своего
ломающегося   голоса,  который  перекатывался  в  горле  воздушным  шариком.
Незаметно  в  комнату вошел огромный рыжий сенбернар, он подошел к девушке и
положил  к  ней  на  колени  свою  огромную голову. Бербель запустила руку в
густую  шерсть  собаки  и  замерла. Герберту показалось, что это фотография.
Глаза  собаки  смотрели  на хозяйку с грустью и влюбленностью. Уже много лет
собаке  снился  один  и  тот  же  сон,  будто она и девочка живут вдалеке от
города,  в  степи,  в  глубокой  и  теплой яме, и каждый раз, когда приходит
время  заснуть,  девушка  кладет  свою  кудрявую голову на лапу собаке. Но в
реальной  жизни  все  было наоборот, и собака скучала по снам. Герберт допил
кофе  и  поставил  чашку, - ну пойдем, что ли. Бербель посмотрела на него, и
он  увидел,  что оба ее глаза смотрят в разные стороны, рассеянность безумия
сквозила  в  лице  гимназистки  Бауэр.  Собаку  брать  не  будем? - спросила
Бербель  и  посмотрела  на сенбернара. В кафе с собакой не пускают, - сказал
он и погладил пса.

Когда  мальчик  и  девочка вышли на улицу, дождь уже перестал. Они шли вдоль
мокрых  улиц,  и вслед им смотрели удивленные окна домов. Несмотря на раннее
время,  слово  "Кафе"  уже  светилось электричеством. Около входа стояли два
молодых  человека в почти одинаковых пиджаках с подложенными плечами, губы у
них  были  накрашены, и сами они напоминали манекены, которые должны войти в
какую-либо   из  ближайших  витрин;  взгляды  их  были  неподвижны  и  очень
сосредоточены,   -  казалось,  они  разглядывают  какую-то  одну  только  им
известную  точку. Попав в темное помещение, мальчик и девочка растерялись, -
они  не  заметили, как из глубины продолговатого зала, словно воздушный шар,
выкатился  толстый метрдотель. Он устало махнул в сторону далекого столика с
маленькой  лампочкой.  Над  столом  висело  хорошо  сделанное чучело орла: в
когтях  птица  держала  расползшуюся  на  четыре стороны света свастику. Они
опустились  на  низкие стулья. На золотой картонке тоже была выбита всеядная
свастика;  он  открыл  меню,  а Бербель вытащила из соломенной сумочки пачку
сигарет  и  маленькую  черную  зажигалочку  с  золотым  колесиком.  Закурив,
Бербель  выпустила  дым и поставила пачку так, как это нужно для того, чтобы
увидеть,  что  на  ней  изображено.  На  сигаретной  пачке  была  нарисована
светловолосая  девушка:  она  сидела  на  стуле,  одна нога была закинута за
другую,  в  уголке  рта  у нее дымилась длинная сигарета, в руке она держала
огромную   черную   свастику.   В   голубых   глазах   Бербель  отпечаталась
задумчивость.  Она совсем не понимала, зачем существуют люди. Почему, зачем,
отчего  легкий  дым  над  столами и приглушенные голоса тут и там? И Герберт
подумал,  что  неплохо было бы еще заказать вино. Здорово было бы пить его и
смотреть  на  растрепанные  волосы  Бербель,  и  думать  о силе человеческой
печали,  о  силе мысли, о ее головокружительности. Но когда пришел официант,
Герберт  вина  не  заказал,  он  вспомнил  фразу отца: "Поднимать настроение
вином  ниже  возможностей  личности". От близости нравящегося лица Герберт и
так  чувствовал  нарастающую  тревожность. Рядом сидели подвыпившие военные,
они  хлопали  друг  друга  по плечам и пели патриотическую песню; лица у них
были  красные,  а  волосы  мокрые: было душновато. Герберт заказал пирожные,
сок  и  орешки  и  пощупал  карман  на  груди,  в котором лежали свернутые в
трубочку  деньги.  Пирожные,  несмотря на свою внешнюю красивость, оказались
невкусными,  сок горчил, по- настоящему вкусными были только орешки. Герберт
не  знал,  что  их  присылали  из Испании, где шла война, и где люди убивали
друг  друга,  как  маятники  часов убивают бесконечное время. Он отправлял в
рот  маленькие  продолговатые  орешки и, хрустя ими, окидывал глазами зал. В
самом  конце  кафе  сидели  двое  в почти одинаковых пиджаках, с намазанными
ресницами  и  подкрашенными  губами, их Герберт видел у входа. К ним подошли
еще  двое с лицами более мужественными, однако тоже какая-то двойственность.
Они  молчали. Руки более мужественных и накрашенных переплелись, накрашенные
захлопали  ресницами  и  опустили  головы,  они  стеснялись.  Герберт гладил
худенькую  руку  девушки  и  смотрел на стол, за которым четверо мужчин вели
себя  непонятно и вовсе не по-мужски. Знаешь, Бербель, я давно хотел сказать
тебе,  -  он закашлялся и поднес ладонь к губам, - я давно уже хотел сказать
тебе.  Что? - спросила девушка, - что ты мне хотел сказать? Я хочу проводить
с  тобой  время,  потому  что друзей у меня нет. Вот. Герберт закончил фразу
весь  красный.  От  дыма  у  него  защекотало  в носу. Он отпил сок, который
горчил,  и  посмотрел ей в глаза - они снова смотрели в разные стороны. Я бы
тоже  дружила  с  тобой,  только  между  девушкой  и юношей какая дружба. Ты
хочешь  сказать,  что еще бывает любовь? Именно любовь, Герберт. Именно, она
впечатляет  и  вдохновляет  женщину,  -  Бербель  закашлялась,  она смотрела
куда-то  мимо  него,  в  безотчетную  пустоту,  в  долину  желтых плафонов и
отсвечивающих  свастик,  в желто-черную даль событий, которым только суждено
произойти.  Бербель  была  чрезвычайно  мила,  щеки  у  нее  были матовые, а
ресницы  длинные-длинные. Раньше Герберт и не представлял, что ресницы могут
быть   такими   большими.  Военные,  певшие  патриотическую  песню,  встали,
послышался  скрежет  металла,  будто  штыком  рассекали  стекло,  в  воздухе
запахло  паленым. Грядут перемены, - сказала Бербель и взглянула на толстого
метрдотеля,  который  остановился  у  их  столика,  - он кого-то подзывал: у
стены освобождались места.

