ты в Швейцарии?

- Ну, просто так, из любопытства.

- А какую погоду ты бы желал?

- Теплую, Герберт, только теплую и совсем без облаков.

Без   облаков   небо   скучновато,   оно  удручающе  в  своей  прямолинейной
синеве.Небо  выглядит очень красиво, когда кромка неба напряжена до предела,
и  ярко  - красные ободки обрамляют тучи. Герберт ничего не сказал, а только
подумал  об  этом,  но уже воображение играющее красками, стерло черту между
реальным  и  нереальным,  обрамленные  красноватым  ободком тучи поплыли над
самым  столом.  Он  мог  бы  поклясться,  что  видел  молнию и потоки дождя,
упавшие  на  заваленный  бумагами  стол, буквы поплыли, конверты сморщились.
Фраза  "чистосердечно  признаюсь  вам" превратилась в длинное горизонтальное
пятно.  Никто  и  ни  в  чем  не  хотел сознаваться, трубка и авторучка отца
лежали  в  воде.  Но  вот  Герберт очнулся, представляемое исчезло; отец был
конкретен, бумага суха, а лампа проливала реальный и почти осязаемый свет.

- Так вот, Герберт, в Германии очень плохая погода.

- Я тебе только что сам об этом сказал.

- Я не то имею в виду.

- А что?

-  А  то, что жить там будет тяжело и тебе и маме, то есть твоей бабушке. Ты
уже  взрослый  человек,  и  мне  очень  хочется  говорить  с тобой серьезно,
хочется, чтобы ты понял меня.

- Я постараюсь, отец.

-  В  общем,  нацисты  сами себя сделали, они очень спешили создать себя, за
ними    легко   пошло   колоссальное   количество   людей,   немцев,   твоих
соотечественников.

- У меня мама мадьярка,- вставил Герберт.

-  Но  я же немец, я твой отец - немец, и я скажу тебе, я хочу сказать тебе,
что  все,  что  делается  без  Бога,  обречено  на  гибель.  Нацисты создали
железный  ящик  и  посадили туда целый народ, они попытаются воспитать нацию
посредством  отказа от личности. Я ведь вовсе не болен, по крайне мере, я не
болен  так, как думает твоя бабушка или, может быть, думаешь ты, но, поверь,
что  даже если бы я был очень болен и мне бы угрожала верная смерть, я бы не
поехал  умирать  домой.  Бог покинул нашу страну, Герберт, и только в сердце
твоем  он  может найти приют. Не в твоем- так в чьем же? Из пыльной кладовки
средневековья  немцы  вытащили  свое  монументальное  прошлое и, гремя этими
рассыпающимися  погремушками,  наступают на сознание цивилизации. Откровенно
говоря,  Герберт  мало  понимал  то,  о  чем  говорит отец, но продолжал его
слушать.

-  Нет души у страны, отвергающей личностное начало человека. Нет будущего у
тех,  кто  насилует  чужую культуру и веру ради своей идеи пускай даже самой
что  ни  на  есть  благородной.  И  потом, травля евреев, ты слышал об это?-
Герберт  кивнул  головой.-  Германия  поставила себя вне закона цивилизации.
Тебе  решать.  Ты можешь остаться со мной, можешь уехать назад. Мне бы очень
хотелось, чтобы ты остался.

- Я подумаю.

- И учти, я тебя не заставляю; а теперь иди к себе.

Отец выбил трубку в тяжелую мраморную пепельницу и отвернулся.

Герберту  казалось,  что  его  кровать  дрожит,  засыпая, он ощущал страшный
свист,  стоны  и  просыпался  от  безотчетного  ужаса,  проникающего  во все
клеточки  его  существа.  Измученный бессонницей, он наконец закрыл глаза и,
представляя тропические чащи и редких животных, наконец уснул.

