илет. Я  привез  с
собою два домино, мы замаскируемся, нас никто не узнает, а
мы  будем  интриговать  целый мир. Ты  найдешь  там  много
знакомых,  станешь говорить только с тем, с кем  сам  захо
чешь,  и  уедешь тогда, когда тебе вздумается. Ну  что   -
давай?
  Разумеется,  я  согласился, бросил под стол  "Прохладные
часы" и через несколько минут, закутанный с головы до  ног
в широкое домино, отправился вместе с бароном.
  Подъезжая к огромному дому графини Дулиной, мы попали  в
ряд  и, по крайней мере, с четверть часа дожидались  нашей
очереди. Не знаю, как это сделалось, но только два или три
нищенских  цуга,  которые  тащились  позади  нашей   лихой
четверни, подъехали первые к подъезду, наконец дошло  дело
и  до  нас.  Вот  мы  в  сенях низких,  плохо  освещенных,
запачканных,  но очень обширных, по обеим  сторонам  толпы
слуг: одни залиты золотом, другие оборваны, одни держат  в
руках  салопы,  шали,  шубы, другие,  набив  ими  огромные
мешки,   располагаются  преспокойно  вздремнуть  на   этих
временных  пуховиках,  в то время как  их  господа  станут
веселиться  на  бале. Русский слуга вообще любит  соснуть,
это  весьма и натурально: он ничем не занят, ему не о  чем
думать,  следовательно,  если он не  пьяница,  то  дремлет
оттого, что ему скучно, а если любит выпить, так спит  для
того, чтоб выспаться и явиться в трезвом виде к столу,  во
время которого обыкновенно вся услуга должна быть налицо.
  Мы  взошли  во  второй этаж дома по  парадной  лестнице,
уставленной  лакеями в богатых ливреях  и  засаленных  гал
стуках. От небольшой прихожей, где мы отдали швейцару свои
билеты, начинался целый ряд ярко освещенных, обитых штофом
и  роскошно убранных гостиных. Повернув направо, мы прошли
через длинную столовую в огромную танцевальную залу. В ней
гремела  музыка и человек триста давили друг  друга,  чтоб
дать  место  длинному польскому, пар в  тридцать,  который
разгуливал  по  зале. Почти все гости были  в  маскарадных
платьях, но по большей части без масок, мужчины в  простых
венецианах  и  трехугольных шляпах,  а  женщины  в  разных
характерных  костюмах. Сначала я вовсе  растерялся,  яркий
свет,   пестрота,  беспрерывное  движение,  шепот   частых
разговоров,  пронзительный визг и хохот масок,  оглушающий
польский  с трубами и литаврами, жар, духота  -   все  это
вместе  подействовало на меня как сильный прием опиума:  я
совершенно  одурел,  но  это продолжалось  недолго.  Минут
через пять, когда я совсем уж угляделся. повстречалась  со
мною  хозяйка  дома,  она  вместе  с  Надиною  Днепровскою
пробиралась  сквозь толпу вон из залы. На Днепровской  был
костюм  швейцарской пастушки. Она была  так  мила  в  этом
живописном  наряде, эта круглая соломенная шляпка,  из-под
которой  лились  волною  ее  черные  кудри,  этот  пестрый
корсет,  который обхватывал ее прелестную грудь  и  гибкий
стан,  все было в ней так очаровательно, что я. желая  еще
раз на нее полюбоваться, вышел вслед за ними в столовую.
    -   Ax, ma chere! Как некстати разболелась у тебя голо
ва!  -  говорила графиня, прощаясь с Днепровскою.
   -  Мне и самой очень грустно, -  сказала томным голосом
Надина,  -  но если б вы знали, что я чувствую!..  Только,
бога  ради,  не  говорите  ничего Алексею  Семеновичу:  он
испугается. не кончит своей партии... а мои головные боли,
право.   ничего:  они  всегда  проходят  сном.   Прощайте,
графиня!..
  Днепровская  уехала, а я воротился опять в  танцевальную
залу. Около часу ходил я из комнаты в комнату, зевал, смот
рел, как играли в бостон, выпил стакана два лимонаду и  не
мог  надивиться на эту разноцветную толпу,  которая,  каза
лось,  очень  веселилась,  тогда  как  я  чувствовал  одну
усталость и скуку. Со мною встречалось много знакомых,  но
я  не  смел никого задирать, мне все казалось, что меня  с
первого  слова назовут по имени. Наконец, увлекаясь  общим
примером,  я  решился пуститься в разговоры и  подлетел  к
трем  дамам. которые сидели рядом в одном углу  залы.  Это
были,  как  я  узнал после, родные сестры  Л***,  все  три
очень  зрелые,  то  есть самой меньшой  из  них  было  лет
шестьдесят.  Эти добрые старушки имели слабость  белиться,
румяниться и сурмить брови, а так как они в то же время не
могли  вытянуть  и  разгладить всех  морщин,  то  их  лица
совершенно  походили на восковые, дурно  сделанные  маски.
