одня минет ровно три года...  Но  мне
сказали, что ты не один, -  продолжал Луцкий, осматриваясь
кругом.
    -   Позвольте мне рекомендовать вам, - сказал я, указы
вая на барона, - это приятель мой, барон Брокен.
    -  Твой  приятель!  -  повторил Луцкий, устремив  испы
тующий  взгляд  на  барона, который как прикованный  стоял
неподвижно в своем темном углу.
    -   Извините, Яков Сергеевич, -  продолжал я,  -   нам
некогда: мы едем.
    -  Ты поедешь, Александр Михайлович, -  сказал твердым
голосом Луцкий, -  но только не с ним.
  Я  посмотрел с удивлением на Якова Сергеевича, в  первый
раз  я  видел  на этом кротком и спокойном лице  выражение
душевной неприязни, блестящий, но неподвижный взор его был
устремлен   на  барона,  который  дрожал  как  преступник,
подавленный строгим взглядом своего судьи.
     -   И  вот  тот,  кто  был  с  тобою  неразлучно!   -
проговорил Луцкий, не спуская глаз с барона. -  И  с  этим
клеймом  на  челе, с этим ядом на устах  он  явился  перед
тобою,  и  ты назвал его своим приятелем!.. Ах,  Александр
Михайлович!  Ты  не  отгадал его под  этой  полупрозрачной
маскою!.. Так взгляни же на него теперь!..
  Я  окаменел  от  ужаса. Боже мой! Что сделалось  с  баро
ном?..  Страшно  было смотреть на помертвевшее  лицо  его.
Все,  что порок имеет в себе отвратительного, все  гнусные
страсти,  убивающие душу: гордость, злоба, ненависть,  раз
врат, -  все отражалось как в зеркале на этом безобразном,
едва человеческом лице.
   -  В его присутствии и воздух заразителен, -  продолжал
Луцкий,  взяв меня за руку. -  Ты стоишь на краю пропасти,
мой  друг, но без собственной твоей воли я не могу  спасти
тебя,  и  горе тебе, если этот искуситель до того завладел
тобою,  что  ты не желаешь с ним расстаться! Смотри,  Алек
сандр  Михайлович!  Вот он, во всей отвратительной  наготе
своей,  говори теперь: желаешь ли ты по-прежнему  остаться
его другом?
    -   О,  нет, нет!  -  вскричал я с неописанным ужасом.
Лицо Луцкого просветлело радостью.
    -  Ты слышал свой приговор?  -  сказал он, обращаясь к
барону.  -  Кто видит твое безобразие и гнушается им,  тот
не может тебе принадлежать.
  Барон  молчал.  Заметно было, что он напрягал  всю  свою
волю, чтоб победить это неизъяснимое чувство боязни,  кото
рое  овладело им при появлении Лупкого, несколько  раз  на
посиневших  губах его появлялась как будто бы  насмешливая
улыбка, и вдруг бледное лицо его вспыхнуло, глаза налились
кровью  и  засверкали  как  у тигра,  он  устремил  их  на
Луцкого,  но  лишь только этот бешеный взор  встретился  с
кротким  и  спокойным  взором старика,  барон  заскрежетал
зубами,  закрыл  рукою глаза и с воплем отчаяния  бросился
вон  из  комнаты.  Во  всем доме двери  распахнулись  сами
собою,  на дворе шарахнулись лошади, завыла цепная собака,
и  мимо  окон  дома  что-то  похожее  на  вихрь  с  визгом
промчалось по улице.
  Прошло  несколько  минут,  прежде  чем  я  опомнился  от
удивления.
    -   Что ж это все значит?  -  спросил я у Якова  Серге
евича.
    -   Если  ты  не  понимаешь, Александр  Михайлович,  -
ответил Луцкий, -  так мне и толковать нечего.
    -  Но кто дал вам такую неограниченную власть над этим
человеком? И отчего барон, который вовсе не трус, до такой
степени  вас  боится? Верно, вы знаете  о  нем  что-нибудь
ужасное?