И  приснилась  ему площадь заполненная толпой: толпа колыхалась из стороны в
сторону.  В  центре  площади  он  увидел  что-то похожее на памятник- он был
накрыт  грубой  материей  и  в нескольких местах перевязан веревкой, так что
проступали  лишь  очертания  фигуры.  Толпа гудела все сильнее, все громче и
Герберт  видел  все  и  чувствовал  полет  чего-то  своего-  видящего, но не
осязаемого.  К статуе подошел военный в полной форме еще кайзеровской армии.
Он  вытащил  из  ножен прямую длинную саблю и разрезал веревку, затем поддел
этой  же  саблей  холст, и он упал к ногам статуи. Статуя представляла собой
бронзового  тирольского  мальчика  в  бронзовом  же национальном костюмчике.
Мальчик  стоял,  скрестив  на  груди  руки.  В  грудь  у него была вставлена
свастика;  офицер  повернулся к толпе, щелкнул двумя пальцами и сказал: раз,
два,  три,  после  чего  свастика  завертелась в круглом отверстии. На груди
офицеров  сияли  ордена  величиной с суповые тарелки. Затем откуда -то из за
спины  он  вытащил  длинную  палку  для  зажигания газовых фонарей. На конце
палки  был  прикреплен  кремень,  и  если  большим  пальцем  оттянуть  книзу
рычажок,  то  на  конце  возникает  искра.  Офицер поднял палку, поднес ее к
свастике,   и   та,  вспыхнув,  закрутилась  еще  быстрее.  Вот  она-  связь
поколений:   кайзеровский  орел  дает  карт  бланш  народлающемуся  порядку.
Герберт  почувствовал,  как  у него в груди трещит иссушающее душу пламя. Он
не  видел себя, но мысленно он закрыл глаза, и у него это получилось- он уже
не  видел  людей,  собравшихся  на  площади,  не  видел он и офицера в форме
кайзеровских  войск и в каске с дурацким набалдашником. Памятника он тоже не
видел,  только бешенство поднималось в нем, как температура: он был похож на
адвоката,  которого  обстоятельства  заставили  проиграть  процесс.  Герберт
тревожится  за  эпоху?  Нет, нисколько. Он ее терпеть не может, он ненавидит
ее  и  себя,  себя-  за то, что он вынужден с ней считаться, ей - за то, что
она  есть.  И вот последним усилием воли памятник, которому Герберт приказал
слушаться  себя  вырывает  из  груди  расползшийся  на  четыре стороны света
горящий  знак  и на глазах толпы этот знак превращается в обычное сердце. Во
сне  Герберт почувствовал, что он умирает- без сердца он жить не мог, отчего
он и проснулся.

-  Было  ранее  утро-  солнечный  свет  лениво  переваливался  через  перила
балкона.  Неужели  сон был таким длинным? Часы показывали половину седьмого,
пансион  еще  спал.  Герберт распахнул окно, сон легкой дымкой еще витал над
природой,  шелест  трав и деревьев был слабым. Он оделся, на цыпочках прошел
мимо  комнаты  отца и выскользнул в коридор. Там было темно, несколько узких
прямоугольных  окошек  неровно  освещали развешанные репродукции птиц. Птицы
стояли,  раскинув  хвосты  и собрав их в маленький венчик; глаза у птиц были
пусты,  и  он  обрадовался,  что  ему не довелось стать птицей. Одна картина
была  такая выразительная, птица так жадно смотрела перед собой, что Герберт
поспешил  уйти.  Внизу в холле сидело несколько стариков- в руках у них были
длинные   стаканы   с   минеральной   водой.  Выйдя  во  дворик,  он  увидел
металлическое  кресло, на сидении которого лежало две белые розы, капли росы
блестели  на  их  лепестках.  Герберт не заметил старушку подошедшую сзади и
тронувшую его за рукав. Вам нравятся цветы,- спросила она.

-  Да,  очень красивые.- Он посмотрел на дорожку сада, по которой ползла еще
одна  рептилия. Это был старик на коляске с мотоциклетным мотором; коляска с
грохотом  приближалась  к  клумбе,  старик  повернул  кривую медную ручку, и
механическое  сооружение  остановилось  почти  рядом  с  ботинками Герберта.
Старик   смотрел   строго-   это   был  взгляд  человека,  не  привыкшего  к
возражениям.  На  глазах  Герберта  старуха  медленно  подошла  к старичку и
поцеловала  его  в  лоб.  Дым  от  мотоциклетного мотора отчасти закрыл этот
трогательный    поцелуй.    Герберт    был   абсолютно   уверен-   это   его
соотечественники,  только  немец  может  смотреть в глаза с такой вызывающей
принципиальностью.

-  Мой сын каждый день присылает мне розы,- старуха обращалась к Герберту, и
тот  постарался изобразить на лице внимание.. - Мой сын - генерал,- в голосе
старух  звучала  гордость,-  каждый  день  я  получаю от него эти розы.- Вы,
немец?

-  Да,  похоже  на  то,  что я - немец,- ответил Герберт и перевел взгляд на
старика, который внимательно его разглядывал.

- Нет все - таки,- вспылил старик,- вы немец или нет?

- Наполовину немец.

-  А  наполовину  чех,-  добавил  старик  и  выