остановил  девушку у фонаря. Под фонарем Герберту было легко романтизировать
собственное   возвышенное   настроение.  Он  попытался  обнять  ее,  но  она
отстранилась. Знаешь, я кое-что хочу сказать тебе. Что? А ты нагнись.

Герберт  нагнулся,  и  она  еле слышно прошептала: я наполовину еврейка. Она
выпрямилась,  как бы зрительно стараясь рассмотреть эффект, произведенный ее
же  словами.  Фраза эта со свистом пронеслась мимо него и растаяла где-то во
тьме.  И  хотя  она была сказана еле слышно, тем не менее Герберт ощутил всю
ее будто бы материализовавшуюся значимость.

- А какое это имеет значение? - сказал он, немного подумав.

-  Разве  ты не гражданин своей страны? - спросила она с вызовом и поглядела
на него так, как смотрит генерал на провинившегося солдата.

- А что такое гражданин?

-  Ну,  гражданин  -  это  тот,  кто  выполняет  то, что делают все. Ну вот,
например,  если  ты  пойдешь в политическую полицию и скажешь, что вот тот -
еврей,  а  тот  -  американский  шпион,  то  ими  могут заняться, и вовсе не
обязательно  им  быть  евреем  или  шпионом, достаточно того, что кто-то так
считает,  а  этого  вполне  может хватить, чтобы человека затравили или даже
убили.

-  Да  что  ты  говоришь, ужасы какие-то ты говоришь. Разве так просто можно
кого-то  убить?  Хотя  я  не  знаю,  может, все так и есть, может, ты в этом
разбираешься  лучше  меня,  только  вот  не  верится,  что  можно просто так
кого-то убить.

-  Ну не совсем просто так, а, скажем, за некоторое несовпадение с системой.
Это ты сама так думаешь, или об этом тебе сказал кто-то другой?

- Никто мне этого не говорил.

И  тем  не  менее  Герберту  было ясно, что она с ним не откровенна. Бербель
надулась  и тряхнула волосами - лицо у нее было нервным - посмотрев на свет,
она  сощурила  глаза  так,  что  они  стали  похожими на щелки. Герберт тоже
сощурил  глаза,  и  они  у него тоже сделались похожими на щелки, сквозь эти
щелки  он  и  увидел  длинные и пристальные дуги света. Эти дуги составили в
голове   его   световой   каркас,   в  который  было  заключено  ее  лицо  с
развевающимися  красными  волосами.  Она  что-  то  говорила  ему,  губы  ее
выразительно  извивались. Но тут он совсем закрыл глаза, и светящийся каркас
исчез.  Следующая  улица, до которой они дошли, вся сплошь была залита ярким
электричеством,  и  ему  показалось,  что  они  проходят  сквозь грандиозный
пожар.  Окна в квартире Бербель были погашены, но он не стал проситься к ней
в  гости,  так  как решил, что они и так провели вместе много времени. Когда
он  возвращался,  ему  попалось трое пьяных: они были одеты в черное, и один
из   них   протянул   ему  черный  металлический  значок-свастику  с  белыми
прожилками.  Когда  пьяные  ушли, он огляделся по сторонам и бросил значок в
клумбу.

Несколько   дней   Герберт   жил  как  под  гипнозом  -  он  стыдился  своей
влюбленности.  Однажды утром его разбудил длинный звонок в парадную дверь, и
он  резко  откинул  одеяло, так, что Вейнингер, лежащий сверху, упал на пол.
Упавший  Вейнингер  лишил  его  последних остатков сна. Он спустился вниз по
вздыхающей  на  каждом  шагу лестнице и открыл дверь. Почтальон протянул ему
желтую  кожаную  книжку,  в  которой  он  расписался  химическим карандашом.
Телеграмма  была  от  отца,  и  звучала  она следующим образом: Герберт, мне
очень   плохо,  приезжай.  Тон  ее  был  загадочным,  а  словарный  запас  -
ничтожным.  Телеграмма  произвела  на  Герберта  сильное впечатление. Он еще
долго  стоял  перед закрытой дверью, сжимая в руке шершавый четырехугольник.
Бабушка  стояла  в  дверях и смотрела на него стеклянными глазами. В отличии
от  глаз  Бербель,  к  которым  Герберт  всегда  присматривался,  и  которые
находились   в  постоянном  движении,  у  бабушки  зрачок  всегда  оставался
неизменен:  он  не  сужался  и не расширялся, - взгляд ее существовал как бы
отдельно от тела.

- Я, видимо, поеду к отцу.