    -   Да, мой друг! Я знаю, кто он, но оставим его. Я на
деюсь,  что  при помощи божьей ты никогда  уже  с  ним  не
встретишься. Теперь сядем, Александр Михайлович, мне нужно
поговорить с тобой - да не беспокойся, - продолжал Луцкий,
-  время еще не ушло: тебя никто не дожидается, и ты едешь
не за границу.
    -   За границу!  -  повторил я с удивлением. -  Да кто
вам сказал...
   -  Я знаю все, -  прервал Луцкий.
   -  Все? Но каким образом...
    -  Я расскажу тебе. Сегодня Днепровский приехал ко мне
часу  в  двенадцатом утра, я испугался, когда взглянул  на
этого  несчастного мужа, убитого горестию.  Не  говоря  ни
слова, он подал мне твои письма. Ах, Александр Михайлович!
Я  не хотел верить, что они писаны тобою, но, к сожалению,
должен был наконец убедиться в этой горькой истине.  "Боже
мой,  -  думал  я, - к чему же служат нам  доброе  сердце,
хорошие  правила  и  то, что в свете называют  честию?  Да
разве  тот  не  злодей, кто решится уморить  с  горя  свою
невесту,  обесчестить приятеля, заплатить  ему  величайшим
злом  и  погубить навсегда легкомысленную женщину, которую
он  даже не любит?.." Да, Александр Михайлович! Любовь тут
дело  вовсе  постороннее, одно мелкое самолюбие,  минутная
прихоть...  И  вот  как от ничтожной  искры  бывают  часто
гибельные  пожары. Правда, раздуть эту искру  и  подложить
огоньку было кому: я видел твоего наставника.
    -   Думайте что угодно обо мне, Яков Сергеевич, -  пре
рвал я, -  но клянусь вам честью, Днепровская невинна!
    -  То есть ваша связь могла бы быть еще преступнее? О,
в  этом  я уверен! И если б я одним часом приехал позже  к
Надежде Васильевне...
   -  А вы у нее были?
    -   Да,  я приезжал к ней от мужа, и в каком положении
нашел я эту бедную женщину! Она решилась бежать с тобою за
границу,  но я убежден теперь в душе моей, что Днепровская
не  пережила  бы своего стыда... да, Александр Михайлович,
ты был бы убийцею этой женщины!
    -   Но  что оставалось мне делать, Яков Сергеевич?   -
вскричал  я.  -   Чтоб  спасти ее,  я  готов  был  на  все
решиться.
   -  Спасти?..
    -   Да разве вы не знаете, что Днепровский будет требо
вать развода, представит в суде мои письма...
   -  Твои письма? Вот они, Александр Михайлович!
    -  Возможно ли! Так он не хочет обесславить и запереть
в монастыре свою жену?
    -   Обесславить!..  Так и тебе то же  говорил  этот...
прости, господи!.. чуть-чуть не назвал его человеком, этот
барон? И ты ему поверил, Александр Михайлович?.. Да знаешь
ли, что Днепровский умер бы с радостию, если б мог думать,
что составит этим счастье своей Надежды Васильевны? Знаешь
ли,  что его письмо, которое я отдал Днепровской, до  того
ее растрогало, что она поклялась забыть тебя и прилепиться
всей  душой  к  этому доброму и благородному человеку?  Он
отдавал  ей  все  свое  именье и не ее  хотел  запереть  в
монастырь,  а сам решился покинуть свет, чтоб  сделать  ее
свободною, и это были не одни фразы  -  нет, мой друг!  Он
точно  бы это сделал, потому что истинно ее любит,  потому
что  для него видеть Надину счастливой все то же, что быть
счастливу самому. Что если б эта бедная женщина не поняла,
какое  неоцененное  сокровище такая  чистая,  бескорыстная
любовь,  если б она променяла ее на эту безумную неистовую
страсть,  в  которой все противно богу и нашей совести,  -
о,  мой друг! Как жестоко вы были бы наказаны оба!  Но,  к
счастью,  искуситель был далеко, и господь  бог  дал  силу
убеждения  простым словам моим. Днепровская очнулась,  она
увидела эту бездонную пропасть, прикрытую цветами, и, чтоб
спасти себя, бросилась в объятия к своему мужу. Теперь  ты
знаешь  все. Лошади готовы  -  ступай с богом!  Тебя  ждет
твоя  невеста, меня также кое-кто поджидает. Да, Александр
Михайлович! И мне придется скоро ехать в дальний путь...
