порох пустили на ветер. На этот раз я ушел без желтого билета,  но  и
без денег. Я встретил товарищей - одни отбыли срок,  другие  дали  тягу.  Их
главарь предложил мне работать заодно,  а  работали  они  ножом  на  большой
дороге. Я согласился и стал убивать, чтобы жить. То на дилижанс нападешь, то
на почтовую карету, то на верхового - торговца скотом. Деньги забирали, коня
или упряжку отпускали на все четыре стороны, а убитого зарывали под  деревом
и только смотрели, чтобы не торчали ноги. Потом  плясали  на  могиле,  чтобы
утоптать землю. Так вот я и состарился - ютился где-нибудь  в  чащобе,  спал
под открытым небом, и хоть меня травили и гнали из леса в  лес,  а  все-таки
был я вольная птица, сам себе хозяин. Однако же всему приходит конец. В одну
прекрасную  ночь  шнурочники  {Жандармы.  (Прим.  автора.)}   накрыли   нас.
Фанандели {Товарищи. (Прим. автора.)} мои скрылись, а я был  старше  всех  и
попался в лапы этих самых котов в шляпах с галунами. Меня доставили сюда.  Я
прошел все ступени, кроме последней. И теперь уж не имело значения, украл ли
я носовой платок, или убил человека  -  разве  что  мне  пришили  бы  лишний
рецидив. Мне осталось  только  пройти  через  руки  косаря  {Палача.  (Прим.
автора.)}. Дело мое провернули мигом. И правду сказать, стар я уже стал,  не
годен ни на что путное. Мой отец  женился  на  вдове  {Был  повешен.  (Прим.
автора.)}, а я удалюсь в обитель  всех  скорбящих  радости!  {На  гильотину.
(Прим. автора.)} Так-то, брат!
     Я был ошеломлен его рассказом. Он захохотал громче прежнего и попытался
взять меня за руку. Я в ужасе отпрянул.
     - Видно, ты, приятель, не  из  храбрых,  -  сказал  он:  -  Смотри,  не
раскисни перед курносой. Что и говорить, несладко стоять на помосте, да зато
недолго! Я бы рад пойти с тобой и показать, как  лучше  кувырнуться.  Да  я,
ей-богу, не подал бы на кассацию, если бы нас скосили сегодня вместе. Кстати
попа позвали бы одного на двоих; с меня хватило бы и твоих объедков. Видишь,
какой я покладистый. Ну, отвечай? Согласен? От чистого сердца предлагаю!
     Он подошел еще ближе.
     - Благодарю вас, - ответил я, отстраняя его.
     В ответ - новый взрыв хохота.
     - Эге-ге! Ваша милость, видно, из маркизов, не иначе как из маркизов!
     - Друг мой, не трогайте меня, мне хочется побыть наедине с самим собой,
- прервал я его.
     Он сразу притих и задумался, покачивая седой, плешивой  головой.  Потом
почесал ногтями свою волосатую грудь, видневшуюся из-под раскрытой рубахи, и
сквозь зубы пробормотал;
     - Понятно, тут не без кабана {Священника. (Прим. автора.)} ... -  После
минутного молчания он добавил почти робким тоном: - Послушайте,  хоть  вы  и
маркиз, однако же на что вам такой добротный сюртук? Все равно палач заберет
его. Лучше отдали бы мне. Я его спущу и куплю себе табаку.
     Я снял сюртук и отдал ему. Он обрадовался, как ребенок,  и  захлопал  в
ладоши. Но, заметив, что на мне одна рубашка и что я весь дрожу, он сказал:
     - Вы замерзли. Вот, наденьте  это,  иначе  промокнете,  дождь  идет.  И
потом, в телеге надо иметь приличный вид.
     Он снял с себя толстую куртку из серой шерсти и надел  на  меня.  Я  не
прекословил, но тотчас  же  поспешил  отодвинуться  к  самой  стене.  Трудно
описать, какие чувства вызывал у меня этот  человек.  Он  рассматривал,  мой
сюртук и каждую секунду восторженно восклицал:
     - Карманы целехоньки! Воротник совсем не  потертый!  Меньше  пятнадцати
франков ни за что не возьму. На все  шесть  недель  запасусь  табачком!  Вот
счастье-то!
     Дверь опять отворилась. Пришли за нами обоими. За мной - чтобы  отвести
в комнату, где приговоренные ждут урочного часа, за ним - чтобы отправить  в
Бисетр. Он встал на свое место посреди конвоя и, смеясь, сказал жандармам:
     -  Только  не  ошибитесь.  Мы  с  этим  кавалером  поменялись  шкурами.
Смотрите, не прихватите меня вместо него. Но теперь - шалишь! Я не согласен,
раз у меня будет табак!

