торой начинался свободный
эфир.  Нервы  Герберта  отдыхали.  В  опьяненном воображении девушка Бербель
помолодела  -  она обрела образ ангела. Ангел сидел на туче, хлопал длинными
ресницами  и  смотрел синими глазами на голубой вагон, летящий по небу. И, в
сущности,  не  был  Герберт  уж так чудовищно пьян, чтобы смешалось у него в
сознании  все  -  он  только  приближался к тому особенному состоянию, когда
реальность  и  нереальность  не  имеют явно обозначенных граней и существуют
как бы связанные в одно.

Попутчик  Франц существовал как бы отдельно от сознания Герберта, реальность
и  нереальность  тоже  существовали  как  бы  отдельно; все это, существуя в
одном  купе,  неплохо  уживалось  друг  с  другом; всматриваясь в попутчика,
Герберт  понимал,  что не в силах концентрировать свое внимание на резиновых
шлангах  и блестящих воронках, на плоском алюминиевом насосе, который должен
помогать  откачивать  плод  на  ранней  стадии беременности. Рокочущий голос
попутчика  напоминал  океанский  прилив, сил подняться у Герберта не было, и
он,  как  кролик,  тупо  смотрел  перед собой, стараясь уловить ход событий,
которые  почему-то  продолжали  стоять  на месте. Наконец, вагон качнулся, и
Герберт  плавно, словно тряпичная кукла, коснулся медной чашечки рефлектора,
расположенного  в районе головы. Холод побежал в мозг и как бы разбежался по
членам.  С  большим  трудом  Герберт  оторвался  от диванчика купе и вышел в
коридор.  К  горлу  подкрадывалась  тошнота,  вагон  плавно  подрагивал;  он
выглянул  в  открытое  окно  коридора.  Звезды  по-прежнему вели свой ночной
хоровод,  бежали  вперед красные огоньки паровоза, и сильный прожектор резал
темноту,  как рыцарский меч - сарацина. Герберт посмотрел в зеркало, и будто
себя  увидел  в  нем.  Неужели  я  так быстро напиваюсь? Пошел подъем, поезд
замедлил  ход,  почувствовалась  отчетливость движения. В коридоре он увидел
проводника с фашистским значком.

-  Где  у вас ресторан? - спросил Герберт, и проводник ответил, что ресторан
-  дальше. По дороге он встретил даму в страусовых перьях - она была тонкая,
как  игла,  в  ушах  у  нее висели бриллиантовые змейки, на длинной шее тоже
что-то  сверкало,  ноги  были  в  черных  чулках  и  серебряных туфельках на
высоких  каблуках;  это странное существо курило черную сигарету через белый
мундштук.  И  Герберт  решил, что мундштук у нее из слоновой кости. Вагон, в
котором  ехала  дама,  состоял  всего  из  двух  купе.  Затем Герберт увидел
толстого   генерала,   который  без  посторонней  помощи  вряд  ли  смог  бы
протиснуться  в  дверь.  Генерал имел маленькие бегемотовые глазки и толстый
нос,  напоминающий  некий  овощ;  грудь  у  него  была  так  густо  завешана
орденами,  что,  попади  в  нее  пуля,  он  не  был  бы убит. Перед входом в
ресторан  висели темно-красные шторы; Герберт отогнул их и попал в полумрак.
Настенные  плафоны  были  зелеными,  а  лампочки в них - красными, отчего по
потолку плыл розовато-зеленый туман.

Постепенно  Герберт  приходил в себя, - он пил холодную воду со льдом, когда
в  ресторан  вошел  попутчик Франц; за то время, пока Герберт был один, лицо
попутчика еще больше покраснело - видимо, он допил коньяк до конца.

- Вот Вы где, - сказал он и, не спрашивая, сел за стол.

- Можно я угощу Вас? - спросил Франц.

- Можно, можно, - Герберт слегка улыбнулся.

Они  пили  красное  вино  и ели красную икру. В зал ресторана входили хорошо
одетые  люди и, не спеша, рассаживались за столики. Франц, не спеша, раскрыл
пачку "Галуаз".

-  Желаете?  -  предложил  он,  и  Герберт  взял  сигарету.  Он  затянулся и
закашлялся  - сигарета была очень крепкой, он таких никогда не курил. Ужасно
нравилось  чувствовать  себя  взрослым:  он  сам наливал себе вино, сам брал
масло,  свернутое  в  трубочки  в  вазе  со  льдом.  Этот поезд везет меня в
незнакомый  мир  чужих  повадок,  в  мир  чужой  веры  в  себя,  там  я буду
пришельцем,  случайным,  гостем.  Герберт  доедал бутерброд с икрой, когда в
ресторан  вошла  дама  со  страусовыми  перьями  на голове. Она прошла между
столиками,  качая  бедрами.  Маленькая ее головка с двумя заложенными за уши
крылышками   волос   держалась  неподвижно,  взгляд  ее,  минуя  живых,  был
направлен   в   безотчетную   пустоту.   Официант   включил  большой  черный
радиоприемник,  из  которого  вырвался штраусовский вальс. Вальсы в Германии
не   запрещались:   все   "духовно   безопасное",   не   могущее  выработать
дополнительную  концепцию вместо имперской, поощрялось. Например, вся музыка
девятнадцатого  века, за исключением некоторых композиторов, была разрешена.
Также  нравилось  власти,  если  ее подданные посвящают свое свободное время
чтению  рыцарских романов и летописей о всяких там рыцарях - это должно было
развивать  национальное сознание. Власть не любила импрессионизм - как свой,
так  и  превознесенный  французский;  на  Париж  смотрели,  как  на собрание
мерзостей.  Герберт снова стал наполняться алкоголем: он, казалось бы, и пил
мало,  а  пьянел.  Из репродуктора продолжал выливаться вальс. Высокая худая
женщина,  сидящая  напротив него, как будто перестала смотреть мимо - теперь
она   разглядывала   его.   И   попутчик   Франц  -  крупный  специалист  по
противозачаточным  средствам - заметил это. Герберт старался отводить глаза,
но  они  сами  по  себе  переводились  на  хорошенькую  головку в загадочных
перьях.  Он  перестал  есть  и,  скомкав  салфетку,  оглянулся  по сторонам.
Красный,   как   рак,   попутчик  пережевывал  мясо.  Вальсы  кончились,  из
репродуктора  раздавался  приятный  женский голосок, пересказывающий прогноз
погоды.  Официант стал вертеть колесико приемника, отыскивая музыку. Динамик
издал   предсмертный   хрип,  затем  послышалось  вступление,  которое  было
невозможно  спутать  с  чем-либо  другим:  "Вен  ди зольдатен дурх дер штадт
марширен".   Периодически  Герберта  осеняли  острые  мысли:  судя  по  ним,
посторонний  мог  бы  сказать,  что  мальчик  развит  не по годам. Да только
некому  было  сказать это - настолько все были посторонними, просто до ужаса
посторонними.  Он  вновь  оглянулся  и,  увидев,  что проход пустой, встал и
вышел из ресторана.

Он  шел  по  вагонам против движения, найдя свой, он сделал серьезное лицо и
постучался  в  дверь  проводника.  Тот  долго  возился  с  замком, за дверью
раздавалось  сопение,  наконец, она распахнулась - тихий свет ночника озарил
физиономию  проводника,  испещренную  морщинами  разных  пороков:  лицо  его
напоминало карту железных дорог.

-  Господин  проводник,-  спросил  Герберт,-  не  могли  бы  вы  дать мне на
некоторое время ваш значок?

- Какой значок?- не понял тот и поскреб взлохмаченные виски.

Герберт  не знал как лучше выразить свою мысль и все время путался. - Дело в
том,  видите  ли,-  он  чувствовал  что краснеет. - Дело в том, что у Вас на
френче  значок,-  он  показал на стул Сон проводника мгновенно прошел, глаза
его сверкнули вниманием.

- А зачем он тебе?- в свою очередь поинтересовался он?

- Я член гитлерюгенда и свой забыл дома.

- Это плохо,- сказал проводник,- такие значки нельзя забывать.

Проводник  был старым фашистом, видать, с пятнадцатилетним стажем. ;;Может я
еще  под  стол ходил,- думал Герберт,- а он уже выбрасывал руку, приветствуя
своих друзей.

-  Значок  я  вам дам, мне даже приятно, что вы попросили его у меня, только
ведь такие значки могут носить только члены партии.

- Ну, считайте меня будущим членом,- сказал Герберт и чуть улыбнулся.

Значок оказался тяжелым.

-  Я  сам  вам  его  прикреплю.  Видимо,  он  еще  не  знал как относиться к
Герберту,  а  тот понял, что в этот момент проводник вкладывал в это занятие
всю свою душу.

-  Обращали  на  себя  внимание  руки-  это были руки человека, привыкшего к
физической  работе,  руки с тупыми плоскими ногтями. Видимо он и проводником
работал  недавно,  а  до  этого,  может быть, рыл каналы или сплетал канаты.
Видимо,  партия  помогла  ему  устроиться  на эту несложную работу с частыми
выездами за границу.