Послышался  громкий  стук обуви, сильно запахло потом. А здорово мы им дали,
-  голос  говорящего  был  густой  и громкий. Здорово, - ответил ему другой,
более  низкий  и  тихий.  Вот  начнется  олимпиада,  уж  мы этим америкашкам
покажем,  где  раки  зимуют. Это были спортсмены, они были одеты в футболки,
белые  брюки  и белые спортивные тапки, лица у них были загорелые и выражали
неукоснительный  оптимизм.  От  бессознательной  силы,  исходящей  от  этих,
видимо   простых,  людей,  Герберту  вновь  сделалось  не  по  себе.  Тонкие
гармонические  настроения  пытался  он  отыскать в собственной душе и не мог
найти,  не мог укрыться он от звуков реальности, от тысяч ревущих голов, над
которыми   распростерлась   на   четыре  стороны  света  всеядная  свастика.
Приближалась    олимпиада,    интересы   спорта   плотно   переплетались   с
национальными.  Спортсмены  тоже стали петь песню: что-то про сильную нацию.
Под  конец песни они все встали и громко прокричали: хайль Гитлер. И здорово
у  них  это  получилось,  так  здорово,  что Герберту даже почудилось, будто
птица  со  свастикой  попыталась  взлететь.  И  верно - Орел уже было качнул
крыльями,  но  в  последний  момент передумал, только знак сжал в когтях еще
сильнее.  От  дыма,  от  возгласов,  от  плохих  пирожных,  от горького сока
Герберта  стало  тошнить.  Пойдем на воздух, я больше не могу, - попросил он
Бербель,  и та встала, от движения стула произошел неприятный скрип ножек об
пол.  Герберту  вдруг  стало  плохо  и,  чтобы не упасть, он оперся руками о
стол.  Послушай,  -  он выдохнул воздух, - я сейчас умру, - это было сказано
почти  шепотом.  Деньги  возьми  в  левом кармане. Герберт увидел как ловкие
дамские,  это  в четырнадцать-то лет, пальчики вытаскивали у него из кармана
трубочку  банкнот.  Герберт  стоял  красный, пиджак и рубашка мучили его, он
хотел  на  воздух,  на  волю, которой уже не было вокруг. На улице ему стало
лучше,  он обрадовано вдохнул свежий после дождя воздух и посмотрел на яркое
солнце,  которое  после  дождя  тоже  казалось  мокрым. Видимо, над Лондоном
стоит  такое  же  солнце,  и  дождь, может быть, тоже был в Лондоне. Герберт
вспомнил  фотографию  в  немецком альбоме: часы "Биг Бен", а сверху - черные
пласты  разнокалиберных  туч. Называлась она "Английская погода". Фотография
не  нравилась Герберту - в ней не было мысли, - однако он почему-то вспомнил
ее.  А  ведь  и вправду над Лондоном в то лето тридцать шестого года светило
солнце,   точно   такое   же,  как  над  Берлином  в  эту  секунду;  Герберт
почувствовал  себя  ясновидящим.  А  через  мгновение он уже думал о другом.
Бербель задумчиво качнула прической, и они пошли по мокрым камням мостовой.