XXIV

     Я и не думал отдавать сюртук этому старому разбойнику, он отнял  его  у
меня, а взамен оставил мне свою гнусную куртку. На кого я буду похож в  этом
рванье?
     Вовсе не из беспечности или жалости  допустил  я,  чтобы  он  взял  мой
сюртук; нет, попросту он был сильнее. Если бы я отказался, он избил бы  меня
своими кулачищами.
     Еще что - жалость!  Злоба  клокотала  во  мне.  Я  готов  был  задушить
собственными руками, растоптать этого старого вора.
     Душа моя полна гнева и горечи. Должно быть,  желчь  разлилась  у  меня.
Смерть делает злым.

XXV

     Меня привели в камеру, где, кроме четырех голых стен,  нет  ничего,  не
считая, понятно, бессчетных железных прутьев на окне и бессчетных запоров на
двери.
     Я потребовал себе стол,  стул  и  письменные  принадлежности.  Мне  все
принесли.
     Затем я потребовал кровать. Надзиратель  поглядел  на  меня  удивленным
взглядом, ясно говорившим: "К чему это?"
     Тем не менее в углу поставили складную кровать. Но одновременно в  этом
помещении, которое  именуют  "моей  комнатой",  водворился  жандарм.  Верно,
боятся, что я удушу себя тюфяком.

XXVI

     Сейчас десять часов.
     Бедная моя доченька! Через шесть часов меня не станет! Я  превращусь  в
ту падаль, которую расшвыряют  по  холодным  столам  анатомического  театра.
Здесь будут снимать слепок с головы, там  будут  вскрывать  тело,  остатками
набьют гроб и все вместе отправят на Кламарское кладбище.
     Вот что сделают люди с твоим отцом, а между  тем  ни  один  из  них  не
питает ко мне ненависти, все меня жалеют, и все могли бы спасти. А они убьют
меня.  Понимаешь,  Мари?  Убьют  хладнокровно,  по  всем  правилам,  во  имя
торжества правосудия. Боже правый!
     Бедняжечка! Убьют твоего отца, того, кто так любил  тебя,  кто  целовал
твою нежную, ароматную шейку, кто без устали перебирал твои пушистые  кудри,
кто ласкал твое милое личико, кто  качал  тебя  на  коленях,  а  по  вечерам
складывал твои ручки для молитвы!
     Кто приголубит тебя  теперь?  Кто  будет  тебя  любить?  У  всех  твоих
маленьких сверстников будет отец, только не у тебя. Как отвыкнешь ты,  детка
моя, от новогодних подарков, от красивых игрушек, от сластей и поцелуев? Как
отвыкнешь ты, горемычная сиротка, пить и есть досыта?
     Ах, если бы присяжные увидели ее, мою милую Мари, они  бы  поняли,  что
нельзя убивать отца трехлетней крошки!
     А когда она вырастет, если ей  суждено  выжить,  что  станется  с  нею?
Парижская чернь запомнит ее отца. И ей, моей дочери,  придется  краснеть  за
меня, за мое имя, ее будут презирать, унижать,  будут  ею  гнушаться,  из-за
меня, из-за меня, любящего ее всей силою, всей нежностью своей души. Любимая
моя крошка! Моя Мари! Неужто в самом деле память  обо  мне  будет  для  тебя
постыдна и ненавистна? Какое же преступление  совершил  я,  окаянный,  и  на
какое преступление толкаю общество!
     Боже! Неужто правда, что я умру до вечера?  Я,  вот  этот  самый  я?  И
глухой гул голосов, доносящийся со двора, и оживленные  толпы  уже  спешащих
людей на набережных, и жандармы, которые снаряжаются у себя  в  казармах,  и
священник в черной рясе, и человек, чьи руки красны  от  крови,  -  все  это
из-за меня? И умереть должен я!  Я,  тот  я,  что  находится  здесь,  живет,
движется, дышит, сидит за столом, похожим  на  любой  другой  стол  в  любом
другом месте; тот я, наконец,  которого  я  касаюсь  и  ощущаю,  чья  одежда
ложится такими вот складками!