- Поезжай, если сможешь, но ты неважно выглядишь, Герберт.

- А какое это имеет значение, мне надоело находиться здесь.

- А разве я держу тебя?

- Нет, но ты говоришь о моей внешности. Кстати, что во мне тебе не нравится?

-  Все,  Герберт;  твой  вид,  образ твоих мыслей, небрежность. Ты совсем не
замечаешь, что я тоже живая.

- Неправда, я вижу, ты действительно живая, ведь ты разговариваешь и дышишь.

- О, Господи! - бабушка вздохнула и пошла сквозь комнаты.

Уже  давно  он  ловил  себя  на  мысли,  что  мыслей  как  таковых у него не
оставалось,  что  существование его движется вперед вопреки всякой логике, и
только  одно  обстоятельство  радовало  его: вызревание в нем самом какой-то
безусловной  единицы  искренности. Учти, сейчас сложно с отъездом, - сказала
бабушка, высунувшись из дверного проема.

Разрешение  на  выезд из Германии Герберту выдали довольно легко. Чиновник в
отутюженном  френче со свастикой вместо галстука и в скрипящих сапогах долго
рассматривал его.

- Вы член гитлерюгенда? - спросил он.

-  Нет, - ответил Герберт и покраснел, он опустил голову на грудь. А почему?
Почему  нет?  - чиновник встал за спинкой стула и стал раскачиваться с пятки
на  мысок,  отчего  Герберт  решил,  что  его  сейчас ударят в затылок или в
спину,  и  втянул голову в плечи, ожидая удара. Скрипящие шаги разминались у
него  за  спиной.  Неожиданно  нацист  заговорил:  Ваш  отец лечил мою мать;
такие,  как  он - гордость Германии. Герберт еще глубже вжал голову в плечи.
Видимо,  я не вступил в гитлерюгенд потому, что учился в частном пансионе, -
еле  слышно  произнес  он  и посмотрел снизу вверх на худощавое, морщинистое
лицо  нациста  со  щетками  черных усов. Желтые глаза его выражали затаенное
внимание.  Чиновник  протянул  Герберту  листок  бумаги,  по всей территории
которого  расползлись  коричневые водные знаки-свастики. Герберт прочел свое
имя,  рядом  с  ним стояла жирная черная печать. Не потеряйте, - предупредил
нацист, - второй такой бумажки вы здесь не получите.