Вечером  того  же дня в доме у Герберта собралось разномастное общество. Два
старых  полковника,  подрагивая  усами,  ели жесткие пережаренные бифштексы;
старушки,  обычно  приносившие  пирог  из липкого теста, на этот раз испекли
нечто  другое,  по  форме  напоминающее  цеппелин,  и  это нечто горделиво и
одиноко  возвышалось  на краю стола. Большая собака ждала подачек и от стола
не  отходила. Священник, с которым бабушка очень дружила, все время протирал
не  очень  чистой  салфеткой  свои очки; он сидел напротив Бербель. Герберту
казалось,  что он это делал от смущения. Хорошо, что бабушка меня не трогает
-  он  очень сильно уставал от разговоров с ней, - бабушка говорила на языке
прошлого  века,  а  за  собой  Герберт чувствовал будущее. Усатый фон Зайц и
второй  усатый  полковник  шумно  пережевывали пищу. Оба они были в красивых
кайзеровских  мундирах  времен  Первой  войны,  усы  их топорщились в разные
стороны,  и  они  напоминали  Герберту двух старых беркутов. Птицы методично
клевали  жесткое  мясо  и рассуждали о войне. Дорогой фон Алоф, а помните ли
вы  нашу  удачную  атаку  на  Марне?  Когда  мы  пропустили  вперед пушки, и
англичане  посыпались,  как  кегли?  Еще  Фридрих Великий говорил, что пушки
должны   скрываться   в   массе  атакующих  войск.  И  все  равно  это  было
удивительно,  -  говорил  фон  Зайц.  Я  в  бинокль рассматривал шотландских
стрелков.  На  них  были  такие  шикарные  наряды: клетчатые юбки, гольфы...
Сидевшие  за столом старушки тихо перешептывались: их речь не была похожа на
человеческую,  она  напоминала  плескание  воды  в банке. Герберт видел одну
только  Бербель,  на  которую  к  тому  же  смотрел  и  священник; она очень
смущалась  и все время отворачивала лицо. Священник смотрел на нее изучающим
взглядом  -  вполне возможно, он видел в ней новую прихожанку. Бабушка очень
сильно   напоминала   Герберту   существо  древнего  мира,  причем  существо
беззащитное:  вытянутая шейка, вся морщинистая, тонкая, очки в медной оправе
и  руки сухие, приплясывающие, как будто их трогает ветер. Она разговаривала
с Бербель.

- Вы первая девушка, которую внук привел в этот дом.

Вероятно,  она  хотела,  чтобы  от  этих слов по лицу Бербель поплыла густая
краска.  Однако  Бербель  не  покраснела,  а  побледнела,  и стала похожа на
напудренную  куклу.  Герберт  встал  из-за  стола и сел в кресло, он щелкнул
кнопкой  торшера  и  взял  с  журнального столика толстую книгу - книга была
завернута  в  папиросную  бумагу и перевязана розовой лентой. Это была книга
Вейнингера  -  автора,  известного  и  популярного  до Первой Мировой войны.
Книга  была  выпущена  в  1912  году.  На  обложке  кожаного  переплета были
оттиснуты  два  маленьких  сердца, пронзенные стрелой. Герберт открыл книгу,
попытался  читать  и  не заметил, как страницы замелькали у него под руками.
Он  втянулся,  читать  было  сложно,  но  приятно.  Некоторых оборотов он не
понимал,  и  тогда  читал  через  строчку,  но тем не менее женское начало в
человеческих  существах  было  описано  так  ярко  и  разнообразно,  что он,
отвлекшись  от  книги,  невольно  залюбовался  девушкой.  Руку  с бокалом, в
котором  плескалось  немного вина, она держала у самой груди. Щеки ее уже не
были бледными, по ним побежал румянец.

