, Надежда Васильевна?
   -  Нет, барон, - прервал хозяин, - я сам не хочу ехать,
меня разбили лошади.
   -  Что вы говорите?.. Однако ж вы не ушиблись.
   -  Слава богу, нет, но так прозяб, так устал, идучи пеш
ком  домой, что теперь ни за какие блага в мире не тронусь
из комнаты.
   -  А ведь я к вам послом: князь Андрей Ильич...
    -   Без меня не может составить своей партии в  три  и
три? Да воля его, а я сегодня с ним не игрок.
    -   Сжальтесь над бедным князем! Вы знаете,  он  ни  в
бостон, ни в рокамболь не играет.
   -  Уж это не мое дело.
    -   Сделайте милость, поедемте! Я в четырехместной  ка
рете:  вам  будет и тепло и спокойно. Вы не можете  вообра
зить, как тоскует бедный князь, на месте не посидит, ходит
из  комнаты в комнату и от нечего делать выпил две  кружки
сельтерской  воды, того и гляди, примется за  третью.  Что
вы, уморить, что ль, его хотите?
   -  Нет, барон, ни за что не поеду.
   -  Решительно?
   -  Решительно.
   -  Ну, если так, позвольте же и мне у вас остаться.
   -  Милости просим.
   -  Не хотите ли, Алексей Семенович, в пикет?
   -  Очень рад! Эй, малый! Стол, карты.
   -  Да не лучше ли нам сесть в гостиной?
   -  И здесь хорошо.
   - Там лучше: пикетная игра требует большого внимания, а
здесь   Надежда   Васильевна   начнет   разговаривать    с
Александром Михайловичем о своем Карамзине, пойдут  споры,
заслушаешься,   снесешь  четырнадцать,  пропустишь   карт-
бланш... Нет, право, Алексей Семенович, сядемте лучше там!
   -  Пожалуй! По мне, все равно.
Барон  и  Днепровский сели играть в гостиной, а я  остался
опять вдвоем с Надиной, но минута очарования прошла:
я  совершенно  опомнился. Напрасно  Днепровская  старалась
приметным образом начать снова прежний разговор  -  я  как
asdrn  бы  не  понимал, чего она хочет.  Стал  говорить  о
французской  словесности, о драмах Коцебу, о новом  романе
Августа  Лафонтена.  Надина слушала меня  с  задумчивым  и
рассеянным видом, потом стала жаловаться на головную  боль
и часу в одиннадцатом ушла на свою половину, оставив меня,
барона и Днепровского ужинать втроем.
  Я  приехал  домой  гораздо за полночь.  Мой  слуга  спал
крепким  сном  в  передней и не вышел  меня  встретить  со
свечою. Идя ощупью по лестнице, я как-то оступился и зашиб
правую  ногу. Сгоряча мне показалось, что это  ничего,  но
часа  через  два  боль до такой степени усилилась,  что  я
должен был послать за доктором.
