иную  гибкость.  Это
был  уличный  гимнаст,  осужденный  за  кражу.  Его   приветствовали   бурей
рукоплесканий и восторженных криков. Каторжники отвечали такими же  криками,
и от этого обмена любезностями между каторжниками настоящими и  каторжниками
будущими вчуже становилось страшно.
     Хотя общество и присутствовало здесь в  лице  тюремных  надзирателей  и
перепуганных зевак, преступные отщепенцы нагло бросали ему вызов,  превращая
жестокое наказание в семейный праздник.
     По мере появления осужденных, их гнали через  два  ряда  стражников  во
второй двор, где им предстоял врачебный осмотр. И тут каждый делал последнюю
попытку избежать отправки на каторгу, ссылался  на  какой-нибудь  изъян:  на
больные глаза, на хромоту, на повреждение руки. Но почти во всех случаях  их
признавали годными для каторжных работ; и каждый беспечно  покорялся,  сразу
же забывая о мнимом недуге, от которого якобы страдал всю жизнь.
     Решетчатые ворота в малый двор распахнулись снова; один  из  стражников
начал выкликать имена в алфавитном  порядке;  каторжники  выходили  один  за
другим, и каждый становился в дальнем углу большого двора рядом с тем,  кого
судьба назначила ему в товарищи только потому, что их фамилии  начинаются  с
одной буквы. Таким образом, каждый предоставлен самому себе; каждый  обречен
нести свою цепь бок  о  бок  с  чужим  человеком;  и  если  судьба  даровала
каторжнику друга - цепь их разлучит. Это предел невзгод!
     Когда  набралось  человек  тридцать,  ворота  закрыли.  -   Полицейский
выровнял весь ряд палкой и бросил перед каждым рубаху,  куртку  и  штаны  из
грубой холстины, после чего,  по  его  знаку,  все  начали  раздеваться.  По
непредвиденной случайности это унижение превратилось в пытку.
     До той минуты погода была сносная;  правда,  резкий  октябрьский  ветер
нагонял холод, однако он же время от времени разрывал серую  пелену  туч,  и
сквозь просвет проглядывало  солнце.  Но  едва  только  каторжники  сбросили
тюремное тряпье и предстали голыми  перед  бдительным  оком  надзирателей  и
любопытствующими взглядами  посторонних,  которые  осматривали  их  со  всех
сторон и особенно интересовались плечами, небо внезапно потемнело  и  хлынул
холодный  осенний  дождь,  заливая  потоками   воды   прямоугольник   двора,
непокрытые  головы  и  обнаженные  тела  каторжников  и  убогую  их  одежду,
разостланную на земле.
     В один миг на тюремном дворе не осталось  никого,  кроме  осужденных  и
стражников. Парижские зеваки спрятались под навесами над дверьми.
     А ливень не унимался. На  залитых  водой  плитах  двора  стояли  теперь
только голые, вымокшие до костей каторжники. Угрюмое молчание сменило шумный
задор. Несчастные дрожали, у них зуб на зуб не попадал, их костлявые ноги  и
узловатые колени стукались;  мучительно  было  смотреть,  как  они  пытались
прикрыть свои посиневшие тела насквозь мокрыми рубахами, куртками и штанами.
Нагота была бы менее жалка.
     Только один старик пытался еще зубоскалить. Утираясь промокшей рубахой,
он заявил, что "это не входило в программу",  потом  громко  расхохотался  и
погрозил кулаком небу.
     Когда они оделись в дорожное платье, их разбили на группы в двадцать  -
тридцать человек и повели на  другой  конец  двора,  где  оковы  уже  лежали
наготове. Оковы представляют собой длинную и крепкую цепь, к  которой  через
промежутки  в  два  фута  припаяны  другие,   поперечные,   цепи   покороче,
заканчивающиеся четырехугольным железным ошейником;  открывается  ошейник  с
помощью шарнира, находящегося в одном его углу, запирается в противоположном
углу железным болтом, который заклепывают на шее  каторжника  на  все  время
пути.
     Разостланные на земле оковы очень напоминают рыбий скелет.
     Каторжников заставили сесть прямо в грязь  на  залитые  водой  плиты  и
