Можно  это?-  офицер  протянул  руку  и  попутчик  услужливо вложил в нее
паспорт. - Нет, не это,- он кивком указал на фотографии.

Франц  подал  их,  а  Герберт  встал  и заглянул через плечо офицера, но тот
нагнул к себе руку, и Герберт ничего не увидел.

-  Некрасиво заглядывать через плечо,- сказал пограничник и отдал фотографии
Францу.

Эти  фотографии  не были порнографическими, каждая из женщин демонстрировала
какой  ни  будь  препарат.  После  этого  пограничники  козырнули  и вышли в
коридор.

- Фотографии покажите,- попросил Герберт.

- Не покажу,- огрызнулся Франц, внутри которого бродило похмелье.

Герберт  налил  себе  стакан воды и залпом выпил ее. Неожиданно дверь за его
спиной  открылась и два толстых немца протиснулись в нее. Если после прихода
швейцарцев,  Герберт уловил запах духов, да, может быть, крепкого табака, то
с  немцами  вошел  запах тревоги, самоуверенной и грубой, как набат большого
колокола.  Соотечественники  были  мясисты  и  кривоноги,  и  при этом очень
похожи  друг  на  друга:  у обоих головы напоминали большие каучуковые шары,
руки  -  тоже  большие,  свисавшие вдоль тела как бесформенные куски глины,-
видимо,  Бог создавал этих людей не по своему подобию. Вошедшие в купе, были
неприятны.  Он  силился  вспомнить  одежду двух пожилых военных на своем дне
рождении.  Кители  участников схватки на Марне и под Верденом расплывались в
одно  зеленовато - белое пятно, тем не менее богатая перевязь погон, красные
и  золотые  строчки,  дорогие  аксельбанты на груди,- все это говорило ему о
том,  что  на  его  дне  рождении присутствовала военная элита. Резкий запах
дешевого  одеколона  моментальной  заразой  растекся  по  всему пространству
купе.   Соотечественники   очень   внимательно   разглядывали  паспорта;  их
маленькие  рысьи  глазки  лихорадочно  перебегали  с  буквы  на  букву,  они
смотрели  бумаги  на  свет  и,  кажется,  даже  нюхали  их.  Когда они взяли
документы   Франца,   тот   стал  сжиматься  и  разжиматься  как  тесто.  На
соотечественниках  были  короткие черные сапоги, и вышли они как две большие
черные  крысы. Как только дверь за ними закрылась Герберт подбежал к окну и,
ломая  ногти,  поднял  в верх раму. Струя прохладного ночного воздуха выдула
остатки  посторонних  запахов.  Попутчик  шмыгал носом, вновь устраиваясь на
постели.  Герберт  же  спать  не  мог,  он включил ночник и выдвинул красный
фильтр,  и  под  красным  этим  светом стал листать толстый иллюстрированный
журнал.  В  журнале  была  спрятана  красивая жизнь: англичанки и американки
подсаживались  в  роскошные  лимузины  не  менее роскошными спутниками, лица
мужчин  улыбались,  женщины  изображали  приятное  удивление.  Герберту даже
показалось  что  авто  срессорило  и послышался мягкий щелчок замка, "Ройсы"
и"Даймлеры",  Бьюики"  и  "Шевролеты"  проносились  перед  его глазами. Чаще
всего  начало  капота  украшал  какой  нибудь  устремленный  в  пространство
предмет:  серебрянный  индеец,  торпеда,  птица, вымершая пять миллионов лет
назад.  Вообщем,  автомобильные  дизайнеры изощрялись в украшательстве своих
творений.  На других страницах журнала находились брильянтовые колье, кольца
и  браслеты,  которые  рекламировали  красавицы  в длинных и узких платьях с
вытянутыми  лицами.  Красавицы  были  гибкими,  как  змеи,  и  когда Герберт
переворачивал  страницы,  то  казалось,  что они извиваются. Скоро приедем,-
попутчик  Франц  приподнялся на локте и заглянул в темноту за окном. Герберт
тоже   поглядел   в   темноту   и  остался  ей  недоволен.  Журнал  перестал
интересовать его.

- Франц!

- А,- откликнулся тот хриплым от сна голосом.

- Скажите,- продолжал Герберт,- а почему вы не дали мне карточек с голыми?

- А ты еще мал.

-   Я  сегодня  уже  спал  с  женщиной,-  таким  образом  Герберт  парировал
утверждение Франца о его малости.