Эти  три  девицы были в каких-то греческих  хитонах,  и  я
вообразил, что они одеты Парками.
  -   Почтенные сестрицы, -  сказал я, -  куда  вы  девали
..ваше    веретено,   прялку   и   ножницы?    Без    этих
принадлежностей   никто  не  отгадает,   что   вы   Парки.
Представьте   мое   удивление!  Вдруг   эти   неподвижные,
окрашенные  кармином  губы зашевелились,  глянцовитые  лбы
наморщились, три пары бездушных глаз засверкали гневом,  а
позади  меня  раздался шепот негодования  и  громкий  смех
веселых  масок. Многие из гостей, находя мою шутку слишком
дерзкою,  стали  добиваться, кто я такой,  в  одну  минуту
составился  около нас кружок. Я вовсе потерял  голову,  не
знал,  куда  деваться, и с радостью провалился  бы  сквозь
землю,  к   счастью,  необычный шум  в  другом  углу  залы
разогнал   эту  тучу.  Все  бросились  туда  толпою.   Там
происходила сцена гораздо интереснее той, в которой я  был
действующим  лицом,  она также была следствием  совершенно
невинной ошибки. Когда я вместе с другими подошел  к  тому
месту,   где   шумели,  один  молодой  человек,   бледный,
растрепанный, пробивался, как безумный, сквозь  толпу,  за
ним гналось человек пять, они успели остановить его, в  то
же время выносили на руках из залы женщину средних лет,  в
сильном  обмороке. Чрез несколько минут  все  объяснилось.
Этот  молодой человек, только что приехавший из провинции,
пострадал ужасным образом за свою вежливость. Против  него
сидела дама, закутанная с головы до ног в черный венециан.
Она  была в белом платье, и, на беду, клочок этого  платья
выглядывал у самых ее ног из-под венециана, который в этом
месте распахнулся. Молодой человек был очень близорук и не
носил  очков,  потому что тогда это было еще  вовсе  не  в
моде. Вот ему показалось, что дама в черном платье уронила
белый  платок.  Какой  удобный случай  доказать  столичной
публике,  что  у нас и в провинциях молодые  люди  отменно
вежливы  и  чрезвычайно ловки! Благовоспитанный  юноша  не
долго  колебался,  боясь,  чтоб его  не  предупредили,  он
бросился,  как полоумный, проломил локтем картонное  брюхо
какого-то турецкого паши, сбил с ног арлекина, подлетел  к
бедной барыне и вдруг, с размаху, поднял платок.
  В  ту  самую  минуту,  как я слушал  одного  из  гостей,
который  рассказывал другому об этом приключении,  подошла
ко Мне маска в голубом домино и круглой мужской шляпе.
    -   Здравствуйте, Александр Михайлович!  -   пропищала
она, протягивая мне свою руку. Мне нетрудно было отгадать,
что,  несмотря на круглую мужскую шляпу, со мною  говорила
женщина. Маленький шелковый башмачок и крошечная  ручка  в
лайковой   перчатке,  разумеется,  не  могли  принадлежать
мужчине,  но  я не мог понять, как она могла узнать  меня,
когда я во все время не снимал ни разу моей маски и промол
вил только несколько слов, да и то не своим голосом.
    -   Скажите мне, -  продолжало голубое домино, -   что
вам  за  охота  душиться  в этой зале?  Посмотрите,  свечи
тухнут  от  жара. Пойдемте в другие комнаты,  там  гораздо
свежей.
    -  Куда вам угодно, прекрасная маска!  -  сказал я.  -
С вами я готов идти на край света.
  -  О, я поведу вас не так далеко! Пойдемте, пойдемте! Мы
прошли  несколько  гостиных,  диванную  и  остановились  в
роскошном  будуаре,  которым  оканчивалась  вся   амфилада
парадных комнат.
    -  Отдохнемте здесь, -  шепнула маска, садясь на покой
ную,  обставленную цветами козетку. Я сел подле нее. -  Ну
wrn, Александр Михайлович, не правда ли, что здесь гораздо
прохладнее?
    -   И несравненно приятней. Но скажите, почему вы меня
узнали?
   -  Я колдунья.
   -  Не может быть: все колдуньи старухи.
   -  Да кто вам сказал, что я молода?
