г надежды.

XXXIII

     Я зажмурил глаза, прикрыл их ладонями  и  попытался  забыться,  уйти  в
прошлое от настоящего. И вот в мечтах одно за другим возникают  воспоминания
детства и юности, милые, мирные,  веселые,  точно  цветущие  островки  среди
водоворота черных, беспорядочных мыслей, кружащихся у меня в голове.
     Видится мне, как я, ребенком, веселым,  румяным  школьником,  вместе  с
братьями играю и бегаю по большой зеленой аллее запущенного сада, где прошли
мои ранние годы; это бывшие  монастырские  владения,  над  ними  возвышается
свинцовая шапка мрачного собора Валь-де-Грас.
     Спустя четыре года я снова там, все еще мальчиком, но уже  мечтательным
и пылким. В пустынном саду со мною вместе девочка-подросток.
     Маленькая испаночка с большими глазами и длинными косами,  с  вишневыми
губами и нежным румянцем на золотисто-смуглом личике, четырнадцатилетняя ан-
далузка Пепа.
     Наши мамы послали нас побегать, а мы чинно гуляем по саду. Нас  послали
резвиться, а мы беседуем. Мы дети одного возраста, но не одного пола.
     А между тем еще год назад мы бегали, боролись Друг с другом. Я старался
отнять у Пепиты лучшее яблоко с  яблони;  я  дрался  с  ней  из-за  птичьего
гнезда. Она плакала, а я говорил: "Так  тебе  и  надо!"  Потом  мы  оба  шли
жаловаться мамам, и они вслух сердились, а потихоньку умилялись.
     Теперь она опирается на мою руку,  а  я  и  горд  и  смущен.  Мы  ходим
медленно, мы разговариваем шепотом. Она роняет  платочек,  я  его  поднимаю.
Руки у нас вздрагивают, соприкасаясь. Она говорит о  птичках,  о  звездочке,
которая мерцает вон там, вдали, об  алом  закате  за  стволами  деревьев,  о
пансионских подругах, о платьях и лентах. Мы разговариваем на самые невинные
темы и оба при этом краснеем. Девочка превратилась в девушку.
     В тот вечер - то был летний вечер - мы гуляли  под  каштанами  в  самом
конце сада. После долгого  молчания,  которым  теперь  были  заполнены  наши
уединенные  прогулки,  она  вдруг  выпустила  мою  руку  и  сказала:  "Бежим
наперегонки!".
     Как сейчас вижу ее: она  была  вся  в  черном,  в  трауре  по  бабушке.
Ребяческая фантазия пришла ей в голову. Пепа снова стала Пепитой  и  сказала
мне: бежим наперегонки!
     И она понеслась вперед: я видел ее тонкий, как у пчелки, стан, стройные
ножки, мелькавшие из-под платья, я догонял ее, она убегала; черная пелеринка
раздувалась от быстрого бега и обнажала смуглую молодую спину.
     Я не помнил себя, я настиг ее  у  старого  развалившегося  колодца;  по
праву победителя я схватил ее за талию и усадил на дерновую скамью;  она  не
противилась; она смеялась, с трудом переводя дух; а мне было не до смеха,  я
вглядывался в ее черные глаза под завесой черных ресниц.
     - Сядьте рядом, - сказала она. - Еще совсем светло, можно  почитать.  У
вас есть какая-нибудь книжка?
     Со мной был второй том Путешествий Спалланцани. Я раскрыл его наугад  и
придвинулся к ней, она оперлась плечом  о  мое  плечо,  и  мы  стали  читать
вместе, каждый про себя. Всякий раз ей приходилось  дожидаться  меня,  чтобы
перевернуть страницу. Ум у нее был быстрее моего.
     - Кончили? - спрашивала она, когда я только успевал начать.
     А  головы  наши  соприкасались,   волосы   смешивались,   дыхание   все
сближалось, и вдруг сблизились губы.
     Когда мы надумали читать дальше, все небо было в звездах.
     - Ах, мама, мамочка! Если бы ты видела, как мы бежали! - говорила  она,
возвратясь. А я не говорил ни слова.
     - Что же ты молчишь? И вид у тебя  какой-то  понурый,  -  заметила  моя
мать.
     На душе у меня было как в раю. Этот вечер я буду помнить всю жизнь.
     Всю жизнь!

XXXIV

     Только что пробили часы. Не знаю сколько раз, - я плохо слышу их бой. В
ушах у меня стоял гул как от органа. Это жужжат мои последние мысли.
     В торжественные минуты  благоговейного  паломничества  в  прошлое  я  с
ужасом наталкиваюсь на свое преступление;  но  мне  кажется,  я  раскаиваюсь
недостаточно. До приговора угрызения совести были сильнее; с тех пор мысли о
смерти вытеснили все остальное. А я хотел бы каяться еще и еще.
     Я забылся на миг, перебирая все, что было в моей жизни, а  когда  мысли
мои вернулись к удару топором, который сейчас  оборвет  ее,  я  содрогнулся,
будто  узнал  об  этом  впервые.  Чудесное  мое  детство!  Чудесная  юность!
Златотканый ковер, конец которого омочен в крови. Между прошлым и  настоящим
пролегла река крови - крови его и моей.
     Кто бы ни прочел когда-нибудь повесть моей  жизни,  никто  не  поверит,
чтобы после стольких лет беспорочного счастья мог  наступить  этот  страшный
год который начался преступлением и кончается казнью. Он никак не вяжется  с
остальными годами. Все же - подлые законы и подлые люди, - я не  был  дурным
человеком!
     О господи! Умереть через несколько часов, сознавая, что  в  этот  самый
день год назад я был свободен и безвинен, совершал  прогулки  и  бродил  под
деревьями по опавшей осенней листве.

XXXV

     Вот сейчас, в эту минуту, совсем рядом со  мной,  в  домах,  окружающих
Дворец правосудия и Гревскую площадь, и  во  всем  Париже  люди  приходят  и
уходят  разговаривают  и  смеются,  читают  газету,  обдумывают  свои  дела:
лавочники торгуют, девушки готовят к вечеру бальные платья, матери играют  с
детьми!

XXXVI

     Как-то в детстве я ходил смотреть большой колокол Собора Богоматери.
     Голова кружилась у меня уже от подъема по темной винтовой лестнице,  от
перехода по хрупкой галерее, соединяющей обе башни, от зрелища  Парижа  подо
мной, когда я очутился в клетке из камня и бревен, где висит большой колокол
с языком весом в тысячу фунтов. Весь дрожа, ступал я  по  плохо  пригнанному
дощатому полу, издали разглядывая знаменитый колокол, который  так  славится
среди ребят и простого народа; при этом я с  ужасом  убедился,  что  покатые
шиферные кровли, окружающие колокольню, находятся  на  уровне  моих  ног.  В
просветы я видел, так сказать с птичьего полета,  площадь  перед  собором  и
прохожих ростом не больше муравьев.
     И вдруг гигантский колокол зазвонил, мощный звук потряс воздух, грузная
башня дрогнула. Дощатый настил затрясся, заходил ходуном на балках. А я чуть
не упал навзничь от внезапного грохота; я покачнулся и еле удержался,  чтобы
не покатиться по наклонной шиферной кровле. От  испуга  я  лег  на  доски  и
крепко обхватил их обеими руками, у меня отнялся язык и перехватило дыхание,
а в ушах раздавался оглушительный звон и перед глазами где-то  глубоко,  как
бездна,  зияла  площадь,  по  которой  с  завидной  безмятежностью   сновали
прохожие.
     И вот сейчас я будто снова в башне большого  колокола.  Голова  у  меня
кружится, в глазах темнеет, каждая извилина моего мозга сотрясается, как  от
колокольного звона; а та ровная мирная стезя жизни, с которой я свернул и по
которой совершают свой путь другие  люди,  виднеется  где-то  вдали,  сквозь
расселины бездны.

XXXVII

     Парижская ратуша - мрачное здание  с  островерхой,  крутой  кровлей,  с
неожиданно тоненькой колоколенкой, с огромным  белым  циферблатом,  с  рядом
мелких  колонн  в  каждом  этаже,  с  бесчисленными  окнами,  с  лестницами,
истертыми от шагов, с двумя арками направо и  налево;  недаром  на  Гревскую
площадь обращен ее зловещий, источенный старостью фасад, такой  темный,  что
даже на солнце он не становится светлее.
     В дни казней все ее двери ломятся от жандармов,  все  окна  смотрят  на
приговоренного.
     А вечером ее циферблат, показавший урочный час, продолжает светиться на
черном фасаде.

XXXVIII

     Пробило четверть второго.
     Вот что я ощущаю сейчас:
     Жестокую головную боль, озноб в спине и жар в висках. Всякий раз, как я
встаю или наклоняюсь, мне  кажется,  будто  в  голове  у  меня  переливается
какая-то жидкость и мозг мой бьется о стенки черепа.
     Судорожная дрожь проходит по всему телу, и перо часто выпадает из  рук,
как от гальванического толчка.
     Глаза словно разъедает дым. Локти ломит.
     Еще два часа и три четверти, и я буду исцелен.

XXXIX

     Говорят, в этом  ничего  нет  страшного,  при  этом  не  страдают,  это
спокойный конец, и смерть таким способом очень облегчена.
     А чего стоит шестинедельная агония и целый день предсмертной муки? Чего
стоит томление этого невозвратного  дня,  который  тянется  так  медленно  и
проходит так быстро? Чего стоит эта  лестница  пыток,  ступень  за  ступенью
приводящая к эшафоту?
     По-видимому, это не считается страданием. А неизвестно, что мучительнее
- чтобы кровь уходила капля за каплей или чтобы сознание  угасало  мысль  за
мыслью.
     И откуда у них такая уверенность, что при этом не страдают? Кто это  им
сказал? Слышал  ли  кто-нибудь,  чтобы  отрубленная  голова,  вся  в  крови,
выглянула из корзины и крикнула в толпу: "Это совсем не больно!"?
     Кто из умерших по их  рецепту  приходил  выразить  им  благодарность  и
заявить: "Изобретение  хоть  куда,  лучшего  не  ищите,  механизм  действует
исправно"?
     Уж не Робеспьер ли? Или Людовик XVI?
     Ничего страшного! Полминуты, нет - полсекунды, и все  кончено.  А  тот,
кто так говорит, поставил ли  себя  даже  мысленно  на  место  человека,  на
которого падает тяжелое лезвие и впивается в тело, разрывает  нервы,  крушит
позвонки?.. Как же! Полсекунды! Боль не чувствуется... Какой ужас!
     Непонятно, почему мысль о короле не покидает меня. Как я ни  уговариваю
себя, как ни отмахиваюсь, внутренний голос непрерывно нашептывает мне:
     "В этом же городе, в это же время, недалеко  отсюда,  в  другом  дворце
находится человек, чьи двери тоже охраняются часовыми, человек, как и ты, не
имеющий себе равного в глазах народа с той разницей, что  он  первый,  а  ты
последний из людей.  Каждая  минута  его  жизни  полна  торжества,  величия,
упоения и услады. Его окружает любовь, почет, благоговение. В беседе  с  ним
самые громкие голоса становятся тихими и склоняются самые горделивые головы.
Взгляд его ласкают золото и атлас.  В  этот  час  он,  верно,  совещается  с
министрами, и все согласны с его мнением, или же думает о завтрашней  охоте,
о сегодняшнем бале, не сомневаясь,  что  празднество  состоится  вовремя,  и
возлагая на других заботу об его увеселениях. А ведь он такой же человек, из
плоти и крови, как ты! - И чтобы сию минуту рухнул проклятый  эшафот,  чтобы
тебе было возвращено все - жизнь, свобода, состояние, семья,  -  достаточно,
чтобы он вот этим пером начертал под  листком  бумаги  четыре  буквы  своего
имени, достаточно даже, чтобы его карета встретилась с твоей телегой.  И  он
ведь добрый и, может быть, рад бы все сделать, но ничего этого не будет!

XLI

     Ну что ж! Соберем все мужество перед лицом смерти и прямо взглянем ей в
глаза. Пусть ответит нам, что она такое и чего от нас хочет, со всех  сторон
рассмотрим эту жестокую мысль, постараемся расшифровать  загадку  и  заранее
заглянуть в могилу. Когда глаза мои закроются, я увижу, мне  кажется,  яркое
сияние, бездны света, в которых  будет  вечно  парить  мой  дух.  Небо,  мне
кажется, засветится само по себе, а звезды будут на нем темными пятнами,  не
золотыми блестками на черном бархате, как в глазах живых, а черными  точками
на золотой парче.
     Или же мне, окаянному, откроется глубокая, страшная пропасть,  со  всех
сторон окутанная мраком, и я буду вечно падать в нее и видеть, как  во  мгле
шевелятся призраки.
     А может быть, после того, как это свершится, я очнусь на плоской  сырой
поверхности и буду ползать в темноте, вращаясь,  как  вращается  скатившаяся
голова. Мне кажется, сильный ветер будет гнать меня и сталкивать  с  другими
катящимися  головами.  Местами  мне  будут  попадаться   болота   и   ручьи,
наполненные неизвестной тепловатой  жидкостью,  такой  же  черной,  как  все
кругом. Когда во время  вращения  глаза  мои  обратятся  вверх,  они  увидят
сумрачное небо, все в тяжелых, низко нависающих тучах, а дальше, в  глубине,
огромные клубы дыма, чернее самого мрака. Еще увидят они мелькающие во  тьме
красные точки, которые вблизи  обернутся  огненными  птицами.  И  это  будет
длиться вечность. Возможно также, что  в  памятные  даты  гревские  мертвецы
собираются темными зимними ночами на площади, по праву принадлежащей  им.  К
толпе этих бледных окровавленных теней примкну  и  я.  Ночь  безлунная,  все
говорят шепотом. И перед нами снова обветшалый фасад ратуши, ее  облупленная
крыша и циферблат, который был неумолим ко всем нам. На площади  воздвигнута
адская гильотина, где черт должен казнить палача. Произойдет  это  в  четыре
часа утра, и теперь уж мы будем толпиться вокруг.
     Допустим, что так оно и есть. Но если мертвецы возвращаются, в каком же
облике  возвращаются  они?  Что  они   сохраняют   от   своего   урезанного,
изувеченного  тела?  Что  предпочитают?  Голова  или   туловище   становится
призраком?
     А что делает смерть с нашей душой?  Какой  природой  наделяет  ее?  Что
берет у нее или придает ей? Куда девает ее? Возвращает ли  ей  хоть  изредка
телесные очи, чтобы смотреть на землю и плакать?
     О, найдите, найдите мне священника, который  знал  бы  это!  Мне  нужен
священник, мне нужно приложиться к распятию!
     Господи, опять тот же самый!