-  Как  это  спал,  с  кем  это  спал?-  от  полноты  чувств  попутчик  даже
приподнялся  на  подушке,  рубаха его белела в полнейшей темноте. Натянувший
одеяло  на  голову,  Герберт  не  мог  видеть  лицо говорившего, но по звуку
голоса он понял, что попутчик взволнован.

- Ты сал со шведкой?

- Да,- ответил Герберт и не узнал своего голоса.

- Ты ее уговаривал?

- Нет.

- А как же все это вышло?

- Франц, я вам все расскажу, только несколько позже.

Поезд  шел  тихо тихо, чавкали буфера, в окна прокрадывался рассвет. Герберт
прильнул  к  окну  и поразился совершенству окружившей его красоты. Обильная
летняя  флора  тянулась  вдоль железнодорожной насыпи, существуя как бы сама
по  себе.  Тонкие  сосны  сначала  редко, а потом все гуще и гуще охватывали
подножия  гор. Лес доходил до середины горы, вторая половина была голая, там
росли  редкие  кусты,  а  на  вершине,  неровно свесившись вниз, лежал снег.
Герберт  встал  и  вышел в коридор, из которого открывалась панорама пологих
зеленых  холмов. Красноватая солнечная корона, скользящая по вершине холмов,
обозначила   начало   нового   дня.   Герберт   постучался  к  проводнику  и
торжественно вручил ему взятый напрокат значок.

-  Он  очень помог мне, очень, так приятно подчеркнуть свою принадлежность к
партии   великого   фюрера,-   Герберт   самоиздевался;  он  был  в  халате-
нарисованные на нем драконы улыбались.

-  Скоро  Цюрих,-  сообщил  проводник,-  ночью  мы  проезжали Рейн- это наша
национальная гордость.

"Какой   дурак,-  подумал  Герберт,-  природа  не  может  быть  национальной
гордостью,  ей  может  быть  только душевный потенциал общества. Вот,- думал
Герберт,-  я упал в развратную пропасть, да еще просил посмотреть карточки с
голыми,  мой  духовный потенциал находиться на весьма низком уровне и уж тем
более  никакой национальной гордости из себя представлять не может. Вот "их"
гордость, количество мужчин, воды в реке, высокие урожаи и приросты мяса.

- Сегодня я видел горы,- сказал Герберт.

- Когда?,- спросил проводник.

-  Не далее как час назад, видимо, горы тоже национальная гордость,- добавил
он.

-  У  Швейцарии  нет  гордости,  эта страна продается за жирные американские
куски.

-  Да,  да,  как  это верно,- сочувственно пролепетал Герберт,- вы абсолютно
правы, гер проводник.

Он  стоял  в  проеме двери, тоненький, как стебелек, а на столе у проводника
была  разложена  колбаса  и куски варенного картофеля. На сложенной вчетверо
"Фелькишер  Беобахтер" стоял стакан с молоком. За окном пролетали предместья
Цуриха, беспечные, как и сто лет назад.

-  Швейцария  -  это  свободная  зона  Германии,- сказал проводник и эти его
слова  впечатались  в  сознание,  как  расплавленные  капли воска в холодную
руку.  Было  утро.  Герберт  бездумно  шел  через  состав-  он соскучился по
твердой  земле.  Для  него  поезд был пароходом, скользящим по синим волнам.
"Было  бы  неплохо  толкнуть  дверь  какого  -  нибудь  купе  и  очутиться в
автоматной  будке, наверное, Бербель было бы приятно услышать меня." Герберт
дошел  до  купе,  в котором помещалась соблазнившая его шведка- он без стука
отворил  дверь,  но  увидев,  что  женщина  спит,  снова закрыл ее. В пустом
ресторане   Герберт  купил  пачку  сигарет  и  выпил  чашку  крепкого  кофе.
Официант,  который  присутствовал при собирании денег на партию, усмехнулся-
Герберт  достал  из кармана халата толстую пачку банкнот. Вернувшись к себе,
он  увидел,  как  попутчик  складывает  вещи.  И  следа  не  осталось от той
дружелюбности  и благорасположенности, которая сближала их вечером накануне.
Он  наблюдал  за тем, как Франц аккуратно складывает образцы- так он называл
принадлежности,  с  которыми общался по долгу профессии. На вокзале в Цюрихе
поезд  стоял  двадцать  минут.  Прощаясь, Франц сказал ему:"Вы были не самым
плохим  попутчиком".  Герберт  помахал  ему  в  окно. Он видел как носильщик
подхватил  чемоданы  Франца,  и  оба  скрылись  в  павильоне  вокзала. Мысль
позвонить  в  Берлин  мелькнула  у него неожиданно. Через витрину вокзала он
увидал  телефонную  будку.  В  павильоне  под  вывеской  "Национальный банк"
выстроилось  несколько  человек.. Из кармана штанов он вытащил толстую пачку
и  стал  ее  пересчитывать,  вокруг  него  слышалась знакомая немецкая речь,
только  более  мягкая  и  отчетливая.  Никогда  он не держал в руках столько
денег.

