до  меня,  то  я   объявляю   здесь
торжественно, что вовсе не разделяю его мнения и  слушаю
всегда  с  восторгом итальянскую музыку  даже  и  тогда,
когда ее ноют аматеры.). Чтоб не слышать возгласов  этой
музыкальной графини, я подошел к барону.
    -   Сегодня  поутру,  - сказал он  вполголоса,  -  я
говорил  вам,  что,  может быть, вы тот  счастливец,  на
груди  которого  бедное  сердце  Надины  забьется  новой
жизнью, это было одно предположение, а теперь!..  О!  Да
вы  человек  ужасный!.. При первом свидании,  с  первого
взгляда... Ну!!!
   -  Что вы, барон!.. Перестаньте!
    -   Виноват! Я стоял позади вас и слышал все: это не
первое,  а второе свидание. Теперь я не скажу: "Ну,  Дне
провский,  держись!"  - а подумаю про себя: "Бедный  Дне
провский  -  терпи!"
   -  Да полноте! Как вам не стыдно!
    -   Впрочем, оно так и быть должно: мужья прекрасных
жен созданы для этого.
   -  Вы, верно, забыли, барон... -  сказал я шутя.
   -  Что вы помолвлены?.. О, нет! Но прежде, чем вы сде
лаетесь  похожим  на Днепровского, ваша будущая  супруга
успеет  постареть, а это совсем дурное дело. Конечно,  и
тут  есть  монополия, - прибавил барон с улыбкою,  -  по
всей  справедливости, все прекрасное, - а что может быть
прекраснее  милой  женщины?  -  не  должно  принадлежать
исключительно  одному, но, по крайней  мере,  тут  будут
счастливы двое, так это еще сносно, а здесь, посмотрите:
ну, не грустно ли видеть такое уродливое сочетание весны
с глубокой осенью? Через десять лет Надина все еще будет
прекрасна, а этот Днепровский... Представьте  себе,  что
он  будет через десять лет? Старый изношенный колпак, не
стерпимый брюзга, храпотун, в подагре, в хирагре и в раз
ных  других лихих болестях!.. Когда в супружестве тысячи
молодых  людей пьют горькую чашу, вы думаете,  что  этот
старый  вампир,  который  заел век  прекрасной  девушки,
останется   без  наказания?..  Не  бойтесь!..   Найдется
утешитель   -   не  вы,  так другой...  А  право,  будет
жаль!.. Посмотрите, как она мила!
  С  Днепровской  говорили в эту  минуту  приятели  мои,
князь  Двинский и Закамский, они только что вошли в  ком
нату.  Надежда Васильевна очень холодно отвечала на  веж
ливые  фразы  князя, но, казалось, весьма  обрадовалась,
уви-дя Закамского.
    -  Я сейчас от моей кузины, - сказал князь. - Знаете
ли  что,  Надежда Васильевна, ведь я уговорил ее будущей
весною  ехать  на воды. Она никак не хотела  послушаться
своего доктора; но я уверил ее, что Карлсбадские воды де
лают чудеса, и в доказательство привел вас.
    -   Меня? Да какое чудо сделали со мною Карлсбадские
воды?
   -  Вы приехали с них еще прекраснее, чем были прежде,
ведь это не чудо...
  Надежда Васильевна улыбнулась.
  Знаете  ли  вы  эту  женскую улыбку, которая  страшнее
всякой  злой эпиграммы, эту улыбку, за которую мы  стали
бы  стреляться на двух шагах с мужчиною и которая на  ро
зовых губках красавицы в тысячу раз еще обиднее? Вызвать
эту  улыбку на уста любимой женщины  -  такое несчастье,
с  которым ничего в свете сравниться не может. Если  она
предпочитает  другого, не обращает на вас  никакого  вни
мания и даже ненавидит вас, вы все еще можете надеяться,
но  когда,  говоря с вами, она улыбнется, как улыбнулась
Надежда  Васильевна в ответ на пошлую вежливость бедного
Двинского, то вы решительно человек погибший: вы  должны
непременно  или  зачахнуть с горя, или перестать  любить
ее.
    -   Клянусь честью, -  продолжал Двинский, -  это со
вершенная правда! Вы сделались еще прекраснее, и если вы
мне не верите...
    -   Как не верить, князь, - прервала Днепровская,  -
вот уже третий раз, как вы мне это говорите.
   -  II у a des choses qu'on ne pent assez repeter, ma-
dame!  (Есть  вещи,  которые по нужно повторять,  мадам!