                             
                            III
                             
                    ДРУЖЕСКАЯ ПЕРЕПИСКА
                             
  Во  всю  ночь я не мог заснуть ни на минуту и на  другой
день, несмотря на скорое пособие врача, мне не только нель
зя было встать с постели, но и даже не мог притронуться  к
больной   ноге.  Я  не  чувствовал  никаких   лихорадочных
припадков,  голова моя была свежа, и когда я лежал  спокой
но,  то  и нога не очень меня тревожила, следовательно,  я
мог свободно думать, размышлять, вспоминать о прошедшем  и
поверять на просторе собственные мои чувства. Я не  мог  в
них  ошибаться.  Днепровская пленяла  меня  своим  умом  и
красотою,  любовь ее льстила моему самолюбию, но  я  любил
одну  Машеньку,  и каждый раз, когда оставался  наедине  с
собою, эта любовь с новой силою оживала в душе моей. Когда
я   был  розно  с  Надиною,  то  постигал  возможность   и
расстаться  с  нею, и забыть ее навсегда, но расстаться  с
Машенькою,  истребить эту первую любовь из  моего  сердца,
забыть ее  -  о, нет!  -  я чувствовал, что это совершенно
невозможно. Последний разговор мой с Надиною не выходил  у
меня  из  головы. Она любила меня, в этом я давно  уже  не
сомневался, но я надеялся, что у нас никогда не дойдет  до
объяснения,  а  вчера  она почти призналась  мне  в  любви
своей,  и  я  сам   -   что  грех  таить!   -   готов  был
поклясться у ног ее, что люблю ее страстно... Да, я  точно
это  чувствовал,  по  крайней мере,  в  ту  минуту,  когда
прижимал  ее  руку  к  моей  груди  и  она  шептала  своим
очаровательным голосом: "Здесь мы были б счастливы, а  там
вечно  неразлучны!"  Что,  если б Днепровский  несколькими
минутами позже воротился домой?.. От одной этой мысли меня
обдавало холодом. Конечно, князь Двинский стал бы смеяться
надо  мною, барон постарался бы доказать, что все эти клят
вы  в  вечной  любви, как следствие минутного  восторга  и
какого-то морального опьянения, ничем нас не обязывают, но
я думал совсем иначе. Отец моей невесты, прощаясь со мною,
сказал,  что  тот,  кто  обольстит  невинную  девушку  или
разведет  мужа  с женою, никогда не будет его  сыном.  Эти
слова врезались в мою память. Я знал, что мой опекун  сдер
жит  свое слово, что он будет неумолим, и, признаюсь, начи
нал чувствовать вполне всю опасность моего положения.
  Прошло  дней  десять,  а я все еще  не  мог  вставать  с
постели.  Барон навещал меня каждый день,  сидел  со  мною
часов  до  пяти  сряду  и сделался  под  конец  совершенно
необходимым  для  меня  человеком.  Мало-помалу  я   начал
свыкаться  с его образом мыслей, разделять его  понятия  о
разных  предметах и перестал пугаться его философии.  Хотя
барон не успел сделать из меня решительно вольнодумца,  но
сильно  поколебал  все  прежние  мои  верования,  и  я  не
чувствительно  дошел до того, что иногда  умничал  и  фило
софствовал  не хуже его, то есть порол такую дичь,  что  и
теперь  как вспомню об этом, так мне становится и совестно
и стыдно.
 Однажды барон приехал ко мне часу в десятом вечера.
    -  Ну что?  -  сказал он, садясь подле моей постели. -
Как ты себя чувствовал?
    -  Я совершенно здоров, и если б только мог ступать на
ногу...
   -  А ты все еще не можешь?
   -  Не могу.
   -  Прошу покорно!.. Ну, если это продолжится еще месяца
два?..
   -  Два месяца? Что ты! Я с тоски умру.
   -  И, полно, не умрешь! Ты очень великодушно переносишь
это несчастье, но бедная Надина!.. Начинаю за нее бояться,
она  так исхудала, что на себя не походит. Как эта женщина
тебя любит!
   -  Послушай, барон!  -  прервал я. -  Что тебе за охота
говорить  беспрестанно об этой любви, которую я не  должен
да  и  не могу разделить, не потому, чтоб я считал это  за
какое-нибудь ужасное преступление, -  прибавил я,  заметив
насмешливую улыбку барона, - о, нет! Но ты знаешь, чего  я
боюсь.
   -  Ты боишься пустяков, мой друг. Да неужели ты в самом
деле  думаешь, что разведешь Днепровского с  женою?  Какой
вздор!  Надина женщина умная, она знает, чего  требует  от
нас общество. Обманывай мужа сколько хочешь, только живи с
ним вместе.
   -  А если наконец этот муж догадается...
   -  Что жена его любит другого? Да, это может случиться,
если ты долго не будешь видеться с Надиною.
   -  Помилуй, барон! Мне кажется, что лучшее средство...