Тоненькая  телефонистка с глазами навыкате объяснила ему, что разговор может
состояться  в  течении  получаса,  а до отправления поезда оставалось десять
минут.  Тем не менее он заказал разговор и оплатил три минуты. Берлин дали в
ту минуту как на перроне прозвонил гонг, и поезд тронулся вперед.

-  Я  в  Цюрихе,-  крикнул  он  в микрофон,- видимо, пробуду здесь какое- то
время, например, секунд тридцать, после этого я двинусь дальше.

Бербель не отвечала, было слышно ее дыхание, но она молчала.

- Ты слышала меня, Бербель,- спрашивал он, но она по - прежнему молчала.

Она  молчала,  а  поезд  набирал скорость. Герберт положил трубку и бросился
вдоль   состава.   До   Альтдорфа  надо  было  ехать  еще  несколько  часов.
Позавтракал  он  в  ресторане,  и,  расплачиваясь  франками, ощутил приятное
тепло,  идущее  от  плотной  бумаги и незнакомого вида купюр. После завтрака
ему  мучительно  захотелось спать, и он проспал до самого Альтдорфа, ни разу
не  проснувшись. На городском вокзале он через окно увидел отца. Тот стоял и
смотрел  на  окна  вагонов-  на  голове у него была надета зеленая охотничья
шапочка  c  маленьким  перышком.  Саквояж  Герберт  не  разбирал, поэтому он
только  сунул  туда  халат и вышел на перрон. Отец медленно двинулся к нему;
Герберт   сделал   навстречу   несколько  таких  же  нерешительных  шагов  и
остановился.  После  некоторой  паузы  они  так же медленно стали сходиться;
дуэль  взглядов  была прекращена протянутой вперед рукою отца, они обнялись,
у  вокзала  их  ожидала  красная  спортивная  машина. В машине сидел толстый
шофер  в  черной  клетчатой  рубахе  с  пушистыми  усами.  На  руке  у  него
серебрились   дешевые   швейцарские   часы  на  кожаном  ремешке.  Аккуратно
размеченное  белым  пунктиром  шоссе,  петляло между редкими соснами красные
крыши  небольших  уютных  домиков  от  солнца  стали еще более праздничными.
Асфальтированные  подъезды  с  шоссе  и  идущие  параллельно  им  пешеходные
дорожки,  посыпанные  красным песком, убегали к низким зеленым заборчикам. В
пространстве  расплескался  покой.  Навстречу  двигался открытый автобус, им
управлял  лысый  негр;  публика  в  автобусе  пела песню, похожую на гимн, и
размахивала   в  такт  мелодии  бумажными  американскими  флажками.  Герберт
посмотрел  вслед  удаляющимся  туристам - двое из них помахали ему флажками;
он  улыбнулся,  рассеянное  счастье  блуждало  у  него  на  лице.  Чем  - то
Швейцария  напоминала  ему  родные  края,  только  воздух был другим. Дорога
поднималась  в  верх, деревьев становилось все больше и больше, сильно пахло
хвоей.  Постепенно  красные  крыши  исчезли, солнце спряталось. Пансионат, в
котором  жил  его отец, находился в десяти километрах от Альтдорфа, это было
старое  имение- деревянное, но очень хорошо сохранившееся. Вновь появившееся
солнце  высветило  цветные  витражи  мансарды,  оно плескалось на деревянных
панелях  и  замирало  между  сосен.  В  машине  Гербертаь  укачало,  видимо,
сказывалась нервозность проведенной в поезде ночи

- Ну, вот мы и приехали,- сказал отец, помогая ему выйти из машины.