(Фр.))   -   пробормотал Двинский, не зная,  как  скрыть
свое смущение. К счастию, ему попался на глаза барон: он
узнал  в  нем  своего парижского знакомца и с  радостным
восклицанием бросился к нему навстречу.
    -   Вы  ли  это, Брокен?  -  вскричал он. - Возможно
ли?..
   -  Да, князь, это я.
    -      Представьте себе: меня уверил  приятель  мой,
Вольский,  который вовсе не лгун, что вы умерли  в  Пари
же...
   -  На эшафоте?  -  прервал барон с улыбкою.
     -   Да,  да!  Он  божился,  что  видел  сам  своими
глазами...
   -  Как мне отрубили голову?
    -  Да! Он рассказывал, что вас казнили в один день с
Сент-Жюстом и Робеспьером.
   -  Скажите пожалуйста!
    -  И что, взойдя на эшафот, вы очень долго разговари
вали с народом.
   -  Вот уж этого я не помню.
   -  Ну, можно ли так сочинять?
   -  Почему ж сочинять? Это правда.
   -  Как правда?
   -  Да, мне точно отрубили голову, но, к счастью, я по
пал на руки к хорошему доктору: он меня вылечил.
   -  Что за вздор!
   -  Право, так.
   -  Вы вовсе не переменились, барон.
    -   Да,  князь, я люблю по-прежнему быть вежливым  и
скорее  солгу сам, чем скажу о другом, что  он  лжет,  а
особливо если говорю с его приятелем.
    -   Какой оригинал этот барон, - сказал хозяин. - Не
угодно  ли  вам  в  бостон с дамами?  -   продолжал  он,
подавая мне карту.
  Я  отказался. Через полчаса в гостиной стало тесно; но
скоро  все  пришло в надлежащий порядок: партии  состави
лись,  по  всем  углам гостиной начали козырять,  и  сам
хозяин   сел   играть   в  пикет  с  одним   напудренным
эмигрантом,  у  которого в петличке висел орден  святого
Людовика.  Надежда  Васильевна  пригласила  в   диванную
остальных  гостей,  то  есть меня,  Закамского,  барона,
князя  и  двух  молодых дам, из которых  одна  была  мне
знакома.  Я хотел сесть подле нее на диване, но  хозяйка
обогнала меня.
    -   Садитесь  здесь,  против  нас,  -  сказала  она,
показывая на большие вольтеровские кресла.
  Барон расположился подле меня, а князь и Закамский  на
другом конце дивана.
    -   Я  надеюсь, Александр Михайлович, - сказала  Дне
провская,  -  мы часто будем вас видеть. Я почти  всегда
дома,  мое здоровье так расстроено, и если вас не пугает
общество больной женщины...
   -  Которая одним взглядом может дать жизнь и отнять
ее, -  прервал князь.
   -  Ox!  -  шепнул Закамский.
  Обе гостьи взглянули друг на друга и улыбнулись.
    -   Скажите  мне, Александр Михайлович, - продолжала
хозяйка,  не  обращая никакого внимания на Двинского,  -
вы постоянный здешний житель?
    -   Я был им до сих пор, Надежда Васильевна, но,  мо
жет  быть,  скоро мне должно будет ехать в  деревню,  на
свою родину...
   -  Так вы нас покидаете?..
   -  Что ж делать! У меня есть обязанности.
   -  Обязанности?..
     -   Не  верьте  ему!   -   прервал  барон.  -   Это
совершенно зависит от него.
    -   Вы ошибаетесь, барон, -  подхватил князь, -  это
могло  зависеть от него прежде: он еще не был  знаком  с
Надеждою Васильевною, но теперь...
  Днепровская  взглянула  так  ласково  на  князя,  что,
верно,   он  подумал  про  себя:  что  это  как  женщины
капризны! Ну, чем этот комплимент лучше прежних?
    -   Ах,  здравствуйте, Андрей Семенович!  -  сказала
хозяйка,  привставая.  - Давно  ли  приехали  в  Москву,
надолго ли?
  Этот  вопрос  был  сделан худощавому старику,  который
вошел в диванную. Несмотря на большой красный нос, черты
лица  его  были  довольно приятны, а в  веселой  и  даже
несколько насмешливой улыбке, заметен был ум и природная
острота.  Он  был в немецком кафтане старого  покроя,  в
шелковых  чулках,  в  башмаках с пряжками,  в  рыжеватом
парике  с  длинным пучком и держал в руке  толстую  камы
шовую трость с золотым набалдашником.