И  Герберт  вдруг снова понял, что перед ним фотография, застывшее мгновение
жизни.  Она  уже никогда не будет сидеть так, смотреть так, свет уже никогда
не  будет  падать  так  ровно;  она никогда не будет так привлекательна, как
сейчас.  Она, конечно, будет привлекательна - но не так, не так, как сейчас.
Священник  бросил  протирать  стекла очков, но по-прежнему очень внимательно
смотрел  на  девушку,  может  даже,  он  хотел  предложить ей покаяться - во
всяком  случае,  вид  у  него  был  такой. А Герберт смотрел на лицо Бербель
сквозь  осознание  прочитанных  страниц,  и  смешанное  чувство  восторга  и
брезгливости  гнездилось  в  его  груди.  Маленький мальчик, еще не нюхавший
женского  белья,  закутавшийся  в  восторги  и  ребенок,  читавший книгу для
взрослых, он скрежетал зубами от негодования и восхищения.

Оторвавшись  от  книги, Герберт бросил взгляд на священника. Отец, Бербель -
живая  девушка, а не глиняная статуя в нише вашего храма, - сказал Герберт и
продолжил чтение. После этого замечания священник встал и вышел из гостиной.

-  А  что,  собственно, произошло, - Герберт окинул взглядом присутствующих.
Отец  Штольц  ушел,  потому  как  я его обескуражил. Пусть так не смотрит на
моих  знакомых.  Фон  Алоф  и  фон  Зайц,  оба  в  зеленых  мундирах,  оба с
аксельбантами,  и оба - напоминающие птиц, - переглянулись. Герберт смотрел,
как  отливает  золотом  шишечка торшера, и на глаза ему навертывались слезы;
едва  расцвеченная звуками, вздыхающая за спиной тишина была невыносима. Еще
было  рано,  еще и солнце не исчезло из виду, а немногочисленные гости стали
собираться.  Уход  Штольца  вызвал всеобщую неловкость, и никакими силами не
удавалось погасить нехорошее настроение.

Шумно  покидали  особняк  полковники  Первой  Мировой  войны,  они  долго  и
тщательно  застегивали  френчи  и  пушили  усы,  незаметно исчезли старушки;
подарки  беспорядочной  грудой громоздились на журнальном столике. Герберт и
Бербель  остались  одни;  он  смотрел на ее волосы и ему показалось, что над
ними  вздымается  легкий  отсвет  пожара,  -  на  мгновение  он  зажмурился.
Грустно,  что  все  так  вышло,  - сказала девушка. Не стоит расстраиваться,
Бербель,  я всегда знал, что говорю много лишнего, и тем не менее, ничего не
мог  с  собой поделать. Мне безразлично, что подумают обо мне. Но ведь ты не
один,  Герберт,  разве тебе не приходится считаться с этим? Герберт наклонил
голову  и  засопел - он не любил морализированных разговоров. Однако, у него
была  живая  душа,  она  трепетала,  как  заяц  в силке, и ее еще предстояло
воспитывать  долгие  годы  и  дни.  Девушка взяла со стола десертный ножик и
стала  водить  им  по  скатерти.  Герберт  как  завороженный смотрел на этот
столовый  прибор.  Сверкало  лезвие,  шелестела  скатерть, а он никак не мог
оторвать  взгляд  от  тоненькой  ручки  ножа, зажатого между двумя еще более
тонкими  пальцами  девушки.  Взгляд  его  остекленел  -  с  ним такое бывало
всегда,  лишь только он начинал глядеть в одну точку. Что с тобой? - Бербель
положила  нож  и  испуганно  откинулась на спинку стула. Он встал, подошел к
выключателю  и  погасил верхний свет. Тени от посуды замысловато наклонились
над  скатертью. Девушка взяла со стола квадратный графин и долила свой бокал
до  краев.  Она  держала  бокал  двумя руками, медленно потягивая вино, тень
размышления  отражалась  у  нее  на  лице.  Бербель подняла глаза, и Герберт
увидел,   что  они  у  нее  изумрудные,  а  ресницы  длинные-длинные,  и  он
представил,  что  кусочки  изумруда  закутаны  в черный полупрозрачный шелк.
Герберт  поднялся из-за стола, обошел его и остановился рядом с девушкой. Он
стоял  рядом  с  ее  стулом, как соляной столп из старинных сказок. Полутьма
создавала  ощущение завораживающей безвременности. Проемы окон за его спиною
были  окутаны  ночью.  Мелкие  летние  бабочки  летали под колпаком торшера.
Ощущение   вечности  пронзило  два  этих  юных  существа,  уже  глядящих  на
окружающий  мир  слегка  прищуренными  глазами.  Можно я тебя поцелую, - еле
слышно  попросил  мальчик.  Можно,  -  еле  слышно ответила девочка. Герберт
нагнулся  над  ней,  но  в последний момент поскользнулся на кусочке пищи, и
поцелуй  не  получился. Он поцеловал ее так, как можно поцеловать стену. Вот
черт,  -  выругался  он;  под  его  ногами  лежала  раздавленная  горошина -
виновница  его  первой любовной неудачи. Взгляд у Бербель был внимательный и
совсем  не  влюбленный,  а  ему  хотелось,  чтобы  она  смотрела  на  него с
восторгом  обожания,  но  в  глазах  ее  не было теплоты и проникновенности.
Какая  теплота,  какая  нежность,  ей  дарят  корзины  цветов и, может быть,
взрослые  люди  дерутся  из-за  нее на дуэли, а тебе она приносит безопасную
бритву, словно в насмешку над возрастом.