Напротив  дома  у  фонтана, который окружал цветник, сидело несколько ветхих
старух:  они  качали  головами  в  чепцах,  толи от слабости, толи от ветра,
цветы  тоже  качали  головками.  Нежные  души  растений и души ветхих старух
общались  напротив  пансиона  на  самой  короткой  ноге.  Старухи  не желали
умирать,  их  родственники  и  опекуны  перенесли  слабые старушичьи тела из
самых  разных  факторий  земли в богатую воздухом Швейцарию. Глаза старух на
вид  были  подслеповаты,  но  на  самом  деле  очень внимательны. В холле их
встретила  хозяйка  пансиона-  тучная женщина с маленькой головкой, она была
средних  лет,  но  платье  на  ней  было  ужасно  старомодное.  Будь Герберт
несколько  старше,  он  бы с твердостью мог сказать, что в последний раз это
платье  чистили  перед  мировой  войной.  Отец занимал две большие комнаты в
углу  пансиона:  одна комната смотрела в сосновый бор окна другой выходили в
парк;  между двумя комнатами был холл, там стоял обогреватель в виде длинной
никелированной  трубы  на  коротеньких  ножках.  Шнур  обогревателя напомнил
Герберту  тонкую  серую  змейку,  свернувшуюся  в  клубок  Отец  отвел его в
комнату  с  видом  на сосновый бор и посадил в кресло, так что напротив него
очутилось  чучело  огромной  совы  на  фигурной  чугунной подставке; рядом с
совой   стояла   банкетка  красного  дерева,  обтянутая  потертым  шелком  с
удивительными  по  яркости  красками,  типичный  лубочный сюжет на материале
конца  девятнадцатого  века: белокурая пастушка обнимает белокурого пастушка
под  сенью  раскидистого  дуба,  как  же все таки бывает приятно смотреть на
милые  бессмысленные  мордашки.  Герберт  опять  задремал,  предметы комнаты
снова  поплыли у него перед глазами, и когда отец вкатил в комнату тележку с
дымящимся ужином, он уже спал, положив голову на валик дивана.

Поев,  он  решил  оглядеть  окрестности, и вышел из комнаты отметив на часах
половину пятого Отец что - то писал.

-  С  одной  стороны,  это  мой отец,- думал Герберт,- а с другой стороны, я
испытываю  к  нему  незнакомое  чувство.  От отца исходит опасность, я почти
боюсь  его,-  думал он, перебирая в уме прогулки и теплые беседы с родителем
в  незапамятном  детстве.  Отец  всегда чему- ни будь учил его, он читал ему
высокопарную  мораль. Скажем, когда он в совсем уже полном детстве строил из
кубиков  крепости,  отец  не  позволял  ему  разрушать  их.  Он говорил, что
кубикам  больно,  что  ничего  нельзя  бросать  на  пол,  ни  на  что нельзя
наступать,  кроме  пола..  Он  считал, что нельзя наступать на муравьев, что
давить  гусениц тоже нельзя- все живое создано для того,- чтобы жить, и жить
достойно,  сообразно  со  своей природой- маленькой ли, большой ли, неважно,
ведь  маленькое  существо  не осознает, что оно живет с точки зрения больших
по  законам  маленького мира. Ведь, по мнению великана человеческий мир - то
же  самое,  что  для  людей  мир  бабочек  и жуков. Герберт опасливо обходил
гусениц  и давал дорогу жукам, ему бы и в голову не пришло раздавить какую -
ни  будь  тварь.  Если  у  всех  был  бы один и тот же вкус, то человечество
скорее  всего  бы  самоуничтожилось.  Эту фразу он услышал от отца несколько
лет  назад, но по настоящему осознать и почувствовать ее глубину смог только
здесь, В Швейцарии.

Фразу  он  почувствовал  будто  сквозь сон, и словно сквозь сон понял ее, но
тут  сон  как  рукой смахнуло. Мысль лихорадило. Обе страны говорят на одном
языке,  пасут на своих полях до ужаса похожих друг на друга пятнистых коров,
а  тем  не  менее  разница  была,  и  была  она  довольно заметной. Она была
заключена  в  атмосфере.  В  Германии лица людей были если не злыми, то куда
более  напряженными,  а  здесь,  даже  воздух  был другой, более ароматный и
легкий.  Его  военизированная родина создавала символы страха - эти символы,
обращаясь   к  людям,  требовали  от  них  соучастия,  символы  должны  были
держаться  на вере, а вера должна была исходить от людей. Попав в Швейцарию,
Герберт  почувствовал, как у него отрастают крылья. Сначала незаметно, затем
все  больше  и  больше,  и,  наконец,  крылья выросли до весьма внушительных
размеров-  он  бы  и  взмахнуть  ими смог, если бы захотел. Жизнь интересней
исследовать  на  основании  полного  незнания  предмета.  В  сфере сравнения
Герберт  был  графоманом-  у него не было печального опыта уважения мысли, в
своих  суждениях  он опирался только на собственную уверенность. Скажем, что
он  мог  и  ошибиться,  но ведь редкий человек признает свою ошибку в момент
свершения,  к  тому  же  Герберт не обладал опытом прежних веков. Абсолютная
его  самоуверенность  проистекала  из  незнания,  а  незнание  покоилось  на
прочном фундаменте гарантированного существования.

