кавицын не щадил ничего, чтобы уронить Двинского  в
общем  мнении:  давал чаще его обеды, вечера и  наконец  завел
даже домашний театр, на котором играли  -  вы, верно, думаете:
 "Недоросля"  или  "Бобыля?"  Извините!  "Дианино   древо"   и
"Редкую  вещь".  К  нему ездил весь город,  все  дивились  его
Илюшке, который пел фистулою, и отдавали полную справедливость
Дуняше,  которая  заливалась соловьем в бравурных  ариях,  но,
несмотря  на то, когда наступали дворянские выборы, Рукавицыну
наклали   черных   шаров,  а  Двинского  избрали   единогласно
губернским предводителем.
 До  открытия губерний Алексей Андреевич Двинский был воеводой
в  одном небольшом городке, потом, во время Пугачева, которого
отдельные шайки возмущали народ и долго злодействовали в нашей
губернии,  он командовал небольшим отрядом улан. Чтоб  это  не
сочли анахронизмом, я должен сказать, что так назывались в  то
время летучие конные отряды, составленные по большей части  из
дворовых  людей. Так как в нашей стране вовсе  не  было  тогда
регулярного  войска, то некоторые из богатых помещиков  должны
были  прибегнуть к этому средству, чтоб приостановить хотя  на
время  успехи  пугачевской сволочи  и  держать  в  повиновении
крестьян.   Двинский   оправдал  вполне   доверенность   своих
товарищей: он сделался в короткое время грозою мятежников, его
строгая  справедливость и удальство вошли в пословицу  и  одно
имя  наводило робость не только на бунтующих крестьян, но даже
и  на  самых  казаков  шайки Пугачева. Не раз  случалось,  что
появление его с несколькими уланами усмиряло целые селения.  Я
очень любил слушать, когда он рассказывал о своих партизанских
подвигах;   помню,   однажды  при  мне,  говоря,   по   своему
обыкновению, протяжно и выговаривая все слова на  о.  Двинский
рассказал   один  случай,  который  доказывает,   как   сильно
действует на наш простой народ имя человека, известного  своим
удальством и справедливостью. "Это было так, под вечер, - гово
рил  он.  -  Я стоял по ею сторону Суры, а на той высыпало  из
села сотни две бунтовщиков. Вот кричат из-за реки:
 "Алексей  Андреич, покорись!"  -  "Не покорюсь вам,  злодеи!"
-   "Эй,  Алексей,  сдайся! Худо будет!"  -  "Не  сдамся  вам,
разбойники!  Постойте, постойте - вот я  вас!"  Со  мной  было
всего-навсего  человек пять улан, -   да  что  тут  думать   -
смелым  бог владеет! бух прямо в реку, вплавь. Лишь  только  я
выбрался  с моими уланами на берег, да паф из пистолета.  Эге!
Гляжу,  мужички-то  мои и оробели. "Кто против  нашей  матушки
встает?  Говори!"   -  зыкнул я во все горло   -     они  всем
миром  и бряк на колени. "Виноваты, батюшка Алексей Андреевич!
Глупость  наша  такая - помилуй!" -    "Вот я  вас  помилую!..
Постойте-ка,  постойте!  Есть  ли  у  вас  большой  сарай   на
господском дворе?"  -  "Есть, кормилец". -  "Так сберитесь  же
туда  все  от  мала до велика и держите себя под  караулом   -
слышите?"   -   "Слышим,  батюшка". -   "Мне  некогда  с  вами
возиться, надобно еще у соседей ваших побывать. Завтра опять к
вам  буду" - "Слышим-ста, батюшка! Только помилуй!"  -  "А вот
посмотрю. утро вечера мудренее. Кого надо повесить  -  повешу,
кого  помиловать   -   помилую.  Ну,  что  ж,  стали!  Ступай,
говорят,  да  у меня смотри  -  караулить себя хорошенько"   -
"Ста  нем  караулить, родимый!"  -  "Ну, то-то же! Ждите  меня
завтра  чем  свет".  -  "Будем-ста ждать, батюшка,  только  по
милуй!"