На  улице  Герберт столкнулся с похоронной процессией. Бело-золотой катафалк
с  черными пушистыми кистями медленно двигался по мостовой. Перед катафалком
шли  певчие:  один  из  них держал на уровне лица деревянный крест, покрытый
серебряной  краской;  телесный  Христос  на  нем  символизировал бесконечное
страдание.  Но  неожиданно  горизонт  качнулся,  и  Герберту показалось, что
певчие  -  вовсе  не  певчие,  а  нацисты  в коричневых рубашках и с черными
галстуками;  распятие  превратилось  в  серебряную  свастику, а катафалк - в
огромный  и  неуклюжий  танк.  Сначала  танк  выглядел  вполне обычно, как и
положено   выглядеть  среднему  танку,  затем  он  вдруг  стал  раздуваться.
Надувался  он,  надувался,  и  в  конце концов достиг совершенно невозможных
размеров:  он  вытеснил  с  улицы  всех  людей и даже собак... Но наваждение
прошло.  На  Принцальбертштрассе  людей  было  мало;  пожилая и плохо одетая
цветочница  продавала  белые  и темные розы. Время от времени она набирала в
рот  воды  из  кружки, стоящей рядом с цветами, и опрыскивала их. Капли воды
весело  играли  на красных и белых лепестках. Герберт был несколько озадачен
своим  визитом к чиновнику, - я неправильно живу, вероятно, любовь к Бербель
в  конечном  счете просто обязана перерасти в любовь к Фатерлянду. Несколько
дней  он провел как во сне. В день отъезда он позвонил ей и она сказала, что
придет   провожать  его  на  вокзал.  В  соломенной  шляпке  с  тесемкой  на
подбородке  она  была  похожа на маленькую киноактрису. Оба выглядели крайне
несовременно.  Добрый вечер, - сказал он, и наклонил голову. Паровоз уже был
пристегнут  к  составу,  над  трубой его развевался бледный, как туман, дым.
Разнообразные  запахи  начинающегося  путешествия  еще  не  сумели  до конца
овладеть  его  душой  -  они  только  подбирались  к  тайникам его сознания.
Бербель  надвинула  на глаза шляпку, и она закрыла от него искрящийся взгляд
юной  особы,  которой едва перевалило за четырнадцать. Крадущееся напряжение
отъезда  динамичной  судорогой  опутало  вокзал. Из-под вагонов на щиколотки
поддувало   теплым   ветерком.   Платформа  была  низкая,  и  Герберт  видел
промасленные  четырехугольники букс, электрические черные ящики под вагонами
и  выкрашенные темно-синей краской углубления в блестящих колесах. До отхода
поезда   оставалось  пятнадцать  минут.  Впереди  состава  красивый  черный,
сверкающий  медными  деталями,  паровоз  легонько  и хрипловато посвистывал.
Углубления  в  его  огромных  колесах были выкрашены в красный цвет. Из окна
паровоза   выглядывало   усатое  лицо  машиниста  в  австрийской  кепочке  с
козырьком.  Паровоз  был  таким  огромным,  таким  красивым  и  могучим, что
Герберт  и  Бербель  невольно  им  залюбовались.  Машинист, видя, что на его
детище  обращают  такое  явное  внимание,  ухмыльнулся, потянул за кольцо, и
из-под  колес паровоза выскочило облако, - белый пар имел запах подгоревшего
асфальта.  Когда  Бербель  и  Герберт вышли из плена опутывающих их облаков,
они  отошли  немного  назад  и  увидели  на торце продолговатого паровозного
цилиндра   расползшийся  на  четыре  стороны  света  знак.  Через  мгновение
прозвенел  звонок:  поезд  готовился к отправлению, чемодан Герберта был уже
поставлен  в  купе. Ярко горели номера вагонов. Считанные секунды оставались
до  отхода.  Бербель  протянула  руку, ухватилась за поручень и поднялась на
площадку;  он  поднялся  за  ней.  Пройдя в купе, она потрогала красный шелк
обивки,  затем  подошла  к  столу,  взяла  стакан  и  наполнила его водой из
графина,  который  стоял  на  столике  купе.  Отпив глоток, она осмотрелась.
Уютно,  -  сказала  Бербель и поморщилась, можно подумать, что в стакане был
настоящий  виски,  а  не  обычная  вода.  Ужасно, что ты едешь, а я остаюсь.
Ничего ужасного в этом нет, я же вернусь назад.

- Конечно вернешься, но мне бы хотелось поехать с тобой.

- Правда?

- Правда, Герберт, здесь вокруг все до боли известно.

Свисток   паровоза   заставил  его  вздрогнуть  и  посмотреть  на  часы.  До
отправления  оставалась  минута. Бербель замешкалась, тронула его за плечо и
заспешила  к выходу; только она сошла на перрон, как поезд тронулся. Хорошо,
что  он не поцеловал меня, - думала она, испытывая легкое сожаление от того,
что  он  все-таки  этого  не  сделал.  Бербель  стояла  на перроне в шляпке,
опрокинутой  на  затылок,  и  смотрела  на убегающий состав. Паровоз набирал
скорость,  проводники  убирали  лесенки подножек. Герберт еще раз взглянул в
окно  -  она  все  еще  стояла на перроне вокзала, еще поезд не вышел из-под
купола,  и  фонари  еще  активно  для  зрения освещали ее соломенную шляпку,
заброшенную   на   затылок,  и  развевающиеся  светло-рыжие  волосы.  Перрон
кончился,  началось многорельсовое полотно, состав как бы с трудом нащупывал
нужную  колею.  Поезд  переходил из одних многорельсовых скрещений в другие,
тихонько  стучали  на  стыках  колеса,  и  так же тихонько хлюпали буфера, -
какофония   путешествия   разворачивала   свои   сугубо  транспортные  миры.
Механическое  существо, управляемое железной рукой машиниста, бежало вперед,
на  встречу  с  полосатыми  столбиками  границы.  Купол  вокзала был уже еле
виден,  а  Герберту казалось, что перед ним стоит Бербель и смотрит на хвост
исчезающего  состава.  В  купе  было душно, и Герберт открыл окно; он сел на
диванчик  и  уставился на ромбовидный графин с водой, стоящий на столике. Но
сосредоточенность   его   разрушили   голоса,   идущие  из  коридора.  Дверь
распахнулась,   и   на  пороге  показалось  существо  в  светлой  рубашке  с
закатанными  рукавами  и  в  широченных  штанах  с лампасами. Существо имело
красную    физиономию,   очень   добродушную   и   немного   обиженную.   Вы
представляете,  сел не в тот вагон, - говорило существо, смеясь. Он заполнил
собою  все  купе, и Герберту пришлось спрятать колени под стол. Человек этот
легко  забросил  багаж  на глубокую антресоль, выглянул в окно и, обдуваемый
ветром,  загудел:  у-у-у.  Он явно радовался путешествию. Герберт улыбнулся.
Он  видел,  что  это подражание несколько наиграно и, может, предназначается
для  него  одного,  однако  большой  человек  был  так  безобиден,  что  все
параллельные мысли отступали на второй план.