XXVII

     Хотя бы знать, как оно устроено, как умирают под ним! Ужас в том, что я
не знаю. Самое  название  страшно,  -  не,  понимаю,  как  мог  я  писать  и
произносить его.
     Эти девять букв будто нарочно подобраны так, чтобы своим  видом,  своим
обликом навести на жестокую мысль; проклятый врач, изобретатель этой  штуки,
носил поистине роковое имя.
     У  меня  с  этим   ненавистным   словом   связано   очень   неясное   и
неопределенное, но тем более страшное представление.  Каждый  слог  -  точно
часть самой машины. И я мысленно  без  конца  строю  и  разрушаю  чудовищное
сооружение.
     Я боюсь расспрашивать, но не знать, какая она и  как  это  делается,  -
вдвойне нестерпимо. Говорят, она действует  с  помощью  рычага,  а  человека
кладут на живот. Господи! Голова у меня поседеет, прежде чем ее отрубят!

XXVIII

     Однако я как-то мимолетно видел ее.
     Я проезжал в карете по  Гревской  площади  часов  в  одиннадцать  утра.
Карета вдруг остановилась. Я высунулся в окошко. Толпа запрудила  площадь  и
набережную, весь парапет был занят женщинами и детьми. Над головами виднелся
помост из красноватых досок, который сколачивали три человека.
     В тот день должны были казнить кого-то, приговоренного к смерти, и  для
него готовили машину. Я поспешно отвернулся, чтобы не видеть ее.
     Возле кареты женщина говорила ребенку:
     - Вот погляди! Чтобы нож лучше ходил, они смажут пазы свечным салом.
     Этим они, верно, заняты  и  сейчас.  Только  что  пробило  одиннадцать.
Должно быть, они смазывают салом пазы.
     Нет, сегодня мне, несчастному, не отвернуться.

XXIX

     Ах, только бы меня помиловали! Только бы помиловали! Может  быть,  меня
помилуют. Король не гневается на меня.  Позовите  моего  адвоката.  Позовите
скорее! Я согласен на каторгу. Пусть приговорят к пяти годам или к двадцати,
пусть приговорят к пожизненной каторге, пусть заклеймят. Только бы  оставили
жизнь!
     Ведь каторжник тоже ходит, движется, тоже видит солнце.