     -  Я воротился к ним на другой день, -  продолжал Алексей
Андреевич:   -   Смотрю: у сарая стоить часовой  с  дубиной  Я
подъехал,  караульный снял шапку, поклонился в пояс  и  сказал
мне: "Здравствуй, батюшка Алексей Андреевич!" А там вдруг  как
крикнет:  "Кто  иде?"    "Командир!"  Вот  он  вытащил  запор,
отворил  ворота,  я  вошел, и что ж  вы  думаете?  Гляжу,  вся
вотчина поголовно сидит в сарае.
 Алексей  Андреевич Двинский был в свое время человек довольно
ученый,  то есть он любил читать, знал почти наизусть Ролленя,
Иосифа Флавия и Квинта Курция, имел некоторые понятия о науке,
так,  как понимали ее у нас лет семьдесят тому назад.  Надобно
сказать  правду, он употреблял иногда во зло свою  ученость  и
подчас  слишком  щеголял  ею.  Имена  знаменитых  людей,  а  в
особенности древних философов, поминутно были у него на языке.
Разумеется,  почти  все  дворяне нашей губернии  преклоняли  с
благоговением   свои   главы  пред  его  глубокой   ученостью,
выключая, однако ж, губернатора, который, несмотря на  близкое
свое родство с Алексеем Андреевичем, беспрестанно спорил и  ча
сто   сбивал   вовсе  своими  простодушными   вопросами.   Наш
губернатор  был человек неученый, всю жизнь служил  в  военной
службе и, как говорится, был честен по булату. Конечно, и  его
иногда обманывал секретарь, но зато если он замечал где-нибудь
упущения   по   службе  или  открывал  нечаянно   какое-нибудь
злоупотребление,  то  подымал  такой  штурм,  что  не   только
присутствующие  в  нижних инстанциях, но  и  в  высших  местах
месяца  по два сряду дрожкой дрожали и ходили все по  струнке.
Доступ  к  нему  был вовсе не тяжел, он принимал  просьбы  ото
всех,  говорил  сам с последним мещанином, да только  вот  что
было  худо: если проситель изъяснялся не толковито или говорил
слишком протяжно, то он отсылал его к секретарю или просто  вы
талкивал вон из своего кабинета. Сестра его, Марья Степановна,
жена  Алексея Андреевича Двинского, слыла предоброю старушкою,
не  пропускала ни одной службы, помогала бедным, любила  знать
все,  что  делается  в  городе, и, сверх  того,  была  большая
мастерица раскладывать гранпасьянс и считать года всех невест,
которые позасиделись в девках.
 Алексей  Андреевич  Двинский встретил  нас  в  гостиной,  эта
комната  поразила  меня своим роскошным  убранством.  Огромная
хрустальная люстра, под зеркалами на подстольниках  жирандоли,
убранные также граненым хрусталем, по стенам масляные  картины
в  золоченых  рамах, наклейные столы, кресла и канапе,  обитые
полосатым  штофом,  -   все  это  показалось  мне  чрезвычайно
великолепным. Хозяин обнял с искреннею радостью моего  опекуна
и потрепал меня ласково по щеке, а супруга его расцеловалась с
Авдотьей  Михайловной  и Машенькой. На канапе  сидел  какой-то
гость  с большим носом, в широком сюртуке с звездою. Он  также
встретил ласковым словом Ивана Степановича, который поклонился
ему весьма почтительно и стал величать превосходительством, по
всем этим приметам мне нетрудно было узнать в нем губернатора.
Признаюсь,  я  очень  оробел сначала, но  как  поосмотрелся  и
заметил,  что он точно такой же человек, как и все другие,  то
стал  посмелее,  придвинулся  поближе  к  хозяину,  который  о
чем-то с ним спорил, и стал вслушиваться в их разговор.