    -  Кто? Вы сами. Я уверен, что этой маской прикрыты  и
розовые  губки, и жемчужные зубы, и тысяча  других  прелес
тей, да, к счастью, глаза-то вам спрятать не можно.
    -   Вы худой отгадчик. Впрочем, так и быть должно:  вы
ничего не отгадываете.
   -  Неужели?
    -   Ну трудно ли, например, отгадать, что тем, которые
вас  любят, очень грустно не видеться с вами по целым меся
цам, а вы, кажется, этого не отгадываете.
   -  Я вас не понимаю.
    -   Скажите:  хорошо ли забывать старых знакомых?  Раз
рывать приятельские связи без всякой причины и платить  за
искреннюю  дружбу  каким-то холодным ледяным  равнодушием,
которое  во  сто раз несноснее всякой вражды и  ненависти?
Ну! Теперь вы отгадали, кто я?
   -  Виноват! И теперь не отгадал.
   -  Так вы решительно не хотите меня узнать?  -  сказала
маска своим голосом.
    -   Что  ж  это?   -  подумал я. -  Мне кажется,  этот
голос... Да нет, она сейчас уехала домой.
    -  Ну что ж вы молчите?  -  продолжало голубое домино.
-   Понимаете ли, Александр Михайлович, как это обидно для
моего  самолюбия? Вы не узнаете меня даже и по голосу!  Но
истинная  дружба  снисходительна: я вас  прощаю.  Впрочем,
может  быть, вы полагаете себя обязанным отвергать дружбу,
которую предлагает вам женщина: у вас есть невеста...
   -  О, мне нечего бояться!  -  сказал я веселым голосом.
-  Моя невеста далеко отсюда.
    -  Вы шутите, -  прервало с живостью голубое домино, -
а  я вовсе не шучу. Неужели и вы также разделяете почти со
всеми  это  унизительное мнение о нашем поле,  неужели  вы
думаете, что молодая женщина не может быть другом  мужчины
без  того,  чтоб  не  изменить  своим  обязанностям?  Нет,
Александр  Михайлович, не обижайте женщин! Я  чувствую  по
себе:  я  могу любить, быть другом мужчины и, не  краснея,
смотреть  в глаза своему мужу. "Но злословие,  -   скажете
вы, -  но этот бездушный тиран, чудовище, прозванное общим
мнением, этот ханжа и лицемер, которого мы называем светом
и  для  которого  всего  важней наружность,  он  восстанет
против  самой чистой, святой дружбы, придумает,  прибавит,
растолкует   по-своему  каждый  поступок,  отравит   своей
ядовитой  желчью  каждое слово, каждое  движение..."  Быть
может!  Но чего люди не перетолкуют в дурную сторону?  Они
живут  злословием и клеветою. Мы привыкли  уважать  мнение
света,  а,  посмотрите, до какой степени оно и ничтожно  и
несправедливо. Когда молодая девушка имела несчастье выйти
замуж  за человека, который почти втрое ее старее, и  если
заметят, что в груди этой женщины бьется сердце, то  ничто
уже  не  спасет   ее. Лишнее слово, сказанное  мужчине  не
вовсе   старому  и  безобразному,  неосторожный  поступок,
небольшая ветреность  -  одним словом, все послужит  к  ее
обвинению.  Если она молчалива и задумчива, то скрывает  в
душе  своей тайную страсть; если весела и разговорчива  со
всеми,  она кокетка, если любезна только с некоторыми,  то
уж,  верно,  любит того из них, кто чаще с ней  танцует  и
дружнее  с  ее  мужем. Если ж она, чтоб заставить  молчать
злословие,   решится  не  выезжать...  О,  тогда   клевета
становится  еще  ужас-вес! Тогда  уж  не  догадываются,  а
просто  утверждают: она не смеет показаться в  свет!  "Муж
увез  ее  в деревню, засадил дома  -  и очень, очень  умно
сделал!   -   будут  шептать  добрые  старушки.  -   Какой
ужасный  деспотизм! Ах, как она несчастлива!"  -  "Бедный,
как  он жалок!"  -  заговорят молодые женщины, посматривая
на  какого-нибудь  ловеласа,  который  надоедал  ей  своим
волокитством.  "Поздненько  за  ум  хватился,  -    скажут
пожилые мужчины, - давно бы пора!"  -  "Как глуп этот муж,
-   начнут  кричать молодые люди, - да неужели он  думает,
что  его  двадцатилетняя жена вовсе без сердца? Он  должен
был  ожидать  этого. Ну, возможно ли?.. И  как  требовать,
чтоб  она  была верна своему мужу, когда он годится  ей  в
дедушки!"  И  эти же самые люди, которые не хотят  верить.
что  любить мужа-старика и быть ему верною, возможно,  без
всякого  сожаления  закидают грязью бедную  женщину,  если
она, по несчастью, оправдает их мнение. Теперь я спрашиваю
вас:  стоит ли эта бессмысленная, злая толпа, чтоб в угоду
ее  прихоти мы подавляли в душе нашей самое чистое  и  бла
городное чувство? И какую пользу принесет нам эта  жертва?
Никакой! Нет, Александр Михайлович! Пусть боятся злословия
и  предрассудков те, которым нужна людская  похвала.  чтоб
прикрыть ею отвратительную истину, но, поверьте мне, в ком
совесть чиста, тот может и должен презирать мнение света.
  Один  русский поэт, теперь уже почти забытый, но некогда
весьма  любимый,  а особливо теми, которые  имели  счастье
знать его лично, сказал:
  
            
            Что всякой логики сильнее Прекрасной
            женщины слова.
            
            
  
  Я  испытал  эту  истину на себе. Я мог бы  сказать  этой
замаскированной красавице, что дружба и любовь  -   родные
сестры  и что при старом муже молодой друг опаснее  врага,
что жить в свете и презирать мнением света не может никто,
потому что общее мнение почти всегда или, по крайней мере.
очень  часто  имеет своим основанием истину,  что  сплетни
злых  старух,  вздорная болтовня молодых барынь  и  вранье
пустоголовых  ветрогонов  никогда  не  повредят  репутации
женщины.   если   она  желает  искренно   исполнять   свои
обязанности,  что, жалуясь на злословие  людей,  мы  почти
всегда более или менее даем повод к этому злословию и  что
народная  пословица: "Дым без огня никогда не  бывает"   -
хотя  и  не  русская,  а часто сбывается на  святой  Руси.
Теперь  все бы это пришло мне в голову, но тогда  я  думал
совсем  не  о  том,  прислушиваясь с большим  вниманием  к
голосу  голубого домино, я уверился под конец что со  мною
разговаривает  Днепровская. "Боже мой, как  она  мила!   -
думал  я.  -   Как  все то, что она говорит,  справедливо!
Сколько   ума,   сколько  прелестей!..  Но   неужели   она
притворилась больной для того только, чтоб съездить  домой
и переодеться?.. Уж не ошибаюсь ли я?.."
    -   Мне кажется, прекрасная маска, - сказал я, - мы не
давно с вами познакомились  -  месяца два или три   -   не
более? Не так ли?
    -   О,  нет! Мы давно знаем друг друга, и если  вы  не
Отречетесь от ваших собственных слов...
   -  От моих слов?
   -  Да! Или, что почти одно и то же, если вы всегда гово
рите правду...
   -  Я никогда не лгу.
    -   Это испытать нетрудно, -  сказала маска, распахнув
свое домино. - Смотрите.
  Черный   бархатный  спенсер,  отделанный  как  гусарский
доломан, золотыми шнурками, напомнил мне тотчас мою первую
встречу с Днепровской.
   -  Так это вы?  -  вскричал я.
   -  Вы узнали это платье?
   -  С первого взгляда. Да неужели это то самое?
    -   Да!   -   отвечала Днепровская  вполголоса.  -   Я
берегла его. Оно было на мне, когда мы встретились с  вами
в первый раз.
  "Ну, - подумал я, - какому другу-мужчине пришло бы это в
голову? То ли дело друг-женщина!"
   -  Скажите мне, -  продолжала Днепровская, -  за что вы
нас покинули.
   -  Я так занят службою...
    -  Александр Михайлович! Я вижу сквозь вашу маску, что
вы  покраснели. Зачем говорить неправду! Признайтесь,  мой
ласковый   прием,   моя  откровенность   до   смерти   вас
перепугали? Что ж делать! Притворство мне вовсе  несродно:
с первого взгляда я почувствовала к вам дружбу и не хотела
скрывать  этого  чувства. Если б вы не были  женихом,  то,
быть  может,  и я не была бы так откровенна, но  вы  почти
женаты,  я  замужем, так для чего же было  мне  хитрить  и
прикидываться   равнодушною,  когда   я   от   всей   души
обрадовалась,  увидя вас в моем доме. Вы не  умели  понять
меня,   Александр  Михайлович,  и,  как  честный  человек,
решились  не ездить к женщине, которой вы имели  несчастье
понравиться, -  не правда ли?
"Проклятый барон!  -  подумал я. -  Он все ей пересказал".
