ледний  удар, она хранила плывущий гул постепенно исчезающий. Кен стоял в
дверях,  наблюдая  за  мальчиком, и на губах его блуждала улыбка - он хорошо
понимал это здоровое любопытство юности.

- Я могу угостить вас завтраком, - сказал он и вышел из комнаты.

Смысл  этих  слов,  также  как  и звук от них, еще некоторое время продолжал
тревожить  эфир.  Этот  звук  и  смысл  этой  фразы,  обернутой  в звук, еще
некоторое  время  висел в воздухе, аналогичный бою многих часов чуть раньше,
и  только через какой-то отрезок времени этот звук и этот смысл растворился,
как  и  ранее  растворился  в  ускользающем  бое  десятков  часов, каждые из
которых   продемонстрировали   миру   одно   и  тоже  мгновение,  по-разному
преображенное в индивидуальных особенностях каждого механизма.

Герберт  отвлекся  от  разглядывания  часов  только тогда, когда за спиной у
него  стали  греметь  посудой.  Звуки эти дробились и капризничали, застывая
под  оболочкой  ума, отнимая место у стремительных и точных мыслей, которыми
он  награждал  каждый увиденный экспонат. идите завтракать, юноша, - это был
голос  Кена,  более  низкий  и  мягкий, чем у его приятеля. Стол был красив,
белая,   слегка   голубоватая  скатерть,  тугая,  вся  обсыпанная  крахмалом
хрустнула  от  прикосновения,  отчего  у  него  по  спине  побежали мурашки.
Слишком  уж  здорово  он  живет,  -  подумал  Герберт и, взяв в руку толстую
серебренную  вилку,  легонько  постучал  ею  о  край фарфоровой тарелки. Вам
нравится  у  меня,  - как бы проникнув в ход его мыслей спросил Кен. Герберт
почти не замечал акцента американцев.

В  коридоре  послышался  стук  каблучков.  Сначала  показалась металлическая
тележка,  за  нею  красивая  девушка в таком шикарном платье, что у Герберта
закружилась  голова.  В Германии такое платье женщина могла надеть только на
свадьбу  да  и  то  в  восьмидесяти случаях из ста, его бы пришлось брать на
прокат.  Этим платьем он как тщеславная модница был уничтожен и смят; платье
была  обвешано  валанами  и кружевами, оно сбило его с толку, чего не смогла
сделать  целая  армия  часов.  Женщина  была  красива на столько, что у него
пропал   аппетит.   Он   почувствовал,   как   красота  заливает  ему  лицо;
остекленелыми  глазами  он  рассматривал  синие  лилии  на  краях тарелки, и
ужасно  волновался  пытаясь  ущипнуть  себя  через  брюки.  Уши  у него тоже
горели.  Вам  плохо,  -  спросил  Кен,  -  может,  выпьете вина? Он кивнул и
обхватил  двумя руками широкий бокал, в который красной струей хлынуло вино.
Отпив  немного  ,  он  поставил  бокал на стол. Лучше воды, ему дали воды, в
которой  плавали  льдинки. Он захлебываясь выпил целый бокал, но лицо его не
побледнело.  В  сознание  проникали  обрывки фраз, неясный шум трех голосов:
штаты,  нацисты,  рабы,  евреи,  отдых,  казино.  Последнее слово прозвучало
наиболее  отчетливо. Когда обед был закончен, Поль положил на край стола две
пухлые  руки  и  сказал:  Сейчас  мы  пойдем  в  казино. И я тоже? - спросил
Герберт,  -  и  вы если пожелаете. Казино, - уточнял Герберт, - это там, где
выигрывают  деньги.  Да,  -  сдержано  промолвил Поль и поглядел на красивую
женщину.  Ставки  будете  делать, когда я скажу. Это почему же, - с показным
возмущением  отреагировал  Кен.  А  потому  что не будь меня, ты бы уж давно
проиграл  свою  коллекцию.  Но может статься, что все было бы иначе? Правда,
Герберт,  -  спросил  Кен.  Да,  вы  бы  могли  и выиграть, если бы повезло,
конечно.  Везет нерасчетливым, а я коллекционер и, значит, в моей судьбе все
должно быть подчинено идее.