    -  Здравствуйте, матушка Надежда Васильевна!  -  ска
зал  этот  гость, целуя руку хозяйки.  -   Вчера  только
приехал  из Калуги и за первый долг поставил  явиться  к
вам.   Здравствуйте,  сударь,  Василий   Дмитриевич!   -
продолжал  он, кланяясь Закамскому. - Сердечно  радуюсь,
что вижу вас в добром здоровье.
  Хозяйка  села  подло  нового  гостя  и  стала  с   ним
разговаривать, а князь, наклоняясь к Закамскому, спросил
его вполголоса:
   -  Из какой кунсткамеры вырвался этот антик с красным
носом и длинным пучком?
    -   Это  деревенский  сосед мой,  Лугин,  -  отвечал
Закамский,  -   весьма хороший и, не прогневайся,  очень
умный и просвещенный человек.
   -  Уж и просвещенный!
    -   Может быть, не по-твоему, князь, но ведь это еще
вопрос  нерешенный: в том ли состоит  просвещение,  чтоб
беспрестанно кричать о нем или молча любить  его.  Знать
наизусть имена всех хороших и дурных французских  писате
лей,  уметь при случае говорить обо всем и носить костюм
своего   времени   -   конечно,  все  это  самые  верные
признаки просвещения, однако ж поверь, мой друг, можно и
донашивая платье своего отца и не зная, что Дорат  писал
дурные  стихи,  а  Прудон дурные  трагедии,  быть  очень
почтенным  дворянином, хорошим помещиком и даже,  как  я
имел  уже  честь докладывать вашему сиятельству,  весьма
просвещенным человеком.
   -  Что, Василий Дмитрич, -  сказал Лугин, обращаясь к
Закамскому, - вы совсем сделались москвичом,  вовсе  нас
забыли и заглянуть в Калугу не хотите.
   -  Все не сберусь, Андрей Семенович.
    -   Скажите  лучше, охоты нет. Видно, Москва-то  вам
больно приглянулась.
    -  Поживите с нами годик-другой, Андрей Семеныч, так
она, может быть, и вам полюбится. Право, Москва старушка
добрая, немножко сплетница, любит иногда красное  словцо
отпустить,  прикинуться  француженкой,  позлословить   -
все  так! Но где найдете вы более гостеприимства, ласки,
радушия?..
    -  Да, батюшка, что правда, то правда  -  гостеприим
ный городок. Да вот хоть сегодня, заехал я поутру к Брян
ским   -   господи, какой поднялся крик!  И  матушка,  и
дочка.  и отец... "Андрей Семеныч, вы ли это?..  Сколько
зим, сколько лет!.. Какое для нас удовольствие!.. Как мы
рады!..  Ах  боже  мой!.."  Я  и  слов  не  нашел,   как
благодарить за такой прием, думаю только про себя:  "Фу,
батюшки,  как они меня любят!.. А за что бы,  кажется?..
Ну,  дай бог им доброго здоровья!" Не прошло пяти минут,
вдруг  поднялся  радостный крик громче прежнего,  гляжу:
что такое?.. Пришел тиролец с коврижками.
   -  Андрей Семенович!  -  сказала с улыбкою хозяйка. -
Вы вечно нападаете на Москву.
   -  Помилуйте, сударыня! Я только что рассказываю.
    -   Расскажите-ка нам что-нибудь, -  продолжала  Дне
провская,  -  об Алексее Ивановиче Хопрове, мы познакоми
лись  с ним в Париже. Я слышала, он живет теперь в вашей
губернии.
   -  В пяти верстах от меня, Надежда Васильевна.
   -  Ну что, здоров ли он?
    -  Да как бы вам сказать? Не то что болен, однако  ж
не вовсе здоров, матушка; не худо бы его полечить.
   -  Что с ним такое?
   -  Да так, что-то вовсе одурел. Он был прежде человек
хоть и не больно грамотный, а все-таки брело кое-как:
нашлось бы в нашем уезде два-три дворянина не умней его;
а вот с тех пор, как побывал в Париже, так бог знает что
с  ним  сделалось! Крестьян разорил,  а  толкует  все  о
правах человека; себя называет философом, а нас всех вар
варами  и  кричит в неточный голос: "Ну,  скажите,  бога
ради,  какая разница между мной и мужиком?" Я ему сказал
однажды, что никакой, - так рассердился. Помилуйте,  как
же он не сумасшедший?
    -   Извините! - прервал князь. - Может быть,  я  оши
баюсь,  но мне кажется, что этот господин Хопров прослыл
у  вас в Калуге сумасшедшим по той же самой причине,  по
какой  называли абдериты глупцом своего соотечественника
Демокрита.
    -  То есть, вы изволите думать, что в нашей губернии
дворяне  все  дураки,  а умен один Хопров?  Быть  может,
батюшка.