-  Ну,  давайте знакомиться, - сказал он и протянул Герберту широкую ладонь.
Меня  зовут  Франц,  -  в  произношении его было что-то непривычное. Я очень
рад,  что  еду  домой,  - он подмигнул и покосился на полуоткрытую дверь. Вы
тоже  боитесь,  -  спросил он полушепотом. Герберт кивнул, еще не зная, кого
ему   предстоит   бояться,   однако  веселая  тревога,  сквозящая  в  глазах
незнакомца,  наталкивала на мысль о необязательности разговора сейчас, в эту
минуту, в этом купе.

- Вы швейцарец, - любопытствовал сосед.

-  Нет,  эльзасец,  - отвечал Герберт. Голова попутчика была окутана красным
шелком, шелк наползал на переносицу и почти закрывал глаза.

-  Все-таки  эльзасцем  быть  лучше,  чем немцем, - при этом красный шелк на
голове  толстяка  сверкнул,  как  красная тряпка корриды. Кстати, меня зовут
Франц,  -  сказал  он  и протянул пухлую руку с короткими пальцами. Я каждый
год  в  течение  двадцати  последних  лет  езжу  в эту страну. На торговле с
Германией  я  сколотил  себе  состояние, однако, никогда не было так тяжело,
как теперь.

- А что же теперь? - поинтересовался Герберт.

- Теперь я ликвидировал филиал.

- А позвольте спросить, что же производил этот ваш филиал?

-   Презервативы,   разные   противозачаточные   средства.   Германия  хочет
погружаться  в первобытное состояние, она будет калечить судьбы и души своих
подданных,  ей  нужны  солдаты  для будущих войн и девушки, способные рожать
этих солдат, - сказал Франц.

В  это  мгновение  Герберт подумал о Бербель - в его сознании она и была той
самой  девушкой,  которая  способна  родить  солдата.  А  в  словах толстяка
чувствовалось  раздражение.  События  явно  развивались  не  в  его пользу -
свернутое производство тяжелым камнем лежало у него на душе.

- А еще в каких странах у Вас филиалы?

-  Да  в разных. В Дании, например. Во Франции. В Америке у меня ничего нет,
потому  как  у  них и так мощнейшее производство всех этих штуковин. У чехов
нет никаких филиалов, но они покупают у меня сорок тысяч штук в год.

- Чего сорок тысяч? - Герберт состроил вопрошающее лицо.

- Презервативов, конечно.

-  И  покупают?  -  Герберт  наклонился  над маленьким столиком, внимательно
вглядываясь в собеседника.

- Покупают, - ответил Франц.

Герберту  нравилось  мягкое  произношение  толстяка и легкое его отношение к
такой  странной  профессии.  Как  зарождаются  дети,  Герберт приблизительно
представлял.

-  Хотите,  образчик  покажу?  -  предложил  толстяк. И хотя Герберт замахал
руками  от  неожиданности, тем не менее владелец противозачаточной фирмы уже
ринулся к антресолям, на которых покоился его огромный кожаный саквояж.

-  Как  хорошо,  что  я  не  успел  сдать  его в багаж, - говорил он, снимая
саквояж  с  антресолей.  Проворные  толстые  пальцы  швейцарца  скользили по
желтым  ремням,  а  Герберт  думал  о том, что всякая профессия должна иметь
аргументы,  защищающие ее. А тем временем швейцарец раскладывал на маленьком
столике   разные   сверкающие   и   отливающие   матовым   предметы.   Горка
презервативов  в  разноцветных  упаковках  с целомудренным красным крестиком
была,   пожалуй,  самой  безобидной  из  того,  что  находилось  в  саквояже
швейцарца:  какие-то  хромированные  ящички  неправильной  изогнутой  формы,
резиновые  трубки,  воронки  разной  величины, самая маленькая из которых не
больше  наперстка.  Наряду  с  железом  и резиной швейцарец выставил на стол
множество коробочек с латинскими надписями.