Больше  они  не  сказали  друг  другу ни слова. Наверное, он эту свою партию
очень  любит,если с таким почтением относится к какому-то паршивому значку,-
решил Герберт.

Когда  он  вновь вошел в ресторан то из приемникам звучала уже совсем другая
музыка.   На   лице   его   зажглась   ослепительная  улыбка,  правое  плечо
инстинктивно выдвинулось вперед,- значок нес себя как плакат.

- Прошу здавать деньги в фонд гитлерюгенда.

-  Это  был  вызов  - еще была впереди граница, ресторан оцепенел: за столом
сидело  много  иностранцев  и  они  совсем  не  желали отдавать Гитлеру свои
гульдены, фунты и франки.

Однако,  немцы  охотно  полезли  во  внутренние  карманы, видимо, чувствуя в
вызывающем  фокусе  Герберта  печать  судьбы.  Концы  пожертвованных банкнот
выглядывали  из  нагрудного  кармана  как  пожухлые  листья. Ему вдруг стало
очень понятно выражение ;;стричь купоны;;.

Собрав  деньги,  он  уселся  за  стол  и стал их считать. Всего было семьсот
семьдесят  пять  марок,  сумма  большая,-  такой он еще никогда и в руках не
держал.  На  губах  его играла довольная полуулыбка - все доверчиво отдавали
ему  свои  деньги,  и  никто  не  потребовал от него каких то подтверждений.
Худая красавица, отдавшая двадцать марок, смотрела на него иронически.

- Здорово у тебя это получается,- сказал Франц и толкнул его локтем.

- Я старался,- ответил тот, усмехнувшись.

-   Шампанского,   прохрипел  попутчик  и,  искоса  посмотрев  на  Герберта,
заговорщически ему подмигнул.

-  Я  сейчас  ничего  заказывать не буду, мы еще в рейхе, у всех ума хватит,
чтобы понять, что я разгулялся на те деньги, которые насобирал.

После  этого Франц хлопнул его по плечу и стал есть бифштекс. Одно опьянение
переходило  в другое. За окном проносилась чернота ночи с редкими огоньками,
огоньки  выстраивались  в  струнку, исчезали, появлялись вновь, а светящийся
поезд  тоже  в свою очередь подмигивал им, как будто огоньки передавали друг
другу какие то важные известия.

Ресторан  пустел,  зеленые плафоны погасли, красные все время мерцали, поезд
совершал  подъем.  -  Сейчас  самое время брать шампанское - все, кто сдавал
деньги на партию, уже ушли.

-  А  вот  тот,-  попутчик  указал головой на маленького человечка в углу. В
ресторане  была  еще  одна  пара,  но ее можно было не опасаться, они пришли
после  забора.  Франц  почему-то  шепотом  подозвал  долговязова официанта и
долго объяснял ему как и что поднести, и во что это лучше заворачивать.

Назад  они  шли по коридорам, держа в руках пакеты с шампанским, апельсинами
и  шоколадом.  Женщина  с маленькой головкой так же как и по пути в ресторан
стояла  и  курила  в коридоре. Когда они поравнялись с ней, она сделала жест
рукой, как бы приглашая их в купе

-   Прошу   ко   мне  отпраздновать  удачный  сбор  средств  в  фонд  партии
националсоциалистов,-     Герберт    и    Франц    переглянулись.    Женщина
предупредительно  открыла перед ними дверь, и они молча вошли к ней. Ее купе
оказалось  куда  более  просторным,  чем то, в котором ехали они. По немецки
женщина  говорила  с  акцентом, когда же она села, то стало заметно, как она
косоглаза.  Франц и Герберт раскачивались на двух миниатюрных креслицах. Под
тяжелым попутчиком кресло скрипело так, словно готовилось испустить дух.

-  Меня  зовут  Хельга,-  сказала она и протянула длинную сухую руку сначала
Францу,  а  потом Герберту. В какое то мгновение Герберту показалось, что он
пожимает  не  руку,  а  длинную  хищную змейку, но вот змейка выскользнула у
него  из  ладони  и превратилась в изящную женскую руку. Мысли уносили его в
заоблачные  дали-  туда,  где  красноватое  отчаяние  сомкнуло  над  любимым
городом  яйцевидный купол. Город этот назывался Берлином. В этом городе жила
светловолосая  девушка  Бербель. Оглупленное выпивкой сознание то возвращало
его к реальности, то вновь опускало в мир воспоминаний.