   -  Что вы хотите сказать?  -  прервал я.
    -   Эх,  мой друг!  -  продолжал Луцкий. - Плох станов
люсь,  дряхлею!.. Да господь бог милостив:  не  встретимся
здесь,  так  авось свидимся в другом месте.  Прощай,  Алек
сандр Михайлович! Как женишься, так не забудь написать  ко
мне:  я порадуюсь твоему счастью, помолюсь за вас богу  и,
может быть, пришлю к вам свадебный подарок.
  Луцкий обнял меня. Я сел в коляску и закричал ямщику:
   -  Пошел в Владимирскую заставу.
   -  Как, сударь?  -  сказал Егор. - Да куда же мы едем?
   -  В Тужиловку.
   -  В Тужиловку?  -  повторил Егор, перекрестясь. -  Сла
ва  тебе господи! Ну, брат, смотри!  -  продолжал он, обра
щаясь  к ямщику. -  Чур, не дремать! Барин добрый  -   про
кати, так на водку будет.
    -   Да  нас  нанимали по Смоленской дороге, сударь,  -
сказал ямщик, приподнимая шляпу.
   -  Я заплачу вдвое  -  ступай!
    -   Вдвое, - повторил ямщик, почесывая затылок.  -  Ма
ленько, сударь, будет.
   -  Да разве станция-то больше?  -  прервал Егор.
    -   Больше  не больше, а, власть ваша, за  двойные  но
подъедем.
   -  Так отпрягай лошадей!  -  закричал Егор, слезая с ко
зел.
   -  Да уж прибавьте полтинничек, сударь!
   -  Хорошо, ступай!
    -   В  Рогожскую!  -  крикнул ямщик форейтору.  -  Ну!
Трогай! С богом!
  
  Мы  выехали  в  заставу. Я все еще был в каком-то  чаду.
Этот  быстрый переход от одного положения к другому смешал
совершенно все мои понятия. Я походил на человека, который
только  что  избавился от величайшей опасности,  в  первую
минуту он не может дать себе отчета, как это случилось,  и
даже  не  чувствует  -  сгоряча, -  что  он  был  на  один
шажок  от  смерти.  Мало-помалу мысли, которые без  всякой
связи  и  порядка  роились в голове моей, начали  получать
свою  последственность, стали яснее, определеннее, и вдруг
все  прошедшее, в целом, представилось моему  воображению.
Боже  мой,  как я испугался!.. Что, если б  в  самом  деле
Луцкий одним часом позже приехал к Надине?.. Ведь я скакал
бы  теперь по Смоленской дороге, под чужим именем, с женою
другого и завтра же об этом
  
  
                             
         Ордынка, Поварская, Никитская, Тверская,
                    Пречистенка, Арбат,
                             
         И, словом, вся Москва ударила б в набат!
                             
                             
  Через несколько дней известие об этом побеге дошло бы до
Белозерских  и  Машеньки,  которую  я  люблю  более   моей
жизни... Какой ужас!.. Вся кровь застыла в моих жилах, мне
казалось,  что  я никогда не уеду из этой Москвы,  что  за
мною  гонятся,  что  меня хотят остановить,  разлучить  на
всегда с Машенькою...
    -   Пошел!   -  закричал я как бешеный. -   Пошел!   -
Егор  обернулся и поглядел на меня с удивлением. -  Пошел!