     -    Заставить  влюбленную  женщину  наделать  тысячу
глупостей? Да, мой друг! Помнишь ли ты, что было  в  маска
раде?..
  
    -   Как не помнить! Я никогда не забуду, с какой нагло
стью и бесстыдством этот князь Двинский...
   -  Ну, так подумай хорошенько! Что, если бы ты некстати
погорячился да наговорил дерзостей князю...
   -  Так что ж?
    -   Как  что? Беда! Публичная ссора, скверная  история
дуэль.  Что,  ты думаешь, Двинский стал бы  молчать?  Нет,
душенька! На другой же день вся Москва заговорила бы,  что
ты  в  интриге  с  Днепровской: ведь ты дрался  за  нее  с
князем.  Нашлись  бы  добрые люди, написали  бы  к  вам  в
губернию, и тогда ступай, уверяй своего опекуна, что ты ни
в  чем  не виноват, что ты не хотел и даже не думал  встре
титься  с  Днепровской в маскараде, - поверит он тебе!  Те
перь  скажи  мне: неужели Надина, эта умная,  знающая  все
приличия  женщина,  решилась бы переодеваться,  бегать  за
тобою в маскараде и подвергать себя явной опасности, когда
могла бы преспокойно видеться с тобою у себя дома?
   -  Да, это правда.
   -  Вот то-то и есть, любезный друг! Ну, не лучше ли для
тебя  быть в самом деле виноватым, но так, чтоб  никто  не
знал  об  этом,  чем  без всякой вины прослыть  любовником
Днепровской? Поверь моей опытности, Александр  Михаилович:
если  ты  хочешь,  чтоб эта страсть  оставалась  для  всех
тайною,  по крайней мере, до твоей свадьбы, так не приводи
в   отчаяние   эту  бедную  Надину.  Ты  не  можешь   себе
представить, каких дурачеств готова наделать  самая  умная
женщина,  когда вовсе потеряет голову, а это с  ней  непре
менно  случится: она привыкла тебя видеть каждый  день,  и
вот уже скоро две недели...
    -   Но  что ж мне делать? Ты видишь, я не могу  к  ней
ехать.
   -  А кто мешает тебе с нею переписываться?
   -  Переписываться? Что ты, барон?
   -  А что? Страшно? Ах ты ребенок, ребенок! Да и чего ты
боишься? Разве я говорю тебе, чтоб ты писал к ней любовные
письма?  Пиши  что хочешь, только пиши: а если  б  тебе  и
случилось иногда обмолвиться ласковым словцом, так что  ж?
Большая беда!
    -   Нет, воля твоя, барон, я никогда не решусь  начать
этой переписки.
   -  Право? Так ты и отвечать не будешь?
   -  Отвечать? На что?
  -  А  вот  прочти, так узнаешь, -  сказал барон, подавая
мне  запечатанное письмо без надписи. Я развернул его, оно
было от Падины.
  - Не знаю, отчего замирало мое сердце, когда я читал это
письмо:  в  нем  не было и слова о любви. Надина  говорила
только  о  дружбе, о нетерпеливом желании скорее  со  мною
увидеться,  о  своей  скуке и об этих  тиранских  условиях
света,  которые  мешают бедной женщине навестить  больного
друга,  -  одним  словом, это письмо вовсе не походило  на
любовное, и я чувствовал, что не отвечать на него было  бы
не только невежливо, но даже глупо.
    -   Прикажете мне быть вашим почтальоном?  -   спросил
барон.
   -  Сегодня уже поздно.
   -   Так  я заверну к тебе завтра поутру.  А  что, можно
мне, как общему вашему другу и доверенной особе, взглянуть
   -  Пожалуй! Тут вовсе нет секретов.