   -   Да  полно, братец, из пустого в порожнее переливать,  -
говорил губернатор, набивая свой огромный нос табаком, -  Знал
бы я наказ нашей матушки Екатерины Алексеевны, регламент Петра
Первого,  отчасти уложенье царя Алексея Михайловича да  правил
бы  губернею  честно, добросовестно и со всяким  опасением   -
так  вот  тебе  и  вся наука! На что мне ваши  финты-фанты  да
всякие ученые премудрости! Я, брат, за них и гроша не дам.
   -  И не давай, любезный!  -  сказал с усмешкою Двинский.  -
Ведь  наука  не  что  другое, она не  всякому  впрок  идет,  и
премудрый Сократ говорил однажды своему ученику Платону...
   -   Уж  как  ты  мне  надоел с этим  Сократом,  -   прервал
губернатор. -  Наладил одно: Сократ да Сократ! И что он был за
человек такой?
  -  Афинский гражданин, любезный!
   -   Только-то?  Гражданин  -  то есть, по-нашему,  мещанин?
Невелика  птица! Посмотрели бы мы его премудрости, если  б  он
был  гражданским губернатором! Тут, брат, и не мещанин затылок
у  себя зачешет. Эка важность: "премудрый Сократ!.." Видали мы
этих Сократов!
  -  Едва ли, любезный! Ты книг не читаешь, так вряд ли когда-
нибудь с ним встретишься  -  хе, хе, хе!
   -   Да  что  в  книгах-то проку? Вот ты третьего  дня  втер
насильно  мне  в  руки эту  -  как бишь, ее зовут?..  Прах  ее
возьми!..
  -  "Грациан - придворный человек".
   -  Да, да! Ну, уж книга! Черт знает что в ней напечатано! В
толк не возьмешь!
   -   Хе, хе, хе! Что любезный, не про нас, видно, писано?  А
не худо бы тебе прочесть со вниманием регулу шестьдесят первую
о том, как мы должны преуспевать в изрядствах.
  -  Читай, брат, сам по субботам.
  -  Ну, а прочел ли ты мою книгу о семи мирах?
  -  Черт ее возьми! И какое мне до них дело?
   -   Какое?  Эх, ваше превосходительство! Плох тот  человек,
говорит Марк Аврелий, который не знает, по чему он ходит и что
его покрывает.
   -   Да  кто же этого не знает? Известное дело: мы все ходим
по земле, а над нами небо.
  -  Да на небе-то что?
  -  Мало ли что: солнце, месяц, звезды.
  -  А звезды-то что такое?
  -  Как что такое?.. Ну, звезды, да и все тут.
   -  Нет не все! Не знаешь, так я тебе скажу. Звезды небесные
такие же миры, как и наш.
   -   Смотри,  пожалуй!  Ах ты, мудрец, мудрец!  Видишь,  что
выдумал! Полно, брат, рассказывай другим!
  -  Я тебе говорю.
  -  Да что ты, там был, что ль?
  -  Не был, да знаю.
  -  Миры! Хороши миры по маковому зернышку!
   -   Так нам отсюда кажется, а в самом деле они более  нашей
земли и, вероятно, служат жилищем для разумных тварей. Статься
может, там есть такие же умные губернаторы, как ты, и такие же
глупые коллежские советники, как я, -  хе, хе, хе!
   -   Эку дичь порет! Да разве тебе не случалось видеть,  что
звезды-то с неба падают?
  -  Случалось, любезный!
   -   Так  отчего  же  до сих пор ни одного  губернатора  или
коллежского  советника оттуда не свалилось и  ни  одна  звезда
никаких бед не наделала? Да если б они были не только  с  нашу
землю,  а  вот хоть с наш губернский город, так уж,  верно  б,
много народу передавили.
   -   То-то и есть, любезный! Ученье  -  свет, а неученье   -
тьма.  Ты,  сердечный, и этого не знаешь, что звезды,  которые
падают на землю, не те, которых мы видим на тверди небесной.