примерили им ошейники; потом два тюремных кузнеца,  вооруженных  переносными
наковальнями, закрепили болты холодной клепкой, изо всей силы колотя по  ним
железным  брусом.  Это  страшное  испытание,  от  которого  бледнеют   самые
отважные. При каждом ударе молота по наковальне, прижатой к спине  мученика,
у него отчаянно дергается подбородок: стоит ему  чуть  отклонить  голову,  и
череп его расколется, точно ореховая скорлупа.
     После этой операции все пали духом. Теперь  слышалось  только  звяканье
цепей да временами чей-то крик и глухой удар палкой  по  спине  непокорного.
Некоторые плакали: старики дрожали всем телом и кусали губы. Я с содроганием
смотрел на страшные профили в железной оправе.
     Итак, после врачебного осмотра - осмотр тюремщиками, а  после  этого  -
заковка в цепи. Три действия трагедии.
     Выглянуло солнце и как будто зажгло ореол вокруг голов арестантов.  Все
прикованные к пяти цепям поднялись сразу, одним судорожным движением. И  все
взялись за руки, так что вокруг фонарного столба  вдруг  сомкнулся  огромный
хоровод. Они кружились так, что рябило в  глазах.  И  при  этом  пели  песню
каторжников,   воровской   романс,   и   напев   был   то    жалобный,    то
бесшабашно-веселый; время от  времени  слышались  взвизгивания,  отрывистый,
хриплый хохот вперемежку  с  загадочными  словами;  потом  вдруг  поднимался
яростный крик, и размеренно звякавшие цепи  вторили  этому  пению,  режущему
слух сильнее, чем лязг железа. Если бы я задумал описать шабаш, то изобразил
бы его именно таким - не лучше и не хуже.
     Во двор внесли огромный чан.  Стражники  палками  разогнали  хоровод  и
повели арестантов к этому чану, где  какая-то  зелень  плавала  в  дымящейся
грязной жидкости. Они принялись за еду.
     Поев,  они  выплеснули  на  землю  остатки  похлебки,   бросили   корки
пеклеванного хлеба и возобновили пение и пляску. Говорят, им разрешают  петь
и плясать весь день и всю ночь, после того как их закуют в кандалы.
     Я наблюдал это необычайное зрелище с таким жадным, с таким трепетным  и
страстным интересом, что даже забыл о себе. Мне до глубины  души  было  жаль
их, а когда они смеялись, мне хотелось плакать.
     И вдруг, сквозь глубокую задумчивость, овладевшую мной, я заметил,  что
орущий хоровод остановился  и  замолчал.  Все  взгляды  обратились  к  моему
окну...
     - Смертник!  Смертник!  -  хором  завопили  все,  -  указывая  на  меня
пальцами, и радостный рев поднялся с удвоенной силой.
     Я замер на месте. Не имею понятия, откуда они  знали  меня  и  как  они
могли меня узнать.
     - Добрый день! Добрый вечер! - глумливо кричали они мне.
     Один  из  них,  совсем  молодой  парнишка  с  потным,  прыщавым  лицом,
приговоренный к пожизненной каторге, с завистью посмотрел на меня и сказал:
     - Хорошо ему! Чик и готово! Прощай, товарищ!
     Невозможно описать, что происходило  во  мне.  В  самом  деле  -  я  их
товарищ. Гревская площадь сродни Тулону. Вернее, я ниже их: они снисходят до
меня. Я содрогнулся.
     Да, их товарищ! Через несколько дней я  сам  мог  бы  доставить  им  не
худшее зрелище.
     Я застыл у окна, без сил, без движения, как  парализованный.  Но  когда
все пять цепей надвинулись,  ринулись  на  меня  с  возгласами  непрошеного,
ненавистного мне дружелюбия, когда лязг кандалов и  топота  послышались  под
самым моим окном, мне показалось, что этот рой бесов сейчас взберется  сюда,
в мою беззащитную каморку, и я с отчаянным криком бросился к двери, стал изо
всех сил трясти ее, но дверь не поддавалась. Засовы были задвинуты  снаружи.
Я стучал, я звал на помощь. А тем временем страшные  вопли  каторжников  еще
как будто приблизились. Мне, почудилось, что их дьявольские рожи заглядывают
в мое окно, я вскрикнул еще раз и упал без; чувств.