   -  Бедняжка!  -  сказал  барон,  пробежав письмо. - Как  
она  старается   упрятать  в   тесную   раму   дружбы  это
чувство,  которое  не  имеет никаких  пределов.  Напрасный
труд:  злодейка любовь так и рвется наружу! Ну, я на твоем
месте не стал бы ее так мучить! Да скажи ей хоть шутя, что
ты  ее   любишь,  выговори  первый  это  слово!  Ведь  она
женщина!  "Послушай, Александр: когда  в  тебе  есть  хоть
искра милосердия, то ты должен непременно это сделать.
     -  А что будет после?
     -  То же, что и теперь, только ей будет легче, а тебе
веселее.
      -   Но  ведь  это  должно скоро кончиться:  я  через
несколько месяцев уеду в деревню.
      -   Так что ж? Разве ей от этого будет легче, что ты
расстанешься с нею навсегда, не сказав ей ласкового слова?
Поверь,  мой  друг,  тебе самому будет приятно  вспомнить,
учто   ты  подарил  несколько  счастливых  минут  женщине,
которая без памяти тебя любила. Однако ж прощай! Мне  пора
ехать:  надобно  сказать Днепровской, что  я  исполнил  ее
поручение, что ты в восторге от ее письма... Это не  вовсе
правда,  но, воля твоя, я солгу, чтоб потешить эту  бедную
Надину.  Не мешает также ее предупредить, что она  получит
завтра  ответ, это даже необходимо: Днепровская  так  тебя
Любит, что ее должно приготовить к этой радости.
  На  другой день поутру барон отвез мое первое  письмо  к
Надине,  в тот же день вечером я получил от нее другое  и,
разумеется,  отвечал. Барон приезжал каждый день  меняться
со  мною письмами, говорил мне беспрестанно о Днепровской,
то  воспламенял мое воображение описанием ее прелестей, то
возбуждал  во мне ревность, тревожил самолюбие   -   одним
словом, не давал мне очнуться ни на минуту.
  Не  помню,  в  котором  -  кажется, в пятом  или  шестом
классе,  Надина, восставая против предрассудков и мелочных
условий  общества,  говорила мне: "Согласитесь,  Александр
Михайлович,  что мы сами стараемся сделать нашу  жизнь,  и
без  того  вовсе  незавидную, еще тошнее и несноснее.  Эти
законы   общества,  эти  приличия,  которые   мешают   нам
предаваться  вполне  самым невинным наслаждениям,  -   кто
создал,  кто придумал их? Мы сами. Как часто, например,  я
говорю  ты   -   это милое дружеское ты   -   человеку,  к
которому совершенно равнодушна, и не смею его сказать вам:
вы  также... вы!.. вам!.. Боже мой!.. Чувствуешь ли  ты...
Чувствуете ли вы, Александр Михайлович, как обдает холодом
это  ледяное, бездушное вы, которое так и отталкивает  нас
друг  от  друга?  Я еще не испытала, но я  понимаю,  какое
блаженство слышать это ты из уст того... кого мы  называем
своим  другом! Я думаю, Александр Михайлович, вы,  который
не смеете нарушать закон общества, вы, верно, слыхали, что
они   дозволяют   стихотворцам  говорить   ты   всем   без
исключения?  Знаете ли что? Попробуйте,  напишите  ко  мне
письмо в стихах".
  Ну, как было не потешить бедной Надины! Я не умел писать
стихов  и  потому отвечал прозою, но письмо мое начиналось
этим  приветливым ты, которое так сближает двух  друзей  и
которое  нельзя сказать прекрасной женщине без того,  чтоб
сердце ваше не забилось быстрей обыкновенного.
    -   Что ты такое написал Днепровской?  -  спросил меня
на другой день барон. - Она вчера была так счастлива! Я не
мог  наглядеться  на  нее, когда она читала  твое  письмо:
глаза  ее  блистали радостью, и в то же время она плакала;
но  как  завидны  были  эти слезы! Счастливец!  Ему  стоит
сказать  одно приветливое слово, и прелестная  женщина,  у
ног  которой лежит вся Москва, готова сама умереть  у  ног
его от восторга и радости!