   -  Я не говорю этого, но скажите мне, что находите вы
смешного  в  этой философической идее вашего  соседа  об
естественных  правах человека? Я сам  дворянин,  и  даже
князь, следовательно, могу рассуждать беспристрастно  об
этом предмете. У нас нет наследственной аристократии;
но  там, где она есть, скажите: за что один класс  людей
наделен исключительными  правами  и справедливо ли,  что
эти  права  переходят от отца к сыну? За  что  я  должен
уважать  и  кланяться каким-нибудь лордам, герцогам  или
испанским  грандам?  Уж не за то  ли,  что  они,  говоря
словами Бомарше, взяли на себя труд родиться?
    -   Оно,  кажется, как будто бы и так, ваше  сиятель
ство,   -    сказал  Лугин,  понюхав  табаку  из   своей
серебряной  табакерки, -  да только вот беда,  что  там,
где  нет аристократии, чинов и званий, так уж, наверное,
есть  аристократия богатства. Посмотрите, батюшка,  хоть
на   Соединенные  Американские  Штаты:  там  не   станут
кланяться  герцогу,  а  также  гнут  шеи  перед  богатым
капиталистом,  то  есть уважают  в  нем  не  доблести  и
великие дела его предков, но миллионы, полученные  им  в
наследство от отца и нажитые, может быть, самым низким и
подлым  образом.  Позвольте спросить, ваше  сиятельство,
неужели это уважение к богатству менее оскорбительно для
нашего  самолюбия, чем уважение к знаменитому имени?  Вы
скажете,  может  быть:  ну, пусть отец  заслужил  звание
князя,  графа,  герцога  и за  свои  труды  или  подвиги
сделался  из простого человека вельможею; да за  что  же
сын  его,  который  ничего еще не сделал  для  общества,
получит   в  наследство  это  звание  и,  следовательно,
некоторую часть почестей, с ним соединенных?
    -  Как за что, батюшка? Где же будет справедливость?
Богач может передать сыну свои миллионы и вместе с  ними
уважение, которое мы все, грешные, имеем к богатству;  и
верный  слуга царский, добросовестный, неутомимый судья.
ученый  муж, гений, просветивший свою родину, и  великий
полководец, которому она обязана своим спасением, не  бу
дут  иметь  права передать с знаменитыми своими  именами
хоть  часть этого невещественного богатства, этой святой
и  не  подлежащей никакому спору собственности? В  таком
случае не должен ли каждый добрый отец из любви к  детям
избрать  лучше  звание ростовщика, чем служить  верой  и
правдой своему государю и отечеству?
    -   Да разве все служат верой и правдой?  -  прервал
князь. -  Разве не было вельмож, которые сделались  вель
можами, поступая всю жизнь вопреки чести и совести?
    -  Правда, сударь, правда! Но ведь и богатство-то не
всегда  наживается честным образом, а все-таки переходит
в  наследство  к детям. Сын богача может промотать  свое
наследие,  сын  знаменитого человека  может  обесчестить
свое   имя,  следовательно,  и  в  этом  отношении   они
подвергаются  равной  участи;  так  позвольте   же   им,
батюшка,  и  пользоваться равными выгодами  или  скажите
решительно, что
здравый  смысл  и  логика  -   вздор,  а  правосудие   -
старый   предрассудок,  потому   что   ваше   мнение   о
справедливости и равных гражданских правах совершенно им
противоречат. Лугин замолчал и преспокойно открыл  опять
свою табакерку.
    -   Здравый смысл! Здравый смысл!  -  шептал  сквозь
зубы  князь, покачиваясь на своем стуле. -  Эти  господа
вечно опираются на здравый смысл.
    -  Да на что же и опираться-то, ваше сиятельство?  -
прервал Лугин. - Опора хорошая - не подломится.
    -   Да что такое здравый смысл? Вещь совершенно  ар-
битрерная...
    -   То  есть условная, хотите вы сказать? Не  думаю.
Хоть и есть русская пословица: "Что голов, то умов", а я
все-таки уверен, что ум один.
    -   И  я то же думаю, - сказал с насмешливой улыбкой
барон, - но, к сожалению, мы часто называем умом и  здра
вым  смыслом то, что вовсе не ум и не здравый  смысл,  а
один  отголосок закоренелого невежества и старых предрас
судков.  Я  уверен, что если бы князь взял на себя  труд
поразвернуть эту идею, которая, по нашему мнению,  совер
шенно  противоречит  здравому смыслу,  то,  может  быть,
большинство голосов осталось бы не на вашей стороне;
если б он сказал...