-  повторил я, толкая в спину ямщика.
    -   Что  вы,  сударь?  -  закричал Егор.  -  Разве  не
видите,  какая  круть?  Да тут дай бог  и  шагом  спустить
благополучно  -  извольте-ка взглянуть!
  В  самом  деле, мы съезжали с крутой горы, и ямщик  едва
мог сдерживать лошадей.
  Я  нигде  не  торговался, сыпал деньгами, следовательно,
ехал  очень скоро, но если б меня везли с такою  же  точно
быстротою, с какою возят теперь по чугунным дорогам, то  и
тогда  я  стал  бы  жаловаться  на  медленность.  Мне  все
казалось,  что Москва у меня за плечами. Я считал  версты,
присчитывал, старался сам себя обманывать и не видел конца
моему  путешествию. Но вот уж мы отъехали четыреста  верст
-   Москва  далеко. Еще одни сутки, и я дома,  подле  моей
Машеньки...  Она,  верно, выросла, похорошела!..  Ах,  как
стало мне легко!.. Как весело расстилаются передо мною эти
беспредельные поля наших низовых губерний... Последние три
года  моей  жизни как будто бы не бывали, я опять  живу  в
деревне,  я  снова  тот  же  веселый,  добродушный  малый,
который,  бывало, не пропустит воскресного  дня,  чтоб  не
побывать  у  обедни, и готов после целый день проказить  и
резвиться  как  дитя  -  летом бродить с ружьем  по  лесу,
бегать  в  горелки, зимой ходить за тенетами,  кататься  с
гор,  а  в  метель  сидеть дома, читать вслух  "Всемирного
путешественника"  или  играть по  гривне  в  лото.  Шумная
столица,  блестящие праздники, гулянья,  минутные  друзья,
бальные связи, и даже Надина Днепровская, -  все это какой-
то  смутный сон, неясный рассказ. Москва!.. Да полно,  был
ли  я  в  Москве? Не сплю ли я и теперь?.. Я был знаком  с
каким-то  демоном,  насмехался,  злословил,  любезничал  с
женщинами,  забывал  по целым дням мою  Машеньку,  и  даже
готов  был  навсегда с нею расстаться...  Да  как  же  это
можно?  Нет, нет!.. Это точно был сон!.. И какой  скверный
сон!..
  На  четвертый день рано поутру я остановился  переменить
лошадей  в  С...ке,  уездном городе  нашей  губернии.  Мне
оставалось еще ехать с небольшим сто верст. С...к  -  уезд
ный  город  с  большими претензиями, в нем есть  несколько
каменных  домов, красивый собор, ряды, гостиница,  и  даже
бывает  годовая ярмарка, на которую съезжались  в  старину
карточные  игроки из всех окружных губерний  -  одним  сло
вом,  в  этом знаменитом уездном городе я мог  найти  все,
кроме  того, что было для меня необходимо: мне нужны  были
лошади, а их-то именно и не было.
    -   Да  поищи где-нибудь!  -  сказал я моему слуге.  -
Ну, может ли быть, чтоб в целом городе не было лошадей, ни
почтовых, ни вольных?
   -  Ни одной тройки, сударь.
   -  Да отчего ж?
    -   Оттого, что губернатор уезды объезжает:  он  перед
нами  только изволил выехать из города, а за ним все  здеш
ние  так гурьбой и повалили! Сам капитан-исправник  насилу
отыскал  три  клячонки,  сейчас продрал  по  улице.  Жарит
сердечных так, что и, господи!
   -  Да этак, пожалуй, мы прождем здесь часов шесть?
    -   Почтовые  лошади  и  прежде  воротятся,  Александр
Михайлович,  да вряд ли нам дадут: к ночи ждут  губернатор
шу, а, говорят, она едет на двух осьмериках, да под кухнею
тройка. Вот если б вернулись вольные, так может быть...
   -  Эх, братец, да поищи где-нибудь!
    -   Пытал уж искать, сударь, весь город обегал  -  нет
как нет!