  Прошло месяца полтора, я все еще не мог выезжать.
Переписка  моя  с Днепровской продолжалась по-прежнему,  с
тою  только разницей, что о дружбе не было и в помине.  Не
знаю, кто первый из нас промолвился, но мы уже говорили  о
любви,  разумеется, о любви чистой, возвышенной, небесной,
но  которая, однако ж, приметным образом начинала мириться
с  землею и становилась с каждым днем вещественнее. Надина
тосковала  о  том,  что  не видит меня,  не  слышит  моего
голоса, а мне было досадно, что я не могу прижать ее  руку
к моему чистому сердцу и покрыть эту милую ручку невинными
поцелуями.
  Однажды поутру барон не привез ко мне письма от Надины.
    -  Прошу на меня не гневаться!  -  сказал он. -  Я был
у  Днепровской,  застал ее одну, мы говорили  о  тебе,  но
когда,  прощаясь  с нею, я заметил, что уезжаю  с  пустыми
руками, то она покраснела, хотела что-то сказать, однако ж
ничего не сказала:
   -  И не отдала тебе письма?
   -  Нет.
   -  Что ж это значит?
    -  Право, не знаю. Может быть, так  -  женский каприз!
Ведь я думаю, ей не за что на тебя сердиться?
   -  Кажется, нет.
   -  Уж не хочет ли она?.. А что в самом деле, от нее это
станется.
   -  Что такое?
    -   Да  так! Она давно уже тоскует о том, что тебя  не
видит.
   -  Как, барон! Ты думаешь?..
    -   Да,  я  думаю, что вместо письма она сама  к  тебе
приедет.
   -  Ко мне?..
    -   Ну!! Побледнел: испугался!.. Дитя!.. Счастлив  ты,
wrn я твой приятель: уж как бы я над тобой посмеялся!
   -  Но рассуди сам, барон, как это можно?
    -   Конечно, конечно! Забыть до такой степени все  при
личия!..
   -  Ну, если кто-нибудь узнает...
    -   Что она была у тебя в гостях?.. В самом деле,  что
скажут тогда о тебе?
   -  Эх, барон! Не обо мне речь!..
    -   Как  не  о  тебе?  Ну, долго ли молодому  человеку
замарать  свою  репутацию. Конечно, ты не можешь  помешать
Днепровской войти в твою переднюю и не уверишь никого, что
она  приходила  в  гости к Егору;  но,  по  крайней  мере,
совесть  твоя будет чиста. Да, да, мой друг,  не  принимай
ее!
   -  Ты шутишь, барон.
    -   Какие  шутки!  Ведь дело идет о  твоей  репутации.
Знаешь  ли  что?  Всего  лучше, прикажи  запереть  ворота:
постучится, постучится, да пойдет прочь.
    -   Какой ты несносный человек! Разве я боюсь за себя?
Бога ради! Ступай, уговори ее...
    -   Чтоб  она  к  тебе не ездила? А  если  Днепровская
скажет: "С чего, сударь, вы взяли, что я хочу сделать  это
дурачество? Разве я вам говорила об этом?"
    -  В самом деле, барон, с чего ты взял?.. Ну, может ли
быть, чтоб она решилась?..
    -   Не  ручайся, любезный! Когда женщина влюблена,  то
готова  на все решиться. Да о чем ты хлопочешь? Уж я  тебе
сказал: ворота на запор, так и дело с концом.
  Насмешки  барона произвели обыкновенное  свое  действие:
они  заглушали  во  мне голос рассудка, заставили  молчать
совесть, и под конец нашего разговора я сам начал смеяться
над  этим  детским малодушием, остатком моего деревенского
воспитания,   по   милости  которого  самый   обыкновенный
поступок казался для меня ужасным.
