в траурные плащи, каждый из них нес  в
руке  зажженный  факел,  за ними  везли  под  балдахином
черный  гроб.  Через  минуту вся погребальная  процессия
выбралась  на большую улицу. При ярком свете  факелов  я
без  труда мог рассматривать, что человек в сером платье
протягивал ко мне с умоляющим видом свои руки, и,  когда
свет  от одного факела отразился на лице его, я невольно
воскликнул:
    -   Что это?.. Это Яков Сергеевич Луцкий?.. Зачем он
здесь?.. На улице?.. Так поздно?..
    -   Что  ж  вы  нас оставили, вежливый  кавалер?   -
раздался позади меня голос Виржини.
  Вдруг  все исчезло: и похороны и Луцкий, все покрылось
непроницаемым  мраком,  вдоль по улице  загулял  сильный
ветер,  вдали послышался какой-то жалобный крик,  кто-то
промчался верхом, и из окна соседнего дома сказали  впол
голоса:
   -  Скорей, скорей! Она умирает!
    -   Да что вы смотрите на улицу?  -  сказала итальян
ка. -  Пойдемте с нами!
  Я  молча  подал ей руку, и мы вместе с прочими гостями
вошли  в  другую залу. Она была так ярко  освещена,  что
сначала глазам моим сделалось больно, мне казалось,  что
все  окна, картины и даже стены были усыпаны огнями.  На
одном  конце  ее  стояло человек десять цыган,  и  почти
столько   же  цыганок  сидело  на  стульях.  Мои   дамы,
поместясь как можно ближе к последним, посадили  и  меня
вместе  с  собою. Одна из цыганок с бледным, истомленным
лицом и большими черными глазами запела тихим, но весьма
приятным  голосом  какую-то  цыганскую  песню.   Сначала
протяжные и унылые звуки ее голоса раздавались  одни  по
зале, вдруг, как внезапный удар грома, грянул хор, мотив
переменился, темп из протяжного превратился в быстрый, с
каждой нотой усиливалось крещендо, все живей, быстрей, и
вдруг  опять прежняя тишина, опять один тихий, заунывный
голос,  и  вот  снова бешеный хор, и снова  он  замирает
посреди неоконченного аккорда.
    -   C'est  ravissant! (Это восхитительно!  (Фр.))  -
закричал растрепанный француз.
    -  То ли еще вы услышите!  -  промолвил, кажется,  в
первый раз один русский барин. -  Таничка!  -  продолжал
он, обращаясь к цыганке, которая, окончив песню, сидела,
задумавшись, на стуле. - Хватите-ка удалую!  Да  знаете,
по-нашему, чтоб потолок затрещал.
  Все  цыгане  столпились в кружок позади своих  женщин.
Видный собою, кудрявый, с черными усами бандурист  вышел
вперед.  Он ударил по струнам, смуглые, но чрезвычай  до
выразительные  лица  цыганок  оживились,  глаза  их   за
сверкали,  и  оглушающий хор, в  котором,  казалось,  ни
одна,  йота не клеилась с другой, загремел и разразился,
как  ураган,  в  самых  чудных и неожиданных  перекатах.
Беспрестанно  один голос покрывал другой, резкая  рулада
заглушалась громким визгом, бессмысленный вопль и буйный
свист  мешались с гармоническими голосами женщин. Все  в
этом  хаосе  звуков было безумием, и в то же  время  все
кипело   какой-то  исполненной  силы  неистовой  жизнью.
Надобно доказать правду: кто, не оглохнув, может слушать
это   пение   без  отвращения  смотреть  на   судорожное
кривлянье   цыганок,   на  их   нахальные   движения   и
беснующиеся  лица,  тот,  без  всякого  сомнения,  будет
увлечен  этим  музыкальным бешенством и вряд  ли  усидит
спокойно  на  месте. Почти все гости  плясали  на  своих
стульях, косматый француз задыхался от восторга, и  даже
мрачный поэт улыбнулся с удовольствием и сказал:
      -    Прекрасно,  прекрасно!..  Это  настоящий  хор
демонов!  Не  помню,  сколько времени  продолжалось  это
пение,  только  под конец отуманенная вином  голова  моя
совершенно  отяжелела, все предметы  начали  двоиться  в
глазах,   лица,  гостей  казались  мне  попеременно   то
черными, то белыми - одним словом, я находился в  каком-
то   полусонном  состоянии,  в  котором  ложь  и  истина
поминутно сменяют друг друга: то вместо потолка я  видел
над  собою  чистое, покрытое звездами  небо,  то  люстра
превращалась   в   огромную  У   .человеческую   голову,
усыпанную сверкающими глазами, я чувствовал, однако ж, и
это  был не обман, что Виржини Одержала в своей руке мою
руку,  а  итальянка  шептала мне  нa  ухо  слова  любви,
которые, несмотря на мою опьянейлость, казались для меня
весьма понятными. Вдруг кто-то Накричал:
    -   Да,  да! Пора плясать!  -  Плясать, плясать!   -
повторили  все гости. Цыгане собрались в кучу, пошептали
меж собою и почти наасильно вытолкнули вперед плясуна  в
бархатном черном у полукафтанье. Лицо его показалось мне
знакомым.  Вот  одна молодая цыганка  затянула  плясовую
песню,  хор  подхватил, она притопнула ногою, задрожала,
закинула  назад голову и с визгом вылетела из  толпы.  -
Ну!..  Пошла  писать!  -  закричал  русский  барин,  при
прыгивая на своем стуле.