XLII

     Я сказал ему, что хочу спать, и бросился на постель.
     От сильного прилива крови к голове я и в самом деле уснул. В  последний
раз я спал таким, а не иным сном.
     И мне приснилось, будто сейчас ночь. Будто я сижу в  своем  кабинете  с
двумя-тремя друзьями, не помню уж с кем.
     Жена легла спать и вместе с собой уложила ребенка.
     Мы с друзьями шепотом разговариваем о чем-то страшном.
     Вдруг мне слышится шум где-то, в соседних комнатах. Слабый, непонятный,
неопределенный шум.
     Друзья тоже услышали его. Мы прислушиваемся; кажется, кто-то  осторожно
открывает замок и потихоньку перепиливает засов.
     В этом есть что-то жуткое - мы холодеем от страха. Не  иначе  как  воры
забрались ко мне в такой поздний час. Мы решаем пойти посмотреть. Я встаю  и
беру свечу. Друзья идут за мной следом.
     Мы проходим через спальню. Жена и ребенок спят.
     Мы в гостиной. Ни души. Портреты неподвижно висят в золоченых рамах  на
красных обоях. Мне показалось, что дверь из гостиной в столовую приотворена.
     Мы входим в столовую; осматриваем ее. Я иду первым. Дверь  на  лестницу
заперта, окна тоже. Подойдя к печке, я заметил, что бельевой шкаф  открыт  и
что его распахнутая дверца заслоняет угол комнаты.
     Это меня озадачило. Мы подумали, что за дверцей кто-то прячется.
     Я потянул рукой дверцу; она не поддалась. Я удивился и дернул  сильнее;
дверца захлопнулась, и мы увидели сгорбленную старуху, стоящую неподвижно, с
опущенными руками, с закрытыми глазами, словно приклеенную к  углу.  В  этом
было что-то невыразимо страшное, волосы и сейчас,  при  одном  воспоминании,
встают у меня дыбом.
     Я спросил старуху:
     - Что вы тут делаете? Она не ответила. Я спросил:
     - Кто вы?
     Она не ответила, не пошевелилась, не открыла глаз.
     Друзья решили:
     - Наверно, она сообщница тех, кто пришел сюда  с  дурными  намерениями;
остальные, услышав наши шаги, убежали, а она не успела и спряталась в углу.
     Я снова принялся допрашивать ее - она не  отвечала,  не  двигалась,  не
глядела.
     Кто-то из нас толкнул ее - она упала.
     Она рухнула, как кусок дерева, как безжизненный предмет.
     Мы попытались сдвинуть ее ногой, потом двое из нас подняли ее  и  снова
приставили к стене. Она не подавала признаков жизни. Ей кричали прямо в ухо.
Она оставалась нема, словно ничего не слышала. Мы уже стали терять терпение,
к ужасу примешивалась злоба. Кто-то посоветовал мне:
     - Поднесите ей под нос свечу. Я поднес зажженный фитилек к ее лицу. Она
полуоткрыла один глаз, тусклый, страшный, незрячий. Я отвел свечу и сказал:
     - Ага! Наконец-то! Будешь теперь отвечать, старая колдунья? Кто ты?
     Глаз закрылся, будто сам собой.
     - Ну это уж наглость! - хором закричали мои друзья. - Давайте,  давайте
еще свечу! Заставьте ее отвечать!
     Я снова поднес свечу к лицу старухи.
     И вот она медленно открыла оба глаза, по  очереди  оглядела  нас  всех,
потом, внезапно нагнувшись, задула свечу, дохнув на нее ледяным дыханием.  В
ту же секунду три острых зуба в темноте вонзились мне в руку.
     Я проснулся, весь дрожа, обливаясь холодным потом.
     Добрый священник сидел в ногах моей кровати и читал молитвы.
     - Долго я спал? - спросил я.
     - Вы проспали час, сын мой, - ответил он. - К вам  привели  дочку.  Она
дожидается в соседней комнате. Я не позволил вас будить.
     - Моя дочка здесь! - вскричал я. - Приведите ее ко мне.