-  Здесь  все,  что  нужно  для  здоровой  половой  жизни,  препараты против
воспалений,  против  разных грибков, и даже против самого сифилиса, - говоря
это,   он   поднял   в   воздух   указательный   палец;  лицо  его  отливало
мечтательностью.  Затем  он  вытащил из саквояжа два шприца разной величины:
один  очень  маленький  -  с  женский  мизинчик,  а  другой - очень большой,
рассчитанный чуть ли не на слона.

-  Есть  у  меня  средство  от  импотенции, - последнее слово он произнес по
слогам.  На  внешней  стороне  коробки  был  нарисован улыбающийся мужчина в
ковбойской  рубашке  и  стетсоновской  шляпе,  лицо его выражало восторг, он
смотрел  на  свое  причинное  место,  которое, хотя на коробке изображено не
было,  но  представлялось  крайне  отчетливо.  Нагромоздив  гору  чудовищных
приспособлений, Франц как бы перевел дух.

-  И вот, последнее, - промолвил он с чувством глубокой удовлетворенности от
всего  происходящего.  Из  саквояжа  выплыла  плоская  бутылочка с коньяком,
кусок сыра, ножик и два красных яблока.

-  Угощайтесь,  -  предложил  он  и  подвинул  к Герберту яблоко и маленький
консервный ножик. Я Вам сейчас коньяку налью.

В  своей  жизни Герберт несколько раз пил вино, но коньяк он не пил никогда.
Толстый  попутчик  долил оба стакана до самых краев. Коньяк был очень мягким
и  растекался  по  гортани  щекочущим огненным эликсиром. Герберт вспомнил о
своем  обещании  не  пить вина, но ведь - совсем немножко, только чуть-чуть.
Герберт  выпил  полстакана,  и  ему стало хорошо, он не был пьян, но тревога
уходила  из  его  сердца,  комната  купе  виделась  сквозь прозрачно-матовую
занавесь покоя.

-  В  Цюрихе  у  меня  есть  дочь, - говорил Франц, надкусывая яблоко, - она
вдвое  старше  Вас,  и у нее уже двое детей, - Франц поправил ворот рубашки.
Они  допили  коньяк  и  стали  смотреть на звезды, сопровождающие состав. Из
черного  пространства  окна  на  них  глядела всегда великая ночь, недопитый
коньяк  плавно раскачивался в стаканах. Вот Альфа Центавра, вот Водолей, вот
Близнецы,  -  говорил  коммерсант, перечисляя созвездия; некоторых звезд они
не  видели,  так  как  они  находились по другую сторону вагона. Францу было
совершенно  безразлично,  о  чем  говорить,  главное,  чтобы он был заметен,
чтобы  на  него  обращали  внимание,  -  он старался изо всех сил. Иногда он
называл  Герберта  на "ты", а иногда и на "Вы". Скажем, когда интересы обоих
замыкались  на  звездах,  Франц  говорил  ему  "ты",  если же он рассуждал о
противозачаточных  средствах  и других препаратах, то он обращался к нему на
"Вы".  В  последнем случае сказывался нешуточный упор на серьезное отношение
к  собственному  занятию:  хорошие  мягкие вагоны, четырехзвездочные отели -
все  это  было  в его распоряжении. Франц снова долил коньяку, Герберт выпил
его  и  совершенно  потерял  контроль  над  собой.  Пелена  звуков и запахов
окутала  его.  Легкое  ощущение  паровозного  дыма  смешивалось  с коньяком.
Герберт  почувствовал, как становится стеклянным, как не слушаются его руки,
как  стакан,  ударяясь о графин с водой, издает глухие звуки, и вся комната,
словно  сделанная  из красного стекла с вкрапленным в ее интерьер стеклянным
попутчиком,   тихонько   раскачивается,   и   кажется,   что  вместе  с  ней
раскачиваются  тысячи стеклянных подвесок, спрятанных где- то внутри вагона.
Герберт    почти    не   слушал   разошедшегося   коммерсанта,   так   легко
перескакивающего  с разговора о различных медицинских препаратах на разговор
о   звездах  и  семье.  Тем  не  менее,  какая-то  часть  сознания,  еще  не
затуманенная  алкоголем, оставалась открытой, и брошенные попутчиком слова с
язвительной  настойчивостью  продолжали  ввинчиваться в сознание Герберта. И
само  движение уже не имело возможности оторвать его от сфер заоблачных. Как
в  категориях  мысли,  так  и  в  категориях чувств. Он видел себя в голубом
вагоне,  легко  скользящем  под  облаками;  вагон был крылатым, он летел над
уставшей  от страдания землей, и яркое солнце отражалось в его перламутровых
окнах;  вагон  рвался  к  воздушной  границе, за ко