    -   Теперь  я,  кажется, уверила  вас,  -   продолжала
Надина,  -  что дружба  -  не любовь. Хотите ли быть  моим
другом?   -  прибавила она таким робким голосом,  с  таким
обворожительным чувством боязни и любви, что я, увлеченный
минутным порывом, сказал с восторгом:
    -   Хочу  ли  я быть вашим другом?.. О, с радостью,  с
блаженством!..
Днепровская молча протянула ко мне руку и отвернулась:
она  хотела  скрыть от меня свои слезы, но я видел,  точно
видел,  как они капали из-под маски на ее белый батистовый
платок. Я покрывал поцелуями эту прелестную ручку, которую
держал в своей руке, и чувствовал сквозь перчатку, что она
холодна как лед. Несколько минут мы не говорили ни слова.
    -   Вы  будете к нам ездить?  -  шепнула наконец преры
вающимся голосом Надина.
   -  Какой вопрос!
   -  Честное слово?
   -  Клянусь вам...
    -  Не клянитесь, а приезжайте завтра вечером. Но тише!
Кажется, сюда идут.
  Князь  Двинский и приятель мой Закамский, оба без масок,
подошли к дверям комнаты, в которой мы сидели.
    -   Полно, князь, перестань!  -  говорил Закамский.  -
Как тебе не стыдно!
    -  Напротив, мой друг! Очень стыдно. Ребенок свел ее с
ума, а я... ах, черт возьми!..
   -  Да с чего ты взял?
    -   С  чего?.. Послушай, Закамский! Если б дело шло  о
Горации или Виргилии, даже о французской словесности, то я
бы  не  пикнул перед тобою: ты человек ученый  -   тебе  и
книги  в  руки.  Но дело идет о женщине, так  теперь  твоя
очередь,  извольте, сударь, молчать: эта  грамота  вам  не
далась!  Да помилуй, разве  ты слеп? С тех пор,  как  твой
благочестивый  Грандисон побывал у  нее  в  доме  и  вдруг
перестал  ездить,  что с ней сделалось? Куда  девалась  ее
любезность и эти розовые щечки, которыми ты так любовался?
    -   Да,  это правда, она похудела, но разве  это  что-
нибудь доказывает?
   -  Конечно, ничего, да почему же всякий раз, когда назо
вут  при  ней  по имени твоего приятеля, эти бледные  щеки
становятся  опять розовыми?.. И бывает же  счастье  людям,
которые не умеют им пользоваться!
    -   Все  это вздор, князь! Правда только,  что  она  с
некоторого  времени  почти  всегда  нездорова.  Вот   хоть
сегодня, полчаса не могла пробыть в маскараде.
   -  А что? Ты думаешь, она уехала домой?
   -  Я сам видел.
    -   И  я  видел,  да  не верю. Тут  есть  какая-нибудь
хитрость. Хочешь ли в заклад?.. Она опять здесь, только  в
маске.
   -  Почему ты это думаешь?
    -   Так,  мне кинулся в глаза один розовый башмачок...
Или  я  вовсе  в этом толку не знаю, или эта  ножка...  Да
погоди, дай мне только еще раз повстречаться...
    -  Злой человек!  - шепнула Надина. - Они идут сюда...
Пойдемте в залу.
  Мы  сошлись  в дверях с князем; он вежливо посторонился,
взглянул с улыбкою на голубое домино Днепровской, потом на
меня и шепнул что-то своему товарищу.
   -  И, нет!  -  сказал громко Закамский. -  Он не знаком
с графинею.
  Мы  поспешно  прошли через все гостиные  и  смешались  с
толпою, которая по-прежнему теснилась в зале.
    -   Оставьте меня!  -  сказала Днепровская. Я не успел
еще  отойти  в сторону, как Двинский подошел  к  Надине  и
сказал вполголоса:
   -  Как я рад, beau masque (прекрасная маска (фр.)), что
вы так скоро выздоровели.
   -  Вы ошиблись: я вас не знаю, -  отвечала Надина, разу
меется, не своим голосом. Она хотела от него уйти,  но  не
было никакой возможности продраться сквозь толпу.
    -  Скажите, - продолжал Двинский, - здоров ли monsieur
votre  epoux?  (Ваш  уважаемый супруг  (фр.))  Он,  верно,
играет в вист? Днепровская молчала.
   -  Не бойтесь!  -  шепнул князь. -  Я не назову ни вас,
ни  его  по  имени. Да что с вами такое  было?  Верно,  от
духоты?
  Напрасно вы опять сюда пришли. Вот в этой угольной комна
те,  где  вы сейчас были, гораздо прохладнее. А кстати!  У
вас,  кажется, была там консультация с вашим  до