Бербель  была  доброй девушкой, хотя и несколько ироничной, она была рождена
под  знаком  Льва  и  унаследовала смелость, свойственную этому знаку. После
такого  неловкого  поцелуя она решила исправить его ошибку: она положила ему
на  плечи  нежные свои руки и со всей смелостью поцеловала его прямо в губы.
Герберт  почувствовал  незнакомый привкус ланолина. Она села и посмотрела на
него  снизу  вверх,  и ей показалось, что он вот-вот упадет, тогда она снова
встала  и  прижалась  к  нему,  она почувствовала теплую дрожь, наводящую на
мысль  о  какой-то  другой, более грандиозной близости, с которой она еще не
знакома.  Но  тут  и  Герберт  очнулся:  он  словно  стряхнул  с  себя пыль,
налетевшую  на него со всего дня рождения. Неожиданно для себя он стал очень
смелым  - он схватил Бербель и стал ее целовать, куда попало: в лоб, в щеки,
в  нос,  в  губы - это был целый вихрь поцелуев. Бербель, ошеломленная таким
поворотом  событий,  смотрела  на  него  широко открытыми глазами, в которых
перекатывались  маленькие  изумруды, формируя голубовато-зеленый фон зрачка.
Уже  поздно, мне пора, - сказала она, отстраняясь от мальчика. Она подошла к
креслу  и  сняла  со  спинки  малиновую  сумочку,  усыпанную синими точками.
Герберт  и  Бербель  вышли  через парадную дверь. Они прошли палисадник и по
каменной  лесенке  вышли  в маленький и кривой переулок. Кое-где в домах еще
светились желтым, красным и синим занавешенные окна.

Еще  не  было  полночи,  еще  кое-где  слышался отрывистый стук каблучков. В
конце   улицы,  на  повороте,  горел  один-единственный  фонарь,  он  горел,
наклонившись  над  мостовой,  и  Герберт загадал, что, когда они спустятся к
этому  фонарю,  то  хотя  бы  постоят  рядом.  Желто-белый  свет так красиво
ложился  на  мостовую.  Итак, день рождения миновал, - думал он, поддерживая
девушку  под  локоть.  Вдалеке послышались голоса, показались люди - их было
человек  двадцать:  двое катили перед собой тележку, чем-то нагруженную; это
были  штурмовики,  одеты  они  были  в  коричневые  рубахи  с узкими черными
галстуками,  кожаные  или  вельветовые штанишки и гольфы; средний их возраст
не  превышал  шестнадцати  лет.  Впереди  процессии  шел молодой мужчина лет
двадцати  пяти,  на  рукаве  у него была повязка со свастикой черной в белом
кружке.  Герберт  и Бербель отступили на тротуар. Прыщавое лицо предводителя
было  совсем  рядом,  луна  и  звезды  освещали его сверху, снизу оно слегка
подсвечивалось  двумя  карманными фонариками, которые несли юные штурмовики.
Качающийся  свет этих маленьких фар произвольно раздвигал уличную темноту. У
предводителя  был  длинный и острый нос, на кончике которого находились очки
в  металлической  оправе.  Он  вопросительно  посмотрел  на двоих прохожих и
повернулся  лицом  к  тележке,  и как крыльями взмахнул двумя своими тонкими
руками  в  коричневой рубашке. Штурмовики везли тележку, заваленную книгами.
Луч,  скользнувший по ним, высветил один корешок. На корешке крупной готикой
было  написано: "Томас Манн". А Герберт, еще только создающий мнение о себе,
подумал:  Сколько  же  я еще не знаю, как много еще предстоит узнать прежде,
чем  я  начну  до  конца  осознавать  себя  в  этом  мире. Какие еще Манны и
Вейнингеры встретятся у него на пути.

Книги   везли  для  сожжения:  костер  решили  приурочить  ко  дню  рождения
какого-то  фюрера. Но ни Бербель, ни Герберт еще ничего об этом не знали. Он