-  Давайте  споем  песню,-  неожиданно предложила женщина и, не спрашивая их
дальнейшего  согласия,  стала тихонько напевать "Майн либер Августин", слова
она  произносила  особо  -  проглатывая  окончания.  Вдруг  она замолчала и,
оторвав взгляд от бронзового светильника, словно очнувшись, огляделась.

-  Я  шведка,  мой муж дипломат,- сказала она, вставляя в мундштук сигарету,
взгляд ее был затуманен.

Попутчик Франц сразу определил в ней опытную развратницу.

- Кстати, какую вы жатву собрали с испуганных и нацистов?

-  Я  тоже  кое  что дала,- она подвинулась к юноше, тем самым смутив его. -
Может быть я еще что ни будь спою Вам?

-  Давайте  лучше  откроем  шампанское,- предложил пьяный попутчик, в голосе
которого едва угадывалось человеческое достоинство.

Герберт  лихим  жестом  гусара  вытащил  бутылку  и стал открывать ее. Глухо
стукнула  пробка,  розовая  пена ударила из бутылки; пена брызнула на значок
Герберта,  приколотый  к  куртке,-  пузырьки мягкой шапкой ложились на белую
рубашку и быстро лопались.

-  Кровь,-  произнесла  Хельга,  показывая на рубашку, по которой растеклось
большое пятно.

-  Да  ну,что  вы,  это  всего  лишь вино,- успокаивал Франц впечатлительную
шведку.

Регистрируя  волнение  шведка вдруг перешла на родной язык, слова булькали у
нее в горле, словно пытаясь освободиться.

Непонятное  состояние женщины передавалось как магнитное поле. Как дымка над
рекой  пронесся  перед Гербертом портрет девушки занимавшей его воображение,
краски  его  были  смазаны, одурманенное выпивкой сознание растворяло себя в
безотчетных  глубинах  внутреннего  "Я".  После  шведского  приступа  Хельга
наклонила  голову  и  как  бы забылась. Пьяный Франц встал, посмотрел вокруг
ничего  не  видящими  глазами, толкнул дверь и вышел в коридор. Оставшись со
шведкой,  Герберт  почувствовал себя неуютно. Она смотрела ему в глаза, а он
отводил их в сторону.

Странноватая  игра  разворачивалась между ними. Наконец, ему это надоело, он
прищурился и заулыбался.

-  Вы  нравитесь  мне,- сказала шведка,- вы себя так свободно ведете, словно
вам уже двадцать лет.

- Мне только четырнадцать,- тихо сказал он.

-  А  что  вы будете делать с этими деньгами? Сознайтесь, что никакая партия
не  давала  вам  такого  поручения,-  шведка  явно требовала утвердительного
ответа и очень внимательно изучала его.

-  Партия  не  давала,  а  вот совесть давала,- сказал он и набрал воздуха ,
чтобы не рассмеяться.

-  Совесть и партия - вещи несопоставимые - весь мир так думает, только сама
партия  считает,  будто  она  -  это  и есть совесть, а на самом деле, у нее
кроме  злобы  ничего и нет,- при этом Хельга высунула язык и подмигнула ему.
После  этого  она  встала,  подошла  к  мальчику и положила ему одну руку на
плечо,  а  другую  на  голову.  Она  гладила  его  по  голове  и  постепенно
опускалась  на  колени.  Лицо ее передвигалось все ближе и ближе- теперь оно
напоминало  древнегреческую маску. Через несколько часов он очнулся. Неяркий
ночник  освещал  спящую  с  ним  рядом  темноволосую женщину. Во сне лицо ее
слегка  поддергивалось,  рот  был  полуоткрыт,  а  над  верхней губой лежала
тонкая  и  пушистая  змейка.  Змейка  показалась ему несколько странной и он
нагнулся  над спящей. Женщина пошевелилась и закинула руку за голову, отчего
у  Герберта  побежали  по  шее  мурашки.  Он  сел  на кровати, надел брюки и
посмотрел  на золотой брегет, лежащий на столике. Циферблат часов состоял из
разнообразных  животных.  Вместо  цифры  двенадцать  была  нарисована  сова,
вместо  часа  -  волк  с  оскаленной пастью, на двух - тигр, на трех - орел.
Было  три  часа  сорок  пять  минут.  Большая стрелка приближалась к кабану,
нарисованному   вместо   четвертого  часа;  в  голове  у  него  бушевал  шум
миновавшего  опьянения.  Шведка  что-то  шептала во сне. Одевшись, он открыл
дверь  купе,  огляделся  по  сторонам, затем вернулся, выключил лампочку над
головой  спящей,  собираясь было уйти совсем. Но тут шведка проснулась,- кто
здесь,-  спросила  она  по  немецки,  еще не понимая куда же исчез свет, так
ровно  и  ласково баюкающий ее. Но Герберт уже отступил в полутемный коридор
и,  не  ответив  ей,  закрыл  за  собой  дверь. Поезд чуть сбросил скорость,
происходил  подъем,  Герберт  толкнул  дверь  купе  и погрузился в полнейший
мрак:  черная штора окна была опущена до конца; постепенно глаза привыкали к
темноте,  он  нащупал диванчик и лег, рядом раздавалось похрапывание Франца.
Растянувшись,  он  закрыл  глаза  и  как  будто  взмыл  в  воздух - ощущение
легкости  и  звонкости, необычайное по остроте, подвижное как ртуть и вместе
с  тем  постоянное,  заполняло  все его тело. Это не была еще радость любви,
это  была лишь обескураживающая ее предтеча. Уже сто тысячелетий назад млели
от  этого  и  в  первобытных  пещерах  и  продолжают млеть в комфортабельных
пульманах.