XXX

     Опять пришел священник. Он белый как  лунь,  приветливый,  почтенный  и
кроткий на вид; он и в самом деле достойный, добросердечный человек. Сегодня
утром я видел, как он роздал заключенным все, что у него  было  в  кошельке.
Почему же голос его не волнует и в нем не чувствуется волнения? Почему он до
сих пор не сказал ни одного слова, которое задело бы за живое  мой  ум  или,
сердце?
     Сегодня утром я был как потерянный. Я почти не слушал его.  И  все-таки
мне показалось, что он говорит ненужные слова, и они не  трогали  меня;  они
скользили мимо, как этот холодный дождь по запотевшему стеклу. Но сейчас его
приход подействовал на меня  умиротворяюще.  Из  всех  этих  людей  он  один
остался для меня человеком, - подумал я. И мне страстно захотелось послушать
слова любви и утешения.
     Мы сели - он на стул, я на кровать. Он сказал:
     - Сын мой...
     И сердце мое раскрылось навстречу ему.
     - Сын мой, вы веруете в бога? - спросил он.
     - Верую, отец мой, - ответил я.
     - Веруете вы в святую апостольскую римскую католическую церковь?
     - Готов веровать, - ответил я.
     - Вы как будто сомневаетесь, сын мой, - заметил он.
     И снова заговорил. Он говорил долго; он  произнес  много  слов;  потом,
решив, что все сказано, он поднялся, впервые с начала своей  речи  посмотрел
на меня и спросил:
     - Что же вы мне ответите?
     Клянусь, сначала я слушал его жадно, потом внимательно, потом смиренно.
Я тоже встал.
     - Прошу вас, оставьте меня одного, - сказал я. Он осведомился:
     - Когда, мне прийти?
     - Я позову вас.
     Он вышел, не рассердившись, а только покачав головой, как будто  сказал
про себя:
     - Нечестивец!
     Нет, хотя я пал очень  низко,  однако  нечестивцем  не  стал,  бог  мне
свидетель -  я  верую  в  него.  Но  что  сказал  мне  этот  старец?  Ничего
прочувствованного,  выстраданного,  выплаканного,  исторгнутого   из   души,
ничего, что шло бы от сердца к сердцу, только от него ко мне. Напротив,  все
было как-то расплывчато, безлично, применимо к  кому  и  к  чему  угодно,  -
высокопарно там, где нужна глубина,  пошло  там,  где  должно  быть  просто;
словом, чувствительная проповедь или богословская элегия. И на  каждом  шагу
вкраплены латинские изречения из святого Августина, из святого Григория,  из
кого-то еще. А главное, казалось, он в двадцатый раз повторяет один и тот же
урок, настолько затверженный, что смысл его успел стереться. И все  это  без
малейшего  выражения  во  взгляде,  без  малейшего  оттенка  в  голосе,  без
малейшего жеста.
     Да и как может быть  иначе?  Ведь  он  состоит  в  должности  тюремного
священника. Его обязанность - утешать и увещевать, он этим живет. Каторжники
и смертники входят в круг его красноречия. Он исповедует и напутствует их по
долгу службы. Он состарился, провожая людей на  смерть.  У  него  давно  уже
вошло в привычку то, от чего содрогаются другие; волосы его, белые как снег,
уже не шевелятся от ужаса, каторга и эшафот - для него вещи  обыденные.  Его
не поразишь ими. Должно быть, у него заведена тетрадка: на одной странице  -
каторжники, на другой - приговоренные к смерти. Накануне ему  сообщают,  что
завтра в таком-то часу надо утешить кого-то. Он спрашивает кого - каторжника
или приговоренного к смерти? И прежде чем идти, прочитывает  соответствующую
страницу. Таким образом, те, кого отправляют в Тулон, и те, кого  отправляют
на казнь, стали для него чем-то безличным, а он безразличен им.
     Нет, пусть пойдут наугад в первый  попавшийся  приход  за  каким-нибудь
молодым викарием или стареньким кюре и, застав его врасплох за чтением книги
у камелька, скажут ему:
     - Есть человек, который должен умереть, и надо, чтобы  вы,  только  вы,
сказали ему слова утешения; чтобы вы присутствовали при том, как ему  свяжут
руки и остригут волосы; чтобы вы, держа в  руках  распятие,  сели  с  ним  в
телегу и заслонили от него палача; чтоб вы вместе с ним тряслись по булыжной
мостовой до самой Гревской площади; чтобы вы  вместе  с  ним  прошли  сквозь
жестокую, жаждущую крови толпу; что бы вы поцеловали его у подножия  эшафота
и не уходили, пока голова его не отделится от туловища.
     И пусть тогда его приведут ко  мне,  потрясенного,  трепещущего,  пусть
толкнут меня в его объятия, к его ногам; и он будет плакать, и  мы  поплачем
вместе, и он найдет нужные слова, и я буду утешен,  и  он  сердцем  разделит
скорбь моего сердца и примет мою душу, а я приму его бога.
     А что для меня этот добросердечный старец? Что: я для него? Субъект  из
породы несчастных, одна из  многих  теней,  прошедших  мимо  него,  единица,
которую надо прибавить к числу казненных.
     Быть может, я не прав, что отталкиваю его; он-то не плох, плох  я  сам.
Что поделать! Я не виноват. Мое дыхание, дыхание смертника, пятнает и портит
все.
     Мне принесли еду;  верно,  решили,  что  я  проголодался.  Кушанья  все
тонкие, изысканные - кажется цыпленок и что-то еще.  Я  попытался  есть,  но
выплюнул первый же кусок, - таким он мне показался горьким и зловонным!

XXXI

     Только что сюда входил господин; он не снял шляпы, даже не взглянул  на
меня; достав  складной  фут,  он  принялся  сверху  донизу  измерять  стены,
приговаривая вслух: "Тут как надо", или же: "А тут нет".
     Я спросил у жандарма, кто он такой. Оказалось, что  он  состоит  чем-то
вроде младшего архитектора при тюрьме.
     Он в свою очередь заинтересовался мною. Обменявшись несколькими словами
с привратником, сопровождавшим его, он на мгновение остановил на мне взгляд,
беззаботно тряхнул головой и снова принялся обмерять стены  и  приговаривать
вслух.
     Окончив свое дело, он подошел ко мне и произнес зычным голосом:
     - Знаете, приятель, через полгода тюрьма будет неузнаваема.
     Выразительный  жест  его  при   этом   говорил:   "Жаль,   вы   ею   не
воспользуетесь". Еще немного, и он бы улыбнулся. Я ждал, что он того и гляди
начнет подтрунивать надо мной, как подтрунивают над новобрачной в  свадебный
вечер.
     Мой жандарм, старый солдат с нашивками, ответил за меня:
     - Сударь, в комнате покойника не принято так громко говорить.
     Архитектор удалился.
     Я же застыл на месте, как те камни, которые он обмерял.