  
  И подлинно пошла писать! Если есть что-нибудь безумнее
разгульной  цыганской песни, так  это  их  пляска.  Пред
ставьте  себе  сумасшедших или укушенных тарантулом,  ко
торые  под звуки самой буйной, заливной песни не пляшут,
а  беснуются,  представьте себе женщину,  забывшую  весь
стыд,  упившуюся вином и сладострастием вакханку, в  ней
-  по выражению простого народа  -  все косточки пляшут.
Она  визжит,  трясется  всем телом  и  пожирает  глазами
своего плясуна, который подлетает к ней с неистовым  воп
лем,  коверкается  и, как одержимый злым  духом,  делает
такие  прыжки  и повороты, что глаз не успевает  за  ним
следовать.
  Все  гости были в восторге, растрепанный француз  апло
дировал, стучал ногами, поэт улыбался, а русский  барин,
посматривая  с неизъяснимым наслаждением на  цыган,  кри
чал:
    -  Живей, живей, ребята!.. Подымайте выше... Славно,
Дуняша!..  Ай  да коленце!.. Славно!..  Ходи  браво!  Ей
вы!.. Жги!
  Все  внимание  мое  было обращено на  плясуна.  Я  уже
сказал,  что  лицо его казалось мне знакомым,  и,  сверх
того,  оно представляло совершенную противоположность  с
его  удалою  пляскою. Он извивался как  змей,  выделывал
ногами  пречудные вещи, и в то же время во  всех  чертах
лица  его выражалась такая грусть, такое страдание, что,
глядя  на  него,  мне и самому сделалось грустно.  Вдруг
этот  плясун, который держался все поодаль,  подлетел  к
моим  соседкам и, расстилаясь мимо их вприсядку,  кивнул
мне  головою.  Если б я мог вскочить со  стула,  то  уж,
верно  бы,  вскочил. Представьте себе: я  узнал  в  этом
плясуне     приятеля    моего,    магистра    Дерптского
университета,  фон  Нейгофа. Я хотел  спросить,  как  он
попал  в цыгане, но язык мой не шевелился, глаза  начали
смыкаться,  все  потемнело, подле меня раздался  громкий
женский  хохот, потом как будто бы меня облили  холодной
водою. Я сделал еще одно усилие, хотел приподняться,  но
мои  ноги  подкосились, голова скатилась на грудь,  и  я
совершенно обеспамятел.
                            
                            
                                                    
                       Часть третья
                             
                             
                             
                         МАСКАРАД
                             
                             
                             
                             
  
  На  другой день я проснулся или, лучше сказать,  очнулся
часу  в  двенадцатом. Голова моя была тяжела  как  свинец.
Сначала  я  не  мог  ничего порядком припомнить:  мне  все
казалось, что я видел какой-то беспутный сон, в котором не
было  никакой  связи,  но мой слуга, которого  я  кликнул,
вывел меня тотчас из заблуждения.
    -   Где это, сударь, - спросил Егор, - вы изволили так
подгулять?
   -  Где? Как где? Да разве я где-нибудь был?
    -  Эге, барин, как память-то вам отшибло! Да вас вчера
гораздо  за  полночь привезли откудова-то  в  карете.  Ну,
Александр  Михайлович,  вы, видно, изволили  хлебнуть  по-
нашему!
    -   Что ты врешь, дурак!.. Однако ж постой!.. В  самом
деле...  Ведь я был вчера у барона?.. Так точно!..  Я  пил
шампанское...
   -  Ну вот, изволите видеть!
     -    Постой,  постой!..  Мамзель  Виржини...  синьора
Карини...
   -  Что такое, сударь?..
   -  Луцкий... похороны... фон Нейгоф в цыганском
платье... что это такое?..
   -  Не выпить ли вам водицы?  -  шепнул Егор, покачивая
головой.
   -  Здравствуй, Александр!  -  сказал Закамский, входя в
комнату. - Что это?.. В постели?.. Ты болен?..
   -  Да! У меня очень болит голова, - отвечал я, надевая
мой халат и туфли. - Я вчера поздно приехал домой, за
ужином пил это проклятое шампанское...
   -  Где?
   -  У барона Брокена.
   -  Скажи, пожалуйста, откуда выкопал ты этого барона?
  - Я с ним познакомился несколько дней тому назад.
  - Кто он такой?
  - Кажется, богатый человек, он путешествует по всей
Европе и, может быть, долго проживет у нас в Москве.
  - А что у него вчера был за праздник?
  - Так, вечер. Пели цыгане, играли в карты, ужинали...
  - Да кто ж у него была?
  - Почти все иностранцы.
  - А иностранок не было?  -  спросил с улыбкою Закамский.
  - Как же! Две дамы: одна итальянка, другая француженка,
и обе прелесть!
  - Право! Так тебе было весело?
   -  Да, конечно, сначала, но под конец я был в каком-то
чаду, бредил, как в горячке, и видел такие странные
вещи...
   -  Что такое?
   -  Да как бы тебе сказать? В комнате хохот, песни,
цыгане, а на улице похороны, на небе какой-то фейерверк...
В комнате за мной ухаживали две прекрасные женщины, а на
улице, против окна, стоял Яков Сергеевич Луцкий, делал мне
знаки, манил к себе... И все это я видел  -  точно видел.
   -  А много ли ты выпил рюмок вина?
   -  Право, не помню.
   -  Вот то-то и есть! Кто пьет без счету, так тому и бог
весть что покажется.
   -  Да это еще не все. Представь себе: ведь наш прия
тель, Нейгоф, мастерски пляшет по-цыгански.
   -  Что, что?
   -  Да! Он вчера и пел и плясал вместе с цыганами.
   -  Вчера? В котором часу?
   -  Часу в первом ночи.
    -   Ну, Александр, видно же, ты порядком нарезался! Да
знаешь  ли, что бедняжка Нейгоф очень болен? Я  вчера  про
сидел  у него большую часть ночи, и с ним именно в  первом
часу сделался такой сильный и продолжительный обморок, что
я  ужасно  испугался  -  ну точно мертвый!  Теперь,  слава
богу, ему лучше. Да что это, Александр? Ты, кажется, вовсе
пить  не  охотник,  а  такие  диковинки  мерещатся  только
записным  пьяницам с перепою. Наш важный и ученый  магистр
плясал  по-цыгански!..  Ну, душенька,  ты  решительно  был
пьян.
    -   Я  и сам начинаю то же думать, - сказал я, потирая
себе голову, -  я могу тебя уверить, что это в первый и по
следний раз.
    -   Послушай, Александр, - сказал Закамский,  помолчав
несколько времени, - ты не ребенок, а я не старик, так мне
читать мораль вовсе некстати, а воля твоя, этот барон  мне
что-то  больно не нравится. Он умен, очень  умен,  но  его
образ мыслей, его правила...
   -  Не беспокойся, мой друг, он не развратит меня.
   -  Дай-то бог!
    -   Скажи  мне,  Василий Дмитрич, давно  ли  ты  видел
Днепровских.
    -   А,  кстати! Алексей Семенович о тебе спрашивал,  а
жена его препоручила мне просить тебя сегодня на вечер.
   -  Сегодня я никуда не пойду: я нездоров.
    -   Полно нежиться, Александр! Ну, что за важность   -
голова  болит! Приезжай сегодня к Днепровским.  Знаешь  ли
что? Ты очень понравился и мужу и жене, а особливо жене...
Да не красней: тут нет еще ничего дурного. Она поговорит с
тобой  о  луне,  о милой природе, ты прочтешь  ей  "Бедную
Лизу".  "Наталью,  боярскую дочь", быть  может,  поплачете
вместе, да тем дело и кончится. Я хорошо знаю Днепровскую:
она немного ветрена, любит помечтать, слетать воображением
в    туманную   область   небытия,   посантиментальничать,
поговорить  о  какой-то неземной любви,  но  уж,  конечно,
никто  на свете, даже любая московская старушка, не найдет
ничего сказать дурного об ее поведении, и поверь мне, если
ты  желаешь  сохранить дружбу Надины, то советую  тебе  не
пускаться  с нею в любовные изъяснения. Тут я  вспомнил  о
письме, которое показывал мне барон, и невольно улыбнулся.
    -   Ого!   -   сказал Закамский. - Какая самодовольная
улыбка!  Да  ты  решительно смотришь победителем.  Видишь,
какой  Пигмалион!.. Сколько людей старались  напрасно  ожи
вить  эту  прекрасную  статую, а он, как  Цезарь,  пришел,
увидел,  победил!.. Ну, брат Александр, заранее поздравляю
тебя с носом!
Я  любил Машеньку, а Днепровская мне только нравилась,  но
самолюбие... Ох, это самолюбие!.. Посмотришь:
человек  сходит с ума от женщины, забывает  все  приличия,
делает  тысячу  дурачеств, губит свою  будущность,  теряет
друзей,  идет стреляться за эту женщину на двух  шагах   -
одним словом, все приносит ей в жертву, и вы думаете,  что
он  страстно ее любит?.. О, нет! Он не хочет только,  чтоб
она  любила другого, для него нестерпима мысль,  что  этот
другой может сказать: "Она оставила его для меня". Если  б
эта  женщина умерла, то, быть может, он не вздохнул  бы  о
ней  ни разу, но она изменила, то есть предпочла ему друго
го,  и  он, в минуту бешенства, готов решиться на все.  На
смешки   Закамского  расшевелили  во  мне  это   демонское
самолюбие.  Остаться с носом  -  мне!..  Когда  из  одного
великодушия я отвергаю любовь, которую мне так явно предла
гают...  Ах, черт возьми!.. Это обидно!.. Так я же  докажу
Закамскому,  что  если многие из его  приятелей  и,  может
быть,  он  сам,  остались с носом, то уж,  конечно,  я  не
прибавлю  числа  этих  забракованных  волокит...   Сначала
докажу ему это, а после... ну, разумеется, уеду из Москвы,
женюсь  на  моей  невесте... Да, да!..  Несколько  месяцев
Надине, а потом всю жизнь Машеньке, всю до самой смерти!
  Прощаясь  с  моим приятелем, я почти дал слово,  что  мы
вечером увидимся у Днепровских.
  Весь  этот день я пробыл дома. Часу в седьмом вечера,  в
то  время,  как я сбирался уже ехать, мой слуга подал  мне
письмо:  оно было от Машеньки. Когда я увидел почерк  этой
милой руки, сердце мое забилось от радости, я забыл все  -
и пленительную улыбку Надины, и ее черные пламенные глаза,
встревоженное  самолюбие  замолкло  в  душе  моей,  в  ней
воскресло и оживилось все прошедшее. В этом почти  детском
письме  не  было  ни сантиментальных фраз, ни  проникнутых
сильным чувством слов, которые жгут бумагу. С первых строк
можно  было  отгадать, что моя невеста  не  читала  "Новой
Элоизы", она не описывала мне любви своей, но зато  каждое
слово  в письме ее дышало любовью, в каждом слове,  как  в
зеркале,  отражалась  ее чистая, небесная  душа.  Машенька
рассказывала  мне  о  своих  занятиях,  о  том,  как   они
праздновали день моего рождения, как служили молебен. "Ах,
братец!  -  говорила она. - Как мне было тяжело не плакать
во  время  молебна!  Но  я  боялась  огорчить  маменьку  и
молилась за тебя богу, как за чужого, но зато уж после!.."
  Я  прочел несколько раз сряду это письмо, я целовал его,
прижимал к сердцу и кончил тем, что отправился, но  только
не к Днепровским, а к Якову Сергеевичу Луцкому, у которого
я  давно  уже не был. Он принял меня с обыкновенным  своим
радушием, и хотя беседы его вовсе не походили на  забавную
болтовню князя Двинского, а и того менее на философические
разговоры и резкие суждения барона Брокена, но я не видел,
как прошел весь вечер. Его светлая, исполненная библейской
простоты  речь, его кротость, ласковый прием и  даже  этот
смиренный  приют   -   простой, но чистый  и  веселый  его
домик,  все  вливало какую-то неизъяснимую  отраду  в  мою
душу.  Казалось,  она отдыхала от всех  житейских  сует  и
утомительных  забав света  -  ей было так  легко!  О,  как
свободно   дышишь   под  кровлей  истинного   христианина!
Кажется,  будто б целая атмосфера мира и спокойствия  тебя
окружает.  Порок  прилипчив, но и  добродетель  передается
душе  человека, когда он не бежит от нее, как  от  заразы.
Всякий  раз  после беседы моей с Луцким я чувствовал  себя
добрее  и  моя привязанность к невесте увеличивалась,  его
дружба и любовь к Машеньке, эти два ангела-хранителя  моей
юности, спасли меня от гибели.