Герберт  лежал  под  простыней:  в купе было очень душно; он потянул кожаный
шнурок  у  изголовья,  и на потолке открылся вентилятор, стало свежее. Мысли
разметались  в  голове  его,  они  опутывали  сознание как обрывки серпантин
опутывают  балкон  после  новогоднего  бала. Наряду с легкостью и звонкостью
грусть  стучалась  в  душу  молодого  человека-  он вертел в руках волшебную
трубу,  а  осколки стекла никак не складывались в стройную картинку. Вот это
и  есть  измена,-  думал  он,  закутываясь  в простыню. Мысль его, путаясь и
ломаясь,  беспорядочно  объезжала непривычные для нее представления о вере в
чувствах  и  ощущениях.  До  поры, знания Герберт пребывал в прекраснодушной
прострации.  Физиологические  явления  жизни  были реально отрезаны от него.
Аналогия   с   реальностью   воспринималась  им  как  нечто  незначительное,
информация  об  этой аналогии поступала к нему только из книг и кинофильмов.
Он  лежал  в  кромешной темноте, натянув простыню до самого подбородка, и не
чувствовал  пространства  и  времени;  он  вообще  уже ничего не чувствовал-
тело,   наполненное  легкостью  и  оцепенением,  совершенно  выключилось  из
реального  мира.  Паровоз  сбросил  пары-  поезд подходил к границе. Герберт
очнулся  и  встал; он откинул с себя простыню и подошел к окну. Поезд стоял,
он  поднял  шторку-  через щель брызнули яркие лучи станционных фонарей. Это
была  граница;  жирная белая полоса, разделяющая перрон на две равные части,
была  ярко освещена. Герберт увидел швейцарского пограничника в сине зеленой
шинели  и  в конфедератке. Швейцарец стоял по ту сторону перрона, он был как
корсетом  стянут  белыми  ремнями  портупеи.  Остановка вагона, в котором он
находился,  пришлась  почти  на  самую  демаркационную  линию, то есть на ту
самую  полоску  черной и белой краски, которая у всех цивилизованных народов
носит  название  границы.  Швейцарцы  начали  проверку  паспортов  с первого
вагона,  немцы  с  хвоста.  Через  полчаса  хлопанье  дверей и шорох шагов в
коридоре  достигли  апогея.  Герберт  посчитал  нужным зажечь ночник. Желтый
электрический  свет расползался по стене в форме латинской буквы "В". Где то
рядом  слышались  голоса  таможенников. Осторожно постучали в дверь; Герберт
надел  тапочки,  толкнул  попутчика  и открыл ее. Торговец противозачаточным
материалом  спешно  заелозил  по  столику  - он искал очки. В купе вошли два
швейцарца:  один офицер, видимо, лейтенант, другой- чином пониже. Офицер был
совсем  молоденький:  он  весьма  невнимательно просмотрел паспорта и вернул
их,  при этом Франц запутался в своем пиджаке, отчего выглядел очень смешно,
из  какого то кармана у него выпало несколько порнографических карточек и он
опустившись  на  колени  стал  лихорадочно собирать их. Поднявшись с красной
физиономией  он  встретился глазами с Гербертом, и тут же опустил их, однако
тому,  познавшему  последнее  таинство,  перед  тем как стать искушенным или
даже испорченным, по сути было глубоко наплевать на фотографии голых.

-