   -  Ты, верно, торгуешься? Заплати все, что попросят.
    -  Да хоть что хочешь давай! Вот разве, сударь, знаете
ли что? Я сейчас видел Сидорыча, приказчика нашего соседа,
Ивана Федоровича Мутовкина...
   -  Ну, что, здоровы ли все наши?
    -   Все, слава богу! Сидорыч их третьего дня видел. Он
здесь  на паре и, пожалуй, довезет вас до Тужиловки,  а  я
останусь с коляскою да подожду лошадей.
   -  А как он думает приехать?..
    -   Он поедет проселком: верст сорок выкинет. Кони доб
рые, так авось завтра доставит вас к обеду.
   -  Завтра к обеду!  -  вскричал я с ужасом.
    -   Да ведь у него не переменные, сударь, все раза три
придется покормить.
    -   Завтра к обеду! Когда я надеялся, что сегодня вече
ром ...
   -  Еще хорошо, что проселком, сударь, а по столбовой-то
дороге  и к вечерням не поспеешь. Ведь отсюда до Тужиловки
мерных сто двадцать верст.
   -  Нет, я лучше подожду здесь лошадей.
    -   Власть  ваша, а смотрите, если Сидорыч  не  прежде
нашего будет в Тужиловке.
  Егор отгадал, мы выехали из С...ка ночью. Что я вытерпел
в   продолжение  пятнадцати  часов,  которые  должен   был
просидеть в гостинице, этого рассказать не можно.  Не  пом
ню,  в  каком русском романе я читал: "Что для влюбленного
жениха, который спешит увидеться с своей невестою,  всякая
остановка есть истинно наказание небесное. Ничто не  может
сравниться с этою пыткою: он нигде не найдет места,  горит
как  на  огне,  ему везде душно: ему кажется,  что  каждая
пролетевшая  минута уносит с собою целый  век  блаженства,
что  он состарелся в два часа и не доживет до конца своего
путешествия".  Хотя я и не думал, что  успею  в  несколько
часов поседеть, но, право, сошел бы с ума, если б мне  при
шлось  пробыть еще суток двое в этой проклятой  гостинице.
Когда лошадей привели, я до того обрадовался, что обнял  и
расцеловал трактирщика, который пришел ко мне  с  этим  из
вестием.  Это  так  растрогало хозяина гостиницы,  что  он
попросил с меня за то, что я съел кусок говядины  и  выпил
стакан квасу, только рубль серебром. Я дал ему синенькую и
побежал торопить ямщиков. Наконец мы отправились.
  Разумеется, я во всю ночь не мог заснуть ни  на  минуту.
Мы  ехали на передаточных, следовательно, остановок  нигде
не  было. Вот солнце взошло, и наступил лучший день в моей
жизни.  Утро было прекрасное, места очаровательные.  Подле
дороги  расстилались луга, усыпанные цветами, обработанные
поля,  которые  начинали понемногу  холмиться,  пестрелись
разноцветными  полосами.  Мы проезжали  беспрестанно  мимо
липовых  и  дубовых  рощ;  иногда  сквозь  утренний  туман
блистали  кресты  сельских церквей и виднелись  господские
дома,  с их обширными усадьбами и зеркальными прудами.  Во
всякое  другое  время  я  не  устал  бы  любоваться  этими
сельскими  видами, но теперь мне было не до  того,  я  все
смотрел перед собою, чтоб увидеть скорей дорожный столб  и
причесть  эту новую версту к тем верстам, которые  мы  уже
проехали. Ровно в двенадцать часов я переменил в последний
раз лошадей в нашем губернском городе. И вот уж мы скакали
по  этой  давно  знакомой для меня  дороге,  вот  с  этого
пригорка мы вместе с Машенькой в первый раз увидели город,
вот  березовая  роща,  которая ей так  понравилась...  Еще
полчаса, и я дома!.. Боже мой, как я счастлив!..  Как  мне
весело  и  как тяжело!.. Я с трудом могу дышать...  Сердце
мое  хочет выпрыгнуть... Я чувствую... да, я чувствую, что
можно сойти с ума от нетерпения!.. Вот наконец и мой  Егор
порасшевелился и стал торопить ямщика.