  -  Так что ж это за звезды такие?
 Этот  вопрос, и в наше время не вовсе еще решенный, казалось,
очень  затруднил Двинского. Он наморщил лоб, понюхал  медленно
табаку и сказал:
  -  Ты хочешь знать, что это за звезды такие?
  -  Ну да!
   -   Вот  изволишь видеть, любезный! Эти падающие звезды  не
то, что звезды неподвижные.
  -  А какие же?
   -   Какие!  Ну, разумеется, особые, отличные,  то  есть   -
пойми  меня хорошенько  -  они, сиречь эти звезды, не  то  что
звезды, а так сказать, подобие звезд.
  -  Да что ж они такое?
   -   Экий  ты, братец, какой! Ведь я тебе толком говорю,  те
звезды  сами  по  себе, а эти сами по себе. Звезда  звезде  не
указ, любезный!
   -   Да  не  о  том речь! Ты мне скажи, что это  за  звезды,
которые падают?.. А?.. Что?.. Видно, ученость-то твоя в  тупик
стала?
   -   Да что с тобой говорить!  -  сказал с приметной досадой
Двинский.  -  Ведь это для тебя халдейская грамота,  любезный!
Недаром сказано: не рассыпайте бисера...
  -  Спасибо, друг сердечный! Вот к кому применил!
   -   Не  погневайтесь!  Так  к  слову  пришлось.  Я  не  мог
дослушать  этот  ученый  диспут, потому  что  меня  отвели  во
флигель,  где  я  скинул дорожное платье и  нарядился  в  свой
коричневый  фрак. Потом, часу в шестом после  обеда,  заложили
опять нашу линею, и мы все вместе отправились на сборное место
целого города, то есть в лубочные ряды на ярмарку.


                              III

                            ЯРМАРКА



 Верно,  вам  случалось не раз слушать с досадою, по-видимому,
совершенно  несправедливые жалобы стариков на все то,  что  мы
называем  улучшением; не смейтесь над ними, не  осуждайте  их!
Неужели  в  самом деле вы думаете, что старик  -  если  он  не
совсем еще выжил из ума  -  не понимает, что каменный, удобный
и  красивый дом лучше каких-нибудь деревянных неуклюжих хором,
что хорошо вымощенная и опрятная площадь несравненно приличнее
для  всякого города, чем грязный луг, по которому и  весной  и
осенью  вовсе  нет  проезда, что ехать  в  почтовой  спокойной
карете  по  гладкому шоссе во сто раз приятнее, чем скакать  в
тряской  кибитке  по бревенчатой мостовой или изрытой  колеями
дороге, поверьте, он это все и видит, и чувствует, и понимает,
-   почему  же  он  почти  всегда предпочитает  дурное  старое
хорошему   новому?  Почему?  На  это  отвечать   нетрудно    -
послушайте!
 Один  из  моих  столичных знакомых, который был с  ребячества
искренним  приятелем и воспитывался вместе с деревенским  моим
соседом  Волгиным, прошлого года приехал из Петербурга нарочно
для  того, чтоб с ним повидаться. Он заехал по дороге ко  мне,
на  ту  пору  был  у  меня в гостях сын Волгина,  молодец  лет
двадцати, писаный красавец. Я тотчас их познакомил,  и,  когда
этот  молодой  человек объявил приезжему, что  он  месяц  тому
назад  похоронил  своего отца, мой столичный приятель  залился
слезами.
   -   Вот  был человек!  -  говорил он, всхлипывая.  -   Пере
велись такие люди! А молодец-то был какой!
   -   Полно,  так  ли, любезный?  -  сказал я, когда  молодой
Волгин  вышел  из комнаты. -  Покойник был некрасив  собою   -
вот сын его, так нечего сказать...
  -  Да, да! Конечно, сын хорош, а отец был еще лучше.