XLIII

     Она такая свеженькая, розовенькая, у нее огромные глаза, она красотка!
     На нее надели платьице, которое очень ей к лицу.
     Я схватил ее, поднял на руки, посадил к  себе  на  колени,  целовал  ее
головку.
     Почему она без мамы? - Мама больна, бабушка тоже больна. Так я и думал.
     Она удивленно смотрела на меня и  безропотно  терпела  ласки,  объятия,
поцелуи, только время от времени с беспокойством поглядывала на  свою  няню,
которая плакала в уголке.
     Наконец я нашел в себе силы заговорить.
     - Мари! Крошка моя Мари! - прошептал я и крепко прижал ее к  груди,  из
которой рвались рыдания. Она слабо вскрикнула.
     - Мне больно, не надо так, дядя, - жалобно сказала она.
     Дядя! Бедная детка, она почти год не видела меня. Она забыла мое  лицо,
интонации голоса; да и как меня узнать, обросшего бородой, бледного, в такой
одежде? Значит, она уже не помнит меня! А ведь только  в  ее  памяти  мне  и
хотелось бы жить! Значит, я уже не отец! Мне не суждено больше  слышать  это
слово детского языка,  такое  нежное,  что  оно  не  может  перейти  в  язык
взрослых, - слово "папа"!
     Только бы еще раз, один раз услышать его из этих уст - вот все, чего  я
прошу за сорок лет жизни, которые отнимают у меня!
     - Ну посмотри же, Мари, разве ты меня не помнишь. - спросил я, соединяя
обе ее ручонки в своих руках.
     Она подняла на меня прекрасные черные глазки и сказала:
     - Совсем не помню!
     - Посмотри получше, - настаивал я. - Неужели ты не знаешь, кто я?
     - Знаю, вы чужой дядя.
     Как это ужасно, когда единственное существо на  свете,  которое  любишь
беззаветно, любишь всей силой своей любви, смотрит на тебя, говорит с тобой,
отвечает тебе и не узнает тебя! Ты жаждешь утешения только  от  него,  а  от
него одного скрыто, что ты нуждаешься  в  утешении,  потому  что  ты  должен
умереть!
     - У тебя есть папа, Мари? - спросил я.
     - Есть, - ответила девочка.
     - Где же он?
     Ее большие глаза удивленно посмотрели на меня.
     - А вы разве не знаете? Он умер.
     Она опять вскрикнула - я едва не уронил ее.
     - Умер! - повторил я. - А ты знаешь. Мари, что значит - умер?
     - Знаю, он в земле и на небе. - И добавила от себя: - Я каждое  утро  и
каждый вечер молюсь за него боженьке у мамы на коленях.
     Я поцеловал ее в лоб.
     - Скажи мне, как ты молишься. Мари.
     - Нельзя, дядя. Днем не молятся. Приходите к нам сегодня вечером, тогда
я вам скажу молитву. Это было выше моих сил. Я перебил ее:
     - Мари, я - твой папа.
     - Ну-у! - протянула она. Я настаивал:
     - Хочешь, чтобы я был твой папа? Девочка отвернулась.
     - Нет, мой папа был красивее. Я осыпал ее поцелуями, облил слезами. Она
пыталась высвободиться и кричала:
     - У вас борода колючая!
     Я снова усадил ее  на  колени  и,  не  спуская  с  нее  глаз,  принялся
расспрашивать:
     - Ты умеешь читать. Мари?
     - Умею, - ответила она. - Мама учит меня читать буквы.
     - Ну-ка почитай, -  предложил  я,  показывая  на  бумагу,  которую  она
комкала в своих ручонках.
     Она покачала прелестной головкой.
     - Ну нет! Я умею читать только сказки.