-  Ну  уж не знаю, - размышлял Герберт, - возможно, вы так богаты, что вовсе
не  нуждаетесь  в  том,  чтобы  быть  расчетливым  по отношению к этой вашей
коллекции.  У  него  денег нет, - сказал Поль, ни к кому не обращаясь. В эту
самую  минуту  Герберт  сравнивал  свое  приключение  в  поезде  с качеством
женщины  за  столом  и  находил  среди  двух  этих  особ некоторое сходство.
Сходство  было  в  манере  держать  голову,  и  в пронзительности глаз, даже
вытянутое   строение   черепа  было  похожим,  но  сидящая  за  столом  была
значительно  интересней - в ней было больше ухоженности и менее всего от нее
веяло  железной  дорогой.  Эта  женщина  пахла  морем,  моллюсками и дорогим
красным  вином.  Близость  красивой женщины и мягкая ненавязчивая атмосфера,
которую  донесли  до Герберта его новые знакомые, очень сильно подействовала
на  него:  он  почувствовал запах моря, ему даже померещились крики чаек над
голубоватой  скатертью  стола, отчего он с опаской поднял ноги, предчувствуя
волну,  которая  могла  бы  его  обрызгать. Вас, молодой человек, охватывает
забвение  -  известное  свойство  романтической  юности. Я когда-то тоже был
подвержен  таким  приступам,  -  сказал  Поль  и  долил ему вина. Толстый, а
наблюдательный  -  Герберт размышлял над тем, почему он уже год старается от
самого  себя  скрывать,  что  ему  тяжело  дышать, однако в Швейцарии дышать
легче,  и  это  радовало  его. Если часто менять атмосферу, то спрессованные
слои  воздуха  начинают  мигрировать  -  они не выдерживают вас, поэтому вам
легко,  а  воздуху  вокруг  вас  плохо.  Страдание  тела  на виду у психики.
Деформация  ее  пропорциональна деформации истязаемого кем-то тела. Казалось
бы,  незаметная  для  тела борьба между психикой и душой на самом деле очень
губительна  для  тела;  такая  борьба  разрушает  его больше, чем физические
перегрузки.  Люди,  занятые  несложным  трудом,  чаще  всего имеют простое и
хорошо  отлаженное  тело, такое тело не доставляет много хлопот; хозяин тела
радостно   прислушивается  к  движению  тела,  тело  и  хозяин  гармонируют,
конфликт возможен только при физической боли.

Американская   отзывчивость  существовала  как  бы  до  того,  чтобы  просто
существовать, и в данный момент им хочется обласкать меня.

Молодая  женщина,  которую  звали  Айрис,  и,  которая  не  посчитала нужным
познакомится  с ним, принесла на подносе мороженое и шоколад, он же капризно
морщился погружая ложку в розовые холодные шары.

В  казино  они поехали на автомобиле Поля. Кен и женщина Айрис разговаривали
на  заднем  сидении  на  незнакомом  английском языке. Герберт сидел рядом с
Полем  и  смотрел  на  его  волосатые кисти. Автомобиль ехал очень быстро, в
Германии  Герберт  так  быстро  никогда не ездил. Казино находилось в горах,
ехали  до него очень долго. Это был старый замок, стоящий на возвышенности и
окруженный  лесами.  У  парадного входа располагалось множество разноцветных
машин.  В  некоторых  сидели пары и громко разговаривали, слышался смех - их
лица  и фигуры излучали покой и самодовольство. Эти существа не размышляли о
том,  что  им  говорить,  и  как  мир не воспитывал их, они не замечали его,
воспринимая  как  свою  собственность  все,  к чему прикасались. Безотчетная
неуправляемая  свобода,  отсутствие представлений о других местах земли, где
свобода  воспринималась  как осознавая необходимость. несмотря на день, зал,
где   стояли   игорные   столы,  был  залит  электричеством.  Вокруг  стола,
напоминающего  бильярд,  сидело человек двенадцать совершенно разных людей -
очень  тонкий  соседствовал  с  очень  толстым.  Крупье  был очень тонким, а
палочка,  которой  он  двигал  разноцветные кружочки, была еще более тонкой.
Герберт  смотрел,  как  стол  окружают все новые и новые люди - одни уходят,
места  освобождаются,  но  соседство  толстых  и тонких остается неизменным.
Американцы  полукругом расположились позади стола; женщина особо внимательно
смотрела  на  шарик  рулетки:  она  стояла  и  то  приближалась  к столу, то
отходила   назад  мелкими  шажками.  Игра  очень  интересовала  ее,  Герберт
заметил,  как  у  нее  стало  дергаться  веко.  Маленький шарик бессмысленно
кружился  по  желобку.  Движение  его зависело от силы человеческих желаний.
Желания  раскаляются, шарик вертится быстрее, но это вовсе не значит, что он
подарит  счастье  тому, кто больше всего желает его, - шарик вертится сам по
себе.  Герберт долго размышлял, на какую цифру ему поставить; в голову лезли
какие-то  трешки;  пятерки,  ну и в крайнем случае десятки. Дух его метался,
цифры  не  выбирались; он закусил губу и стал похож на хорошенькую девочку в
дойче  медхен.  Герберт  выбирал  число;  звуки  вокруг утратили ясность как
будто  их  пропускали  через  вату.  Окружающее мало трогало; мир, конкретно
воспринимаемый   Гербертом   через   усталость  звуков  и  форм,  он  ощущал
пространство  как  полую  оторванную  от  сознания величину, дополняющую его
самого.  Он  уже  по уши завяз в размышлениях о цифре, на которую можно было
бы  положиться  как  на самого себя, а не как на близкого друга. И тут среди
вполне  осознанного хаоса вылезла цифра двадцать и самопроизвольно, уже безо
всяких потуг ума, доставился месяц апрель.