  -  Что ты, помилуй! У него все лицо было изрыто оспою.
   -   Да,  это правда: мы с ним занемогли в одно время,  меня
бог  помиловал, а его, бедняжку, больно злодейка  изуродовала.
Боже  мой!  Как  мы с ним обрадовались, когда,  продержав  нас
месяца два взаперти, выпустили в первый раз из комнаты. Уже то-
то мы набегались досыта! С ног сбили нашего дядьку Прохора,  а
пуще Волгин  -  куда легок был на ногу!
  -  Неужели? Да ведь он всю жизнь свою хромал!
   -  Да, да, прихрамывал! Ему не было еще и шести лет, как он
переломил  себе  ногу, мы лезли с ним через забор,  он  как-то
сорвался, упал неловко, и с тех пор... Ах ты господи боже мой!
Как  вспомню:  какие мы были проказники! Бывало,  я  на  любое
дерево  взбегу как по лестнице, няня меня ищет,  а  я-то  сижу
себе на суку да кричу кукушкою. Преживой был ребенок!
   -   Мне помнится также, -  продолжал я, -  у покойника  был
нос на сторону?
   -  Правда, правда! Да ведь это к нему очень шло! Бывало, он
станет  нам  корчить  гримасы: рот на  одну  сторону,  нос  на
другую,  так  мы  все  и помрем со смеху! Линский  начнет  его
передразнивать, Мурашкин также... Бог мой!..  Все  померли!  А
люди-то какие были  -  люди!
   -   Не  спорю, любезный! Только как же твой друг Волгин,  с
рябым  лицом,  хромой ногой и кривым носом  был  лучше  своего
сына, первого молодца и красавца во всей нашей губернии?
 Приятель  мой  задумался, покачал печально головою  и,  пожав
мне крепко руку, сказал:
    -   Да,  мой  друг! Волгин, на мои глаза, был  лучше  всех
нынешних красавцев, его лицо напоминало бы мне самые блаженные
годы моей жизни. Ты  -  дело другое: ты не вырос с ним вместе,
при  встрече с ним не оживились бы в твоей памяти все  детские
радости,  все  счастье юношеских лет, когда свет  нам  кажется
прекрасным,  надежда верным, неизменным  другом,  а  все  люди
братьями.  Если  бы  я его увидел, то помолодел  бы  тридцатью
годами,  пустился  бы бежать с тобою взапуски!  Вместо  его  я
увидел сына, и меня опять пригнуло к земле, все прошедшее  как
будто  бы  не  бывало, а без него худо нашему  брату  старику.
Настоящее хоть брось, а будущее... Ах, мой друг, мой друг!  Ты
еще  не стар, а мне скоро восемьдесят стукнет. Нет! воля твоя,
хорош сын, а отец был гораздо лучше!
  Я  думал почти то же самое, когда спустя лет тридцать  попал
нечаянно  на эту годовую ярмарку нашего губернского города.  С
какою детскою радостью торопился я воскресить в душе своей все
прежние   впечатления,  как  встрепенулось   мое   сердце   от
удовольствия, когда лакей, притворив дверцы кареты,  закричал:
"Пошел на ярмарку!" Подъезжаю  -  и что же?.. Боже мой!  Какое
превращение! Вместо лубочных балаганов и лавок, удрапированных
рогожками,   у   которых   была  такая  праздничная,   веселая
наружность, -  пречопорный гостиный двор, раскрашенный, обитый
тесом, и даже  -  о господи! ожидал ли я такого несчастия!   -
выстроенный  по  плану  и с наблюдением  всех  правил  изящной
архитектуры! Куда девался этот упоительный запах сырых  лубков
и  свежих  циновок? Где эти дождевые лужи, около  которых  так
осторожно  и  подбирая свои платьица обходили  наши  городские
барыни? На каждом шагу такие улучшения, везде такая чистота  и
опрятность, такое благочинье! Нет ни суматохи, ни тесноты, ну,
словом, все так чинно, так прекрасно и так скучно, что я чуть-
чуть  не заплакал с горя! "Хорошо, - думал я, прохаживаясь  по
широким рядам. -
 Что  и  говорить   -   хорошо! Да эти  щеголеватые  ряды  мне
ничего не напоминают. Это уж не та ярмарка, на которой  я  так
веселился,  та  сгибла и пропала вместе с моею молодостью!  Та
была  просто годовой праздник, на котором в лубочных временных
балаганах веселились без причуд, нараспашку, а теперь  -  боже
мой!  изящное  здание с колоннами! Ну что тут  будешь  делать?