  Я приехал домой часу в одиннадцатом ночи, прочел еще раз
письмо Машеньки и заснул самым тихим и спокойным сном.
  Прошло  недели две, в которые я ни разу  не  был  у  Дне
провских. Барон заезжал ко мне почти каждый день, он  звал
меня  опять  на  вечер, но я отделался  вежливым  образом,
несмотря  на  то что мне иногда очень хотелось  увидеть  и
мамзель  Виржини, и синьору Карини, с которыми я нигде  не
мог  повстречаться. Казалось, барон дал себе  слово  очаро
вать меня своей любезностью и умом, каждый день я открывал
в  нем новые достоинства. Этот чудный человек был в одно и
то  же время поэт и ученый, какие встречаются очень редко,
играл с неподражаемым искусством на скрипке и рисовал, как
отличный художник. В течение этих двух недель он успел так
со  мною сблизиться, что мы уж говорили друг другу  ты,  и
как   будто  бы  век  были  знакомы.  Несколько   раз   он
заговаривал  со  мною  о  Днепровской,  смеялся  над  моей
жестокостью и спрашивал шутя: скоро ли проглянет  на  небе
звезда  бедной Надины? Наконец сам Днепровский  заехал  ко
мне, чтоб узнать, для чего я их покинул. Я оправдывал себя
нездоровьем,  службою,  обещал  загладить  свою   вину   и
продолжал  по-прежнему  к ним не ездить.  .Однажды  барону
совсем было удалось свести меня с Надивою. Мы гуляли с ним
по  Тверскому бульвару, день вышел ясный, и хотя мы дышали
вовсе не летним воздухом и солнце уж плохо грело, но  весь
бульвар  был  усыпан народом, перед нами шли  две  дамы  в
белых атласных дулъетах.
   -  Ну что?  -  шепнул мне барон. -  Твое гранитное серд
це молчит?
   -  А что такое?  -  спросил я.
    -  Так ты не узнаешь? Видишь эту стройную даму  -  вот
та, что идет с левой стороны?.. Ведь это Днепровская.
   -  Право?
    -   Послушай! Если мы к ней не подойдем, так это будет
очень невежливо.
   -  Я тебе не мешаю.
    -   Да  подойди и ты. Полно, полно!  -  продолжал  он,
таща  меня за руку. - Что за ребячество! Это уж ни на  что
не походит!
  Надобно сказал правду, я и сначала не очень упирался,  а
под конец пошел едва ли не скорее моего товарища. Вдруг он
вырвал из моей руки свою руку, бросился в сторону и  исчез
в  толпе гуляющих. Почти в ту же самую минуту повстречался
со  мною  старик Луцкий, он сказал мне, что, пробираясь  к
себе домой, попал нечаянно на это гулянье. Я прошел с  ним
до конца бульвара и потом отправился домой. На другой день
барон  сказал  мне,  что увидел в толпе одного  знакомого,
которого  никак не ожидал найти в Москве, и  что,  покинув
меня  на  несколько минут, не мог уж после никак  со  мною
повстречаться.
  Вот  однажды, спустя месяца полтора, вечером, часу в  де
сятом, я сидел дома один. На улице был ветер, мелкий  снег
пополам  с  крупою  стучал в окна моей  комнаты,  ложиться
спать  было еще рано, а ехать куда-нибудь в гости  поздно,
так  я  от  нечего  делать читал один современный  журнал,
которого  название  показалось бы в наше  время  вовсе  не
забавной шуткою. Помнится, его называли: "Прохладные часы,
или  Аптека,  врачующая  от уныния разными  медикаментами.
составленными из старины и новизны". И надобно признаться,
эти  "Прохладные часы" были самыми скучными часами в  моей
жизни.   Я   переставал   читать,   зевал,   потом,    для
разнообразия, дремал, а там опять зевал  -  одним  словом,
не знал, что делать и куда деваться от скуки. Вдруг кто-то
подъехал  к  крыльцу, я обрадовался и побежал навстречу  к
моему гостю. Это был барон.
   -  Здравствуй, Александр Михайлович!  -  закричал он. -
Как я рад, что застал тебя дома! Хочешь ли потешить меня и
очень весело провести сегодняшний вечер?
   -  Как не хотеть! Я умираю от скуки.
   -  Поедем в маскарад к графине Дулиной.
   -  Я ее не знаю.
   -  Ну, вот эта страстная музыкантша, которую ты видел у
Днепровских.
   -  Да я с нею не знаком.
    -   Нет  нужды! У меня есть лишний б