XIV

     Когда я очнулся, было темно. Я лежал на  убогой  койке;  мерцавший  под
потолком фонарь освещал другие койки, стоявшие в ряд по обе стороны от моей.
Я понял, что меня перенесли в лазарет.
     Несколько мгновений я лежал с открытыми глазами, ни о чем не думал и не
вспоминал, только наслаждался тем, что нахожусь в постели. Конечно, в  былое
время я бы с омерзением и обидой отшатнулся от  такой  больничной,  тюремной
постели; но теперь я  стал  другим  человеком.  Простыни  были  сероватые  и
шершавые, одеяло дырявое  и  тощее;  сквозь  жидкую  ткань  тюфяка  выпирала
солома, - все равно! Тело мое отдыхало и нежилось на грубых простынях, а как
ни тонко было одеяло, под ним впервые за долгое  время  я  перестал  ощущать
нестерпимый пронизывающий холод. Я снова уснул.
     Разбудил меня сильный шум; только что начало светать. Шум доносился  со
двора; койка моя стояла у окна, я привстал посмотреть, что случилось.
     Окно  выходило  на  большой  тюремный  двор.  Двор  был  полон  народа;
выстроившаяся в два ряда инвалидная команда с трудом сдерживала напор толпы,
чтобы освободить узкий  проезд  через  весь  двор.  Между  шпалерами  солдат
медленно двигались, трясясь  на  булыжниках,  пять  длинных  телег,  набитых
людьми, - это увозили каторжников.
     Телеги  были  без  навеса.  На  каждую  цепь  приходилось  по   телеге.
Каторжники сидели боком, по обоим ее бортам, прислонясь  друг  к  другу;  их
разделяла общая цепь, которая тянулась во всю длину телеги, а на конце стоял
вооруженный стражник. Звякали кандалы, при каждом толчке дергались головы  и
мотались свисавшие ноги.
     Мелкий ледяной дождь пронизывал людей насквозь, холщовые штаны из бурых
стали черными и прилипли к коленям. С длинных бород и обритых голов  стекала
вода; лица посинели; видно было, что несчастные дрожат и скрипят  зубами  от
ярости и холода. При этом они были  лишены  возможности  даже  пошевелиться.
После того как человека закуют, он становится  частью  страшного  механизма,
именуемого общей цепью, где все двигаются как один. Разумное  начало  теряет
право существовать,  железный  ошейник  обрекает  его  на  смерть;  остается
животное, которому разрешено утолять  свои  потребности  и  нужды  только  в
определенные часы. Так, сидя без движения, беспомощно свесив ноги, полуголые
люди с непокрытыми головами начинали двадцатипятидневное путешествие на  тех
же телегах и в той же одежде - ив июльский зной, и  в  ноябрьское  ненастье.
Человечество как будто стремится, чтобы небо  разделяло  с  ним  карательные
функции.
     Между толпой и сидевшими в телегах шел своеобразный диалог: поношения с
одной стороны, похвальбы с другой и ругань  с  обеих  сторон;  но  начальник
конвоя сделал знак, и палочные удары без разбора  посыпались  на  всех,  кто
сидел в телегах, на их головы  и  плечи,  и  вскоре  видимость  спокойствия,
которая именуется порядком, была восстановлена. Однако в  глазах  несчастных
отщепенцев  горела  жажда  мести,  а  лежавшие  на  коленях  кулаки  яростно
сжимались.
     Пять телег, конвоируемых пешими стражниками и конными жандармами,  одна
за другой скрылись под высоким сводом тюремных ворот;  за  ними  последовала
еще одна, шестая, на которой были вперемежку свалены котлы, миски и запасные
цепи. Несколько запоздавших стражников  выбежали  из  харчевни  и  бросились
догонять свой отряд. Толпа рассеялась. Все сразу исчезло, как фантастическое
видение. В воздухе постепенно растаял грохот колес и стук копыт  по  мощеной
дороге на Фонтенбло, щелканье бичей, бряцание кандалов и рев толпы, желавшей
каторжникам несчастливого пути.
     И это для них только начало! О чем толковал  мне  адвокат?  О  галерах!
Нет, нет, во сто крат лучше смерть! Лучше эшафот, чем неволя, лучше небытие,
чем ад; лучше подставить шею  под  нож  Гильотена,  чем  под  железное  ярмо
каторги. Боже правый, только не галеры!