Хочешь   -  не хочешь, а надевай вместо полевого кафтана  фрак
или модный сюртук! Нет, прежняя ярмарка была гораздо лучше!"
 Попытаюсь описать ее.
 Я  уж  сказал  моим  читателям, что мы,  отобедав  у  Алексея
Андреевича  Двинского, отправились всей семьей на  ярмарку.  И
теперь  еще  не  могу  вспомнить  без  восторга  и  радостного
замирания сердца о том, как мы подъехали к рядам, как вышли из
нашей  линей,  как глазам моим представилась  эта  бесконечная
перспектива   слабо  освещенных  лавок,  которые,   вместе   с
многолюдной   толпой  народа,  терялись   вдали   в   каком-то
заманчивом сумраке. Когда мы вошли в одну из главных улиц этих
ярмарочных  биваков, голова моя закружилась и стало  рябить  в
глазах.  Я  не  знал, на что смотреть: тут  лавочки  наполнены
серебряною  посудою  и  образами  в  золоченых  окладах,   там
тульский магазин с блестящими стальными изделиями, подле целые
горы  граненого хрусталя, вот люстра огромнее и лучше той,  ко
торая поразила меня в доме Алексея Андреевича Двинского. "Боже
мой,  боже  мой!  -  шептал я, протирая глаза. -  Нет!  Такого
богатства и роскоши я в жизни своей не видывал!.. Да  это  все
стоит  миллионов! Боже мой, боже мой!" Пройдя  шагов  сто,  мы
остановились  подле одной угольной лавки с дамскими  товарами.
Авдотья  Михайловна и Машенька стали торговать разные шелковые
материи,  Иван  Степанович отправился покупать  себе  енотовую
шубу,  а  я,  оправясь  немного от  первого  изумления,  начал
расхаживать  взад и вперед по рядам, чтоб людей  посмотреть  и
себя  показать. На мне была пуховая круглая шляпа,  которую  с
месяц  тому  назад брат моего опекуна, проезжая  из  Москвы  в
Саратов,  подарил мне на память. Эта шляпа с высокой тульей  и
тремя  ленточками,  из  которых  каждая  застегивалась  особой
серебряной пряжкою, была, по словам его, самой последней моды.
Я  обновил ее для ярмарки и, признаюсь, думал, что народ будет
останавливаться и смотреть на эту щегольскую шляпу, что, может
быть,  многие  станут  говорить: "По  смотрите,  какая  шляпа!
Сколько  пряжек!..  Кто этот молодой человек  в  такой  модной
шляпе?"  Вот я себе хожу да посматриваю: не взглянет  ли  кто-
нибудь?  Никто!  Как  я ни старался выказать  свою  шляпу:  то
надевал  ее  набекрень, то закидывал назад  -   все  напрасно!
никто  не  удостоил ее ни одним взглядом, и когда  я  встретил
человек  десять  точно  в таких же шляпах  и  даже  одного,  у
которого  вся  тулья снизу доверху была опутана  ленточками  и
унизана  пряжками,  то поневоле смирился  и  почувствовал  всю
ничтожность  суеты и гордости мирской. Видя, что  нет  никакой
пользы   себя  показывать,  я  решился  смотреть  на   других.
Прислонясь к одной лавке, я стоял с полчаса, не меняя места, и
глядел  с  удивлением  на