Двадцатого  апреля  день  рождения  фюрера  -  об этом в Германии знали даже
двухлетние  дети,  просто обязаны были знать. Герберт направился к окошечку,
где  продавали фишки. Он небрежно развернул толстую пачку денег, вытащил две
бумажки  и  протянул  их  в окошечко. Ему дали сеточку с фишками, и он снова
подошел  к столу. Шарик долго кружился, отыскивая свое божее место. Наконец,
он   замер   на  цифре  семь,  у  многих  в  это  мгновение  екнуло  сердце.
Апполекический   человек   в  намертво  застегнутом  френче  и  в  шерстяных
напульсниках  отчаянно  вскрикнул  и  схватился  руками  за  голову  - шарик
прокатил  его  надежду. Крупье двигал фишки к маленькой сморщенной старушке,
которая  состояла  из  кружевов  и  чепчика  -  она  была  похожа на оживший
портрет.  Кружочки  она  запихивала  в маленький ридикюль, а весь стол жадно
смотрел  на  нее.  Игра  кончилась, место старушки и толстяка заняли другие.
Герберт  опять  пропустил  игру,  он  думал  о  том, сколько взглядов полных
радости   и  печали  отражали  эти  холодные  стены,  -  отраженные  взгляды
удваивают  радость или печаль. Герберт заглянул в себя и помимо дня рождения
фюрера  различил  еще два числа: это были дни рождения бабушки и отца. Итак,
четыре,  семь  и  двадцать.  Начнем  по порядку. Четвертого февраля родилась
бабушка;  на  нее  особых  надежд  не  возлагал  -  в повседневной жизни она
раздражала  его, тем не менее надо было ставить это было предрешено. Герберт
поделил  фишки  на  три  равные кучки, одну засунул в левый карман, другую в
правый,  а остальное зажал в кулаке. К столу с рулеткой он подошел, сохраняя
трепет,  голос  у него дрожал и ломался. Можно положить это на цифру четыре?
Крупье  равнодушно  сгреб  фишки - делались ставки, шарик пока еще кружился,
однако  Герберт  уже  переживал  за неверно выбранную цифру. Вид собравшихся
взрослых,  их серьезные лица действовали на него. Наконец, шарик завертелся;
по   мере   снижения   его   скорости  напряжение  за  столом  возрастало  -
человечество  наклонилось над рулетной гладью, следя за замиранием рулетного
шарика.  Выскочило  семь.  Герберт  стиснул зубы, надо было с отца начинать,
вот  что  бывает,  когда  соблюдаешь  закон  иерархии. Следующую горку фишек
Герберт  отправил  к  крупье  равнодушной рукой, и снова завертелся шарик, и
снова  человечество  наклонилось над столом; цифра четыре возникла за цифрой
семь.   Ужас  какой,  жизнь  выворачивает  наизнанку.  Теперь  мне  осталось
проиграть  последние  фишки  и компанию можно закрывать. Пришел и проигрался
до  тла  -  так  пишут в аферных романах, решил Герберт и вытащил из правого
кармана  последний  свой  шанс.  День  рождения  фюрера должен был повернуть
вспять  весь  ход  предрешенного  проигрыша. Гитлеровский шар крутился очень
долго  и  выиграл.  Герберт  сгреб кучу денег. А ведь эти деньги принадлежат
партии,  -  подумал  он  священно действуя присовокупил выигранные бумажки к
уже  имеющейся  пачке. Проигрыш был уничтожен. Американцы смотрели на него с
восхищением  -  Поль похлопал его по плечу, а Кен потрепал по щеке. Денег он
выиграл  много,  но больше играть не мог - духа не хватило. Герберт вышел на
шикарную  балюстраду  игорного дома, и ветерок обдул его; затем он опустился
в  шезлонг.  Американцы  благополучно просадили двести долларов и вернулись,
объятые отчетливым страхом перед дальнейшим проигрышем.