XXXII

     Дальше со мной произошел комический случай.
     Доброго  старика  жандарма  пришли  сменить,  а  я  в  своей   черствой
неблагодарности даже не пожал ему руки. Его место занял  другой:  низколобый
человек с глазами навыкате и глупой физиономией.
     Впрочем, я не обратил на него ни малейшего внимания. Я сидел за столом,
спиной к  двери,  и  старался  охладить  лоб  ладонью;  ум  мой  мутился  от
осаждавших меня мыслей.
     Но вот меня тихонько тронули за плечо,  и  я  обернулся.  Это  оказался
новый жандарм; мы с ним были одни.
     Он обратился ко мне примерно с такими словами:
     - Преступник! Вы добрый человек?
     - Нет, - сказал я.
     Такой  прямолинейный  ответ,  видимо,  смутил  его.  Тем  не  менее  он
заговорил опять, менее уверенно:
     - Сам по себе никто злым не бывает.
     - Почему не бывает? - возразил я. - Если у вас нет ко мне другого дела,
оставьте меня в покое. Что вам надобно?
     - Уж вы меня простите, господин преступник. Всего два словечка. Скажем,
вы можете принести  счастье  бедному  человеку  и  оно  для  вас  ничего  не
составит, неужто вы откажетесь?
     Я пожал плечами.
     - Вы что, из Шарантона  явились?  Странный  источник  счастья  вы  себе
присмотрели. Как я могу кому-нибудь принести счастье!
     Он понизил голос и принял таинственный вид, совсем не вязавшийся с  его
глупой физиономией.
     - Да, да, преступник, и счастье и богатство. Все ко  мне  может  прийти
через вас. Вот послушайте. Я бедный жандарм. Хлопот много,  а  дохода  мало;
один конь чего стоит, он у меня собственный. Чтобы свести концы с концами, я
ставлю в лотерею. Надо же чем-нибудь промышлять. Все бы ничего, да номера до
сих пор выходили не те. Как я ни стараюсь угадать номер, каждый раз  попадаю
рядом. Ставлю на семьдесят шесть, а выходит семьдесят семь. Уж сколько я  на
них просадил, а все понапрасну... Потерпите маленечко,  я  сейчас  договорю.
Тут ведь случай мне прямо  в  руки  идет.  Не  в  обиду  вам  будь  сказано,
преступник, говорят, вы сегодня помрете. А  всем  доподлинно  известно,  что
покойники, которых таким манером отправляют  на  тот  свет,  заранее  знают,
какой номер выйдет в лотерею. Не сочтите за труд, явитесь мне завтра вечером
и назовите три номера, самых верных, ладно? Вам это ничего  не  стоит.  А  я
привидений не боюсь, на этот  счет  не  сомневайтесь.  Вот  вам  мой  адрес:
Попенкурские казармы, подъезд А, номер двадцать шесть, в конце коридора.  Вы
ведь меня в лицо узнаете, правда?  Приходите  хоть  сегодня,  если  вам  так
удобнее.
     Я бы не стал даже отвечать этому болвану,  но  безумная  надежда  вдруг
вспыхнула у меня в мозгу. В таком безвыходном положении, как  мое,  минутами
кажется, что можно волоском перетереть цепи.
     - Послушай, - сказал я, решив разыграть комедию, насколько это возможно
на пороге смерти, - я в самом деле могу сделать тебя богаче короля. Я помогу
тебе выиграть миллионы. Но при одном условии...
     Он вытаращил глаза.
     - На каком? Скажите, на  каком?  Я  рад  вам  служить,  чем  прикажете,
господин преступник.
     - Обещаю назвать  тебе  не  три  номера,  а  целых  четыре.  Но  сперва
поменяйся со мной одеждой.
     - Если только за этим дело! - воскликнул он и уже принялся расстегивать
мундир.
     Я встал со стула. Я следил за  каждым  его  движением.  Сердце  у  меня
отчаянно  билось.  Мне  уже  виделось,  как   перед   жандармским   мундиром
раскрываются двери, как площадь,  и  улица,  и  Дворец  правосудия  остаются
позади!
     Но тут он обернулся с видом сомнения.
     - А на что вам это? Может, чтобы уйти отсюда? Мне стало ясно,  что  все
погибло. Однако я сделал последнюю попытку, совершенно ненужную и нелепую.
     - Ну да, зато твое благополучие обеспечено, - ответил я.
     Он меня перебил:
     - Э, нет! Постойте! А номера-то мои как же? Чтобы они были верные,  вам
надо быть покойником.
     Я снова сел, еще сильнее подавленный безнадежностью от  вспыхнувшей  на
ми