XV

     К несчастью, я не был болен. На другой день меня взяли  из  лазарета  и
снова заперли в темнице.
     Не болен! Нет, я молод, здоров и силен. Кровью свободно течет у меня  в
жилах; все мышцы повинуются всем моим прихотям;  я  крепок  духом  и  телом,
создан для долгой жизни; все  это  несомненно;  и  тем  не  менее  я  болен,
смертельно болен, и болезнь моя - дело рук человеческих.
     С тех пор как я вышел из лазарета, меня  терзает,  сводит  с  ума  одна
мысль, безумная мысль, что я мог бы бежать, если бы  меня  оставили  там.  И
врачи и сестры милосердия проявляли ко мне явный интерес.  Такой  молодой  и
обречен на такую смерть! Казалось, им жаль меня,  так  они  суетились  возле
моей постели. Э! Что там! Просто любопытство! И потом эти  целители  обязаны
исцелять от болезней, но не от смертного приговора. А как  бы  им  это  было
легко! Только открыть дверь! Такое пустое дело!
     Теперь уж ни малейшей надежды. Жалоба моя будет отклонена,  потому  что
все делалось по закону;  свидетели  свидетельствовали  правильно,  защитники
защищали правильно, судьи судили правильно. На это я не  рассчитываю,  разве
что... Нет, вздор! Нечего надеяться!  Кассационная  жалоба  -  это  веревка,
которая держит человека над пропастью и ежеминутно грозит порваться, пока не
оборвется в самом деле. Будто нож гильотины занесен над головой шесть недель
подряд.
     А вдруг меня помилуют? Помилуют! Но кто? Почему? И как?.. Не могут меня
помиловать. Говорят, нужно показать пример.
     Мне осталось всего три этапа: Бисетр, Консьержери, Гревская площадь.

XVI

     За тот короткий срок, что меня продержали в лазарете, я успел  посидеть
у окна на солнце - оно показалось снова, - вернее, - пол учить от солнца то,
что пропускали решетки на окне.
     Я сидел, опустив отяжелевшую и одурманенную голову на руки, которым  не
под силу была их ноша, локтями  опирался  на  колени,  а  ноги  поставил  на
перекладину стула, ибо я так подавлен, что все время сгибаюсь и  съеживаюсь,
как будто в теле моем не осталось ни костей, ни мышц.
     Спертый воздух тюрьмы душил меня больше, чем когда-либо, в ушах все еще
звучал лязг кандалов, Бисетр стал мне нестерпим. Господь бог, думал  я,  мог
бы сжалиться надо мной и послать мне хоть птичку, чтобы она попела  немножко
на крыше напротив окна.
     Не знаю, господь или дьявол услышал меня, только почти в ту  же  минуту
под моим окном зазвучал голос, - не  птички,  нет,  гораздо  лучше:  чистый,
свежий, нежный голос пятнадцатилетней девушки. Я встрепенулся, поднял голову
и стал жадно вслушиваться. Напев  был  медлительный  и  томный,  похожий  на
грустное и жалобное воркование; вот слова песни:

                             На улице Дю-Майль
                             Зашился я в капкан.
                             Жандармы поймали,
                             Связали по рукам.

     Не могу выразить, как горько я был разочарован; а голос все пел:

                             Надели наручники,
                             И кончен разговор.
                             Спасибо, на дороге
                             Стоял знакомый вор.

                             Товарищ, товарищ,
                             С тобой поговорю,
                             Скажи моей девчонке,
                             Что я сыграл игру.

                             Скажи моей девчонке,
                             Пусть денег не шлет,
                             Убил я человека
                             За толстый кошелек.

                             За часики с цепочкой
                             За шляпу и пальто,
                             За темную ночку,
                             За черт знает что.

                             Пускай в Версаль поедет,
                             Попросит короля,
                             Не даст ли снисхожденье
                             Убийце, тру-ля-ля.

                             Пускай подаст прошенье.
                             За это, мой гонец,
                             Я подарю ей туфли
                             И ленту на чепец.

                             Король читать не станет.
                             Велит перед зарей
                             Плясать мне мой танец
                             Меж небом и землей*.