Тонкие  струйки  белого, почти прозрачного пара выскальзывали из-под красных
колес  паровоза  - они были аналогичны струйкам дыма, выносящимся на простор
мироздания  из  ноздрей сатаны на картинах живописцев средневековья. Герберт
покидал  Швейцарию:  он  был пресыщен комфортом частного пансиона, но отнюдь
не  хотел  уезжать.  Покой  этой  страны  приковал  к  себе его душу, но уже
невесомость  мгновений,  находящаяся  в  тайниках  сознания, переплавляясь в
тяжелую  атмосферу  родины. Сутулый отец напоминал ему птицу, вымершую много
лет  назад.  Птица  стояла на одной ноге и смотрела туда, где в пространстве
космоса  пунктиром  вычерчивались  конструкции  будущих  эпох.  Разум  птицы
многие  годы был направлен внутрь себя, и вот теперь птица в образе отца все
знала  и  понимала,  но  ничего не могла поделать. Я хочу, чтобы ты остался,
Герберт,  тебе  будет  лучше  со  мной, - говорила птица. Я почти не думал о
ней,  -  самозабвенно  произнес  Герберт,  совершенно не обращая внимания на
отца.  о  ком ты говоришь, мальчик, - в свою очередь спросил тот, не понимая
сосредоточенной  многозначительности сына. Ты спрашиваешь, о ком я говорю? Я
говорю  о  Бербель  и  говорю о ней сейчас, потому что все время, пока я тут
дурака  валял  и  мелькал  перед  тобой я ни разу не вспомнил о ней. Герберт
конечно  преувеличивал,  -  представь,  папа,  ни  разу не вспомнил о ней, о
девушке, которая для меня интереснее любой настольной игры.

- Я ничего не знаю о ней.

- Да, ведь я закружился с американцами.

- Последние две недели ты меня даже перестал замечать.

-  Это  неправда,  отец,  я  замечал тебя когда ты делаешь гимнастику, то ты
дышишь особенно шумно, по утрам я просыпался о этого, а потом не мог уснуть.

-  Мне  ужасно  не  хочется  уезжать,  папа, - в глазах стояли слезы. Но кто
мешает тебе остаться?

- Она, папа.

- Кто она?

- Ну Бербель, кто же еще, она протягивает мне руку через океаны воздуха.

Что  же  ты  собираешься делать, - спросил отец и посмотрел на черный силуэт
паровоза,  выпускающий  из-под колес тонкие струйки пара. Вернусь домой, а в
следующем  году,  вероятно,  приеду  к  тебе снова. Зачем ты едешь, Герберт,
ведь ты можешь остаться.

-  Не  знаю,  - ответил тот, пожимая худенькими плечами, - просто я с самого
начала  был уверен, что вернусь, и вот я возвращаюсь, - он слегка улыбнулся.
Отец  выглядел  ужасно  беспомощно  - болезнь скрутила его в бараний рог, он
стоял  почти  качаясь  от  легкого  ветра,  а  на  против, рядом с подножкой
вагона,  стоял здоровенный проводник со значком национал-социалиста. Фуражку
он  надвинул  на  самые  брови, солнце обжигало его незатейливое лицо, грудь
распирало  от  воздуха,  и возвращение домой он воспринимал почти как победу
над  врагом.  У  проводника  не  было  никаких  болезней,  он был здоров как
племенное  животное.  До  отправления  поезда осталось несколько минут. Отец
нагнулся  и  поцеловал  Герберта  в щеку - щека была теплая и это обрадовало
его.

Герберт  попробовал  улыбнуться,  - не расстраивайся, отец, зимой я приеду к
тебе  недели  на  две,  обязательно  приеду,  сам он едва ли верил в то, что
говорил.  Уезжать  ему  ужасно  не  хотелось,  но  он не знал как остановить
время,  как  повернуть его вспять. Проводник стал приглашать прогуливающуюся
по  перрону  публику  в вагон. И вот паровоз дернул состав, лязгнули буфера,
поезд  медленно  покатился.  Германия  ждала своих сыновней. Герберт на ходу
поднялся  в  вагон  и  махнул  рукой.  Отец выглядел удручающе, руки его как
плети  висели  вдоль туловища; на миг Герберта посетило желание спрыгнуть, и
почему-то  он  этого  не  сделал,  жалкий  отец  становился все меньше, пока
совсем не скрылся из глаз.