    -   Видите, сударь!  -  закричал он, указывая на поле,
покрытое  мелкими кустами. -  Вот Саланцы!.. А вот  правее
круглый  лес!.. Всего пять верст осталось!.. Пошел,  любез
ный, пошел!
    -   Постой!  Дай подняться на горку, -  сказал  ямщик,
слезая с козел, - вишь, лошадка-то как умаялась!
    -   А что, тезка, - продолжал Егор, - ты бывал в Тужи-
ловке?
    -   Как не бывать! Я там с Парфеном - старостою  давно
хлеб-соль вожу, десятка два есть годов, как мы с ним  поку
мились.
   -  Ой ли? А давно ли ты у него был?
    -   Да  вот  намнясь, о вешнем Николе мы с ним  бражки
посмаковали, полкорчаги вдвоем выпили.
  
    -   Скажи-ка, любезный, не в примету ли тебе у Парфена
рыжая корова с белой лысиной, левое ухо распороно?
    -   Как  же!  Я ее торговал у кума, да вишь упирается,
бает, что не его.
    -   Ну,  так  и  есть, это мой теленок.  Спасибо  дяде
Парфену   -   выкормил! А что-то мой барбос?  Жив  ли  он,
голубчик?.. А тетка Федосья, чай, все хворает?
    -  Кто? Федосья Микитишна! Что ты! Раздобрела так, что
рычагом не подымешь  -  печь печью!
    -   Смотри пожалуй!.. Ах ты господи!.. Ну-ка, брат, са
дись! Теперь дорога пойдет скатертью  -  качни напоследях!
Мы помчались.
   -  Видите, сударь!  -  сказал Егор, указывая на дубовые
рощи,  которые  как будто бы выбегали к нам  навстречу.  -
Вот они, родные-то наши!
  Через  несколько  минут  начали показываться  вдали  эко
номическое село, наша приходская церковь, вот выглянул из-
за  полугоры высокий шест с флюгером, зажелтелись огромные
скирды барского гумна.
    -   Видите, сударь, видите?  -  кричал Егор, прыгая на
козлах,  но я ничего не видел: я не спускал глаз с  одного
предмета, к которому мы быстро приближались. Еще за версту
от  барской усадьбы я заметил, что шагах в двухстах  перед
нами что-то забелелось на большой дороге... "Сердце в  нас
вещун", -  говаривали старики, недаром оно замерло в груди
моей...  О,  это, верно, она!.. Я невзвидел ничего:  поля,
рощи,  село - все исчезло!.. Вот опять, как три года  тому
назад,  обрисовался вдали тонкий, прелестный стан...  так,
это  Машенька!.. Она так же, как и прежде, стояла  посреди
большой  дороги   -   точно так же ветер  играл  ее  белым
платьем и разбрасывал по плечам ее густые локоны, но тогда
l{  расставались, а теперь... Боже мой!.. Лишь  только  бы
прожить еще полминуты!.. Вот уж мы в десяти шагах друг  от
Друга...
    -   Стой!  -  закричал я, выпрыгнул из коляски,  и  Ма
шенька  упала  в  мои  объятия. Она здесь,  подруга  моего
детства, моя невеста, мой ангел!.. Здесь, на груди моей!..
Я  чувствую,  как бьется ее сердце, как ее  горячие  слезы
льются на грудь мою!.. О! Каждый раз, когда я вспоминаю об
этом, я падаю пред тобой во прахе, милосердный господи,  и
со слезами благодарю тебя за эту благополучнейшую минуту в
моей жизни! Совершенный мир, спокойствие в душе и какая-то
беспредельная,   святая,  чистая  радость!   Так!   Я   не
сомневаюсь,  это  точно,  быть м