  Когда барон уехал, все опасения мои возобновились.  Весь
этот день я провел в беспрерывной тревоге, при одной мысли
о  том, что я увижу Надину, сердце мое замирало...  Но  от
чего? От удовольствия или боязни? Право, не знаю! Мне было
страшно  подумать, что Надина ко мне приедет, и  в  то  же
время  я  боялся  до смерти, что она не  решится  на  этот
смелый  поступок.  Вот  наступил  вечер,  нетерпение   мое
возрастало с каждой минутою. Проедет ли карета, залает  ли
собака,  скрипнет  ли  дверь,  меня  от  всего  бросало  в
лихорадку,  при малейшем шорохе в передней  у  меня  захва
тывало  дыхание. Одним словом, если б в это  время  доктор
пощупал  мой пульс, то сказал бы наверное, что у  меня  го
рячка  с  пятнами. Часу в девятом вечера, когда я  начинал
уже  думать, что барон ошибся в своих догадках,  мой  Егор
растворил  потихоньку дверь и, просунув  ко  мне  свою  за
спанную рожу, шепнул:
   -  К вам, сударь, пришла какая-то барыня!
    -  Сюртук, скорей сюртук!  -  проговорил я, задыхаясь.
-  Ну, ну!.. Хорошо!.. Ступай, проси! А сам пошел вон!
   -  Куда-с?
    -   Куда  хочешь! В лавочку, в кабак, к черту!  Только
чтоб здесь тебя не было.
    -   Слушаю-с!   -  сказал Егор с такой значительной  и
вместе обидной улыбкою, что я непременно вцепился бы ему в
волосы,  если б имел время его поколотить. -   Пошел  вон,
дурак!  -  закричал я. Егор исчез. Дверь снова отворилась.
Женщина,  закутанная в широкий салоп и повязанная турецким
платком,  который закрывал до половины ее лицо, вбежала  в
комнату.   Она  протянула  ко  мне  руки,  хотела   что-то
проговорить,  но  не  могла и почти без  чувств  упала  на
стулья,  которые  стояли  подле  самых  дверей.  Это  была
Надина. Несмотря на мою больную ногу, я кое-как подошел  к
ней.
    -  Вы ли это, Надежда Васильевна?  -  сказал я трепещу
щим  голосом.  -  О,  как  я вам благодарен!  Вы  решились
посетить меня.
    -   Вы!.. Опять это несносное "Вы"\  -  прошептала Дне
провская.
   -  Надина! Друг мой! Днепровская подала мне руку.
   -  Ах, как бьется мое сердце!  -  сказала она. -  Что я
сделала!.. Что подумают обо мне, если узнают?..
    -   Не бойтесь... не бойся ничего, Надина!  -  прервал
я,  отогревая моими поцелуями ее оледеневшие руки.  -   Мы
одни, совершенно одни, и никто в целом мире не узнает...
    -  Но ты, Александр, что можешь ты подумать о женщине,
которая решилась на такой безумный поступок? О, мой  друг,
не обвиняй меня!
   -  Что ты говоришь, Надина, мне обвинять тебя!
    -  Ах, Александр! Ты мужчина, ты не поймешь меня! Быть
так  близко  от тебя, знать, что ты болен и не видеться  с
тобою,  не  слышать твоего голоса  -  нет! это  было  выше
всех  сил  моих! Если б ты знал, что я вытерпела!  Сколько
раз в эти бесконечные ночи тоски и страданий я думала:
он  здесь  один,  он болен, и никто не позаботится  о  его
покое!  Бедный друг мой! Ах, я отдала бы полжизни, чтоб  в
эту  минуту быть твоей сестрою, чтоб иметь право  провести
всю  ночь без сна у твоего изголовья, усыпить тебя в  моих
объятиях, перекрестить с любовью, когда ты заснешь...
 Вдруг  послышался  стук  кареты;     она  остановилась  у
моего крыльца.
   -   Эй, кто тут? Человек!  -  сказал кто-то громко в пе
редней.
    -   Боже  мой!  -