     {*Перевод Павла Антокольского.}

     Дальше я не слышал и не в силах  был  слушать.  Наполовину  внятный,  а
наполовину скрытый смысл этой омерзительной песенки о  борьбе  разбойника  с
жандармами, о встрече с вором, которого  он  посылает  к  жене  со  страшной
вестью: я убил человека, и меня поймали, "зашился я в  капкан";  о  женщине,
которая поспешила в Версаль с прошением, и о короле, который  разгневался  и
велит преступнику "плясать свой танец  меж  небом  и  землей";  и  при  этом
нежнейшая  мелодия,  пропетая  нежнейшим  голоском,   когда-либо   баюкавшим
человеческий   слух!..   Я   оцепенел,   я   был   подавлен,    уничтожен...
Противоестественны были такие гнусные слова на румяных и свежих устах. Точно
след слизняка на лепестке розы.
     Я не в силах передать свои чувства; мне было и больно и сладко  слушать
язык вертепа и каторги,  жестокий  и  живописный  говор,  грязный  жаргон  в
сочетании с девичьим голоском, прелестным  переходом  от  голоса  ребенка  к
голосу  женщины!  Слышать  эти  уродливые,  исковерканные  слова  в  плавных
переливчатых звуках песни!
     Ох, какая подлая штука - тюрьма! Своим ядом она отравляет  все.  Все  в
ней замарано - даже песенка пятнадцатилетней девушки! Увидишь там  птичку  -
на крыле у нее окажется грязь; сорвешь красивый цветок  -  от  него  исходит
зловоние.

XVII

     Ах, если бы мне удалось вырваться отсюда, как бы я побежал в поля!
     Нет, бежать не следует. Это привлечет внимание, наведет на  подозрения.
Надо, наоборот, идти m спеша, подняв голову, напевая песню. Хорошо бы добыть
старый  фартук,  синий  в  красных  разводах.  В  нем  легче   проскользнуть
незамеченным. Все окрестные огородники ходят в таких.
     Подле Аркейля есть густой лесок, а рядом болото, куда я, когда учился в
коллеже, каждый четверг ходил с друзьями-школьниками ловить лягушек.  Там  я
могу укрыться до вечера.
     Когда  совсем  стемнеет,  я  пойду  дальше.  В  Венсен.  Нет,  туда  не
пробраться из-за реки. Ну так я пойду в Арпажон. - Лучше было бы свернуть на
Сен-Жермен и добраться до Гавра и оттуда отплыть в Англию. - Ах, не  все  ли
равно! Допустим, я очутился в Лонжюмо. Проходит жандарм; спрашивает  у  меня
паспорт. - Все погибло!
     Эх ты, злосчастный мечтатель! Сломай сперва стены в три фута  толщиной,
в которых ты заточен. Нет, смерть! Смерть!
     Подумать только,  что  я  совсем  ребенком  приезжал  сюда,  в  Бисетр,
смотреть на большой колодезь и на умалишенных!

XVIII

     Пока я все это писал, свет  лампы  потускнел,  настал  день,  на  часах
тюремной колокольни пробило шесть.
     Что это значит? Дежурный надзиратель только что был у  меня  в  камере;
войдя, он снял картуз, попросил извинения, что потревожил меня,  и  спросил,
сколько возможно смягчив свой грубый голос, чего я желаю на завтрак...
     Дрожь охватила меня. Неужели это будет сегодня?

XIX

     Это будет сегодня!
     Сейчас ко мне пожаловал сам смотритель тюрьмы. Он  спросил,  чем  может
быть мне полезен или приятен, так как ему желательно, чтобы у меня  не  было
поводов жаловаться на него или на его  подчиненных,  участливо  осведомился,
как я себя чувствую и как провел ночь; на прощание он назвал меня "сударь".
     Это будет сегодня!

XX

     Мой тюремщик считает, что у меня нет поводов жаловаться на  него  и  на
его помощников. Он прав. С моей стороны было бы дурно жаловаться  на  них  -
они исполняли свою обязанность, зорко стерегли меня; и потом они были учтивы
при встрече и прощании. Чего же мне еще надобно?
     Добродетельный тюремщик с благодушной улыбкой, с  медоточивыми  речами,
со  взглядом  льстеца  и  шпиона,  с  большими  мясистыми   руками   -   это
олицетворение тюрьмы. Это  Бисетр  в  образе  человека.  Вокруг  меня  всюду
тюрьма; я вижу тюрьму во всех возможных обличиях, в человеческом облике и  в
виде решеток и запоров. Вот стена - это  тюрьма,  выраженная  в  камне;  вот
дверь - это тюрьма,  выраженная  в  дереве;  а  надзиратели