  Тут  барон  начал  говорить с таким увлекающим  красно
речием,   исполненные  силы  филантропические   выходки,
пересыпанные  остротами фразы так быстро следовали  одни
за  другими,  что  не было никакой возможности  отделить
ложь от истины. Все, что ни говорил барон, казалось,  но
сило  на  себе отпечаток неподдельного чувства справедли
вости  и  душевного убеждения. Он обладал вполне великой
наукою  посредством  звучных слов и  блестящих  софизмов
смешивать  все  понятия, заменять идеи фразами,  употреб
лять кстати слова: человечество, просвещение, европеизм,
требования  века; одних пленять этими модными  словцами,
Других удивлять новостью своих ученых выражений, и  вооб
ще всех если не убеждать, то, по крайней мере, сбивать с
толку.  Говорят, что будто бы эта наука и теперь  еще  в
большом  ходу. Быть может, только пора бы похоронить  ее
вместе с площадными шарлатанами, которые из любви к чело
вечеству лечат за деньги от всех болезней хлебными  пилю
лями и подкрашенной водою.
  Я  не стану повторять вам слова барона. Если вы читали
французских  философов восемнадцатого  столетия,  то  не
скажу вам ничего нового, если же вы их не читали, с  чем
от  всего  сердца  вас поздравляю, то к чему  засариватъ
ваше  воображение, зачем охлаждать душу  софизмами  этих
мудрецов,  которые, не умея создавать ничего,  старались
только  разрушить  и,  отнимая у  человека  все  -  даже
надежду, -  называли себя благодетелями и просветителями
рода  человеческого... Шарлатаны! Если  бы,  по  крайней
мере,   они   продавали  хлебные  пилюли  и   безвредную
подкрашенную воду... Нет! Они торговали ядом.
  Закамский  слушал с приметным неудовольствием  барона,
старик   Лугин  улыбался  и  покачивал  головою,   а   я
совершенно бы увлекся его красноречием, если бы  по  вре
менам какое-то внутреннее чувство не убеждало меня,  что
он   говорит   хотя  и  очень  красно,   но   вовсе   не
добросовестно.  Зато  князь  Двинский  и  дамы  были   в
восторге,  первый потому, что барон взял его сторону,  а
другие  по  чувству,  которое сродно  всем  женщинам,  -
чувству  благородному,  но, к  несчастью,  почти  всегда
безотчетному. Все, что с первого взгляда кажется высоким
и  прекрасным, найдет всегда отголосок в их сердце.  Они
не  станут разбирать, может ли общество существовать без
власти  и  закона,  могут ли быть  все  люди  с  равными
правами   и   равным  богатством,  им  какое   дело   до
расстояния,   которое   существует   и   будет    всегда
существовать  между человеком образованным  и  невеждою,
между умным и глупцом, деятельным и ленивцем, сильным  и
слабым:  им  скажут, что все люди могут быть  счастливы,
что  богатые  и  сильные  не станут  угнетать  бедных  и
слабых,  что все будут равны, что это возможно, что  для
этого   надобно   только  искоренить  все  предрассудки,
усыпить  все  страсти, сравнять все состояния,  изменить
нравы, обычаи, законы, а остальное придет само собою. Им
скажут  это,  и  добрые,  чувствительные  женщины  будут
слушать с восторгом этот философический бред, потому что
он  обещает  блаженство всей вселенной, и,  может  быть,
многим  из  них не придет даже в голову, что этот  новый
порядок  вещей  помешает им ездить в  каретах  и  носить
блондовые платья.
    -   Да!  -  продолжал барон, оканчивая один из своих
красноречивых периодов. -  Жан-Жак Руссо говорит  то  же
самое  в своем бессмертном "Contract social": он  сравни
вает власть...
  Тут  барон  вдруг остановился, робко посмотрел  вокруг
себя и встал.
   -  Что вы, барон?  -  вскричала хозяйка.
    -   Мне что-то дурно... Извините, я не могу долее  у
вас оставаться.
  В самом деле, на побледневшем лице барона заметно было
какое-то  болезненное ощущение; встревоженный  взор  его
выражал испуг. Он схватил торопливо свою шляпу.
   -  Не хотите ли одеколона? Спирта?.. -  сказала забот
ливая Днепровская.
    -  Благодарю вас!  -  прошептал барон, спеша уйти из
комнаты.  -   Это  так!  Прилив  крови  к  голове...   Я
чувствую,  что мне нужен свежий воздух... -   Он  прошел
через  гостиную мимо хозяина так скоро, что тот не успел
даже этого и замет