Герберт  зашел  в  купе.  шторки  на  окне  едва  пропускали  свет, еще один
любитель  темноты.  Он  поморщился,  но  говорить  что-либо этому высокому и
видимо  желчному  человеку,  читающему журнал, он не стал; он закрыл глаза и
уселся  на  свой  диванчик.  Человек два раза смотрел на него поверх очков и
оба  раза ничего не сказал. Герберт вышел в коридор, вынул пачку Честерфилда
и  закурил.  Пожилая  пара  проходя  по  коридору,  поглядела  на него, а он
демонстративно  выпустил в потолок струйку дыма. Только уже в самом Бардине,
выпив  в  вагоне-ресторане чашку крепкого кофе, Герберт наблюдал, как состав
медленно  втягивался под высокий купол вокзала - он еще сидел за столиком, а
пассажиры  уже  выскакивали  на  перрон.  Вышел  он с легким чемоданчиком, в
котором  лежало  двадцать  американских  джазовых  пластинок  и десять пачек
сигарет,  еще там лежало старинное китайское блюда - подарок американцев; на
блюде  был  нарисован многокрылый дракон с милой женской головкой. Поскольку
голова  женщины  была  выписана  особенно  тщательно,  с изяществом присущем
просвещенной  Европе  восемнадцатого  века,  то  он предположил, что тарелка
могла  быть сделана не только в Китае. Герберт шел, раскачивая чемоданчиком,
в  голове  его  проносились стремительные мысли: кое-что от разлуки с отцом,
кое-что  о  Бербель,  и  кое-что  о самой Германии, в которой ему предстояло
жить.  Конечно,  за  границей  чувствуешь себя несколько спокойнее и устаешь
там  меньше, и мысли прозрачные - может быть, это следствие того, что родина
издавна  проецирует  на  себя  любовь,  рожденную за границей. Герберту было
ужасно  жалко  себя. Жалко, что Швейцария не моя родина, хотя наверно будь я
швейцарцем,  я  бы  был  недоволен  собой  так же, как и сейчас. В вестибюлю
вокзала  он  поставил  чемоданчик на пол, размышляя о том, что ему сделать в
первую  очередь.  Позвонить  домой  и  потом  позвонить  Бербель,  или сразу
поехать  домой  и  никому не звонить. Или позвонить Бербель, а потом поехать
домой.  Выйдя  из вокзального павильона Герберт направился к стоянке такси и
сел  в  последнюю  машину.  На Альберт-штрассе он увидел выбитые витрины, на
осколках витрин краской были нарисованы шестиугольные звезды.

-  Поезжайте  потише,  -  таксист  сбросил  скорость. Что здесь произошло, -
недоуменно спросил он?

-  А  разве  вы  не  знаете?  В  зеркальце  машины Герберт увидел горбоносую
вытянутую физиономию шофера.

- В Германии идут еврейские погромы, - тихо сказал шофер и вздохнул.

- Вы, видимо, еврей, - в свою очередь спросил Герберт.

- Имею несчастье им быть.

До  самого  дома они ехали молча. и только машина остановилась, Герберт дико
и  визгливо  расхохотался  -  он  хохотал  как  Мифестофель,  от  его хохота
сотрясался маленький опель.

- Я вспомнил, знаете, я вспомнил!

Что   вы   вспомнили,   -  спросил  шофер,  испуганный  и  удивленный  таким
неожиданным  поведением подростка. Я вспомнил, как эти скоты лазили у меня в
чемодане, а потом они увидели пластинки.

- Какие пластинки?

- Джазовые. И они спросили, не член ли я Гитлерюгенда.

- А вы что ответили, - с тревогой в голосе спросил шофер.

- Я ответил, что член.

- А на самом деле что? - совсем тихо и застенчиво проговорил шофер.

- И на самом деле я тоже член.

Прощаясь  с  шофером  Герберт  дал  ему  на чай двадцать марок и пожал руку,
которую тот из робости не сразу поддал ему.

Но  уже  отъехав от дома, шофер подумал, что Герберт либо хороший штурмовик,
какие  по  теории  относительности  все  же  должны встречаться, либо просто
сумасшедший

Герберт  преодолел  состояние  истерики  и уже посмеивался про себя, отпирая
ключом  дверь.  На первом этаже повсюду горел свет, это было весьма странно,
потому  что бабушка свет за собой всегда тушила. Ему же нравилось со стороны
смотреть   на   залитый   электричеством   дом,  когда  задернутые  красными
занавесками окна казались объятыми