Герберт  гулял  и недалеко от пансионата обнаружил пруд, или даже не пруд, а
элементарную  лужу  с  обвалившимися  краями;  в яме плавала старая облезлая
утка,  крылья  у  птицы  были  подрезаны-  улететь она не могла и не умирала
только  потому,  что  была  очень  старой. Некрашенная с девятнадцатого века
беседка  наклонилась  к самой земле. Герберт вошел в беседку и пол заскрипел
у  него  под  ногами;  он  сел  на  скамейку и стал смотреть на старую утку,
плавающую  кругами.  Он  не  заметил,  как  зашло солнце, как ярко - белое и
золотое  сменилось  радужными  листья  покрылись  загаром  вечера,  все было
великолепно,  и  только  тоненькие  тени  стволов  говорили,  что  день  уже
кончился  и  что  пора задуматься о том, что, возможно, произойдет дальше, и
вот  что  произойдет:  Герберт  пойдет смотреть фильм "Петер" и он ему очень
понравиться.  Во  время  просмотра  он  познакомиться с американцем, который
будет  смеяться  громче  всех.  Американец  толкнул  Герберта  локтем  и тот
вздрогнул,  в  это  время  его  отец слушал радиоприемник и писал письма; он
машинально   надписывал   на   конвертах  голандские  и  астрийские  адреса.
Американец  был тучным и от него страшно воняло табаком, все от него отсели,
один  Герберт остался рядом. Американец попробовал закурить прямо в зале, но
ему  не позволили. Стул под ним был готов развалиться. К табаку примешивался
запах  жевательной резинки и пота- смесь неприятная. Толстяк раскачивался на
стуле  как  маленький  ребенок,  и все это несмотря на вес и возраст, отчего
зал  был заполнен скрипом подгибающихся ножек. Было уже темно, бодро хлопали
двери-  пансионат готовился ко сну. Герберт и американец жили на одном этаже
и с виду это был настоящий немец- самодовольный, толстый и бесцеремонный.

-  А  что  вы  здесь делаете,- спросил он у Герберта от чего тот покраснели,
заикаясь, объяснил, что приехал к отцу.

-  Да,  к  отцу,-  повторил  он и опустил глаза, ему было не слишком приятно
сознаваться  в  том,  что  он  не  такой  взрослый-  это было ему незнакомо,
отвечать  на  вопросы  такого  рода.  Вот  если  бы  он был принцем и мог бы
самостоятельно  посещать  дорогие  курорты  Ницы или Сан Марино, то, конечно
же,  ни  у кого не могло возникнуть вопроса, откуда он, все бы просто знали,
что  он  принц  и все. Но больше американец ничего и не спрашивал, он тяжело
вздохнул и исчез за дверью.

Лежа  в  кровати, Герберт почувствовал, что простыни пахнут лавандой, но сон
не  шел:  он  лежал  в  темноте, а месяц вползал в комнату, смешивая темно -
синий  цвет  с  серебристым.  За  два  дня  чувства  и  мысли  его  достигли
возможного  апогея,  и хотя он вечером не пил кофе, тем не менее сон не шел,
он  плохо ощущал себя. В груди складывалось напряжение а нервы на окончаниях
вздрагивали  как  натянутые  струнки. Сквозь красные треугольники стеклышек,
вставленных  в  дверной  витраж,  светилась  зеленым  светом лампа в комнате
отца.  Вдруг  он  вспомнил,  что  не  сказал  "спокойной ночи", как это было
принято  дома. Постучав в инкрустированную красными треугольниками дверь, за
которой скрывался отец, Герберт, не дожидаясь ответа, толкнул ее.

- Ну, что, Герберт, не спиться?- отец снял очки и положил их на край стола.

Мгновение  Герберт  внимательно смотрел на стол, как бы изучая его. Потом он
перевел  взгляд  на  зеркало  и увидал вытянутое нескладное тельце с острыми
коленками,  которое,  видимо,  в  данный момент времени принадлежало ему. Он
сел напротив отца и опустил глаза

-  Это  хорошо,  что ты зашел,- отец взял со стола набитую трубку и закурил,
кольца  дыма  поплыли  под  потолком.-  Как  ты думаешь, мальчик, в Германии
сейчас хорошая погода,- поинтересовался он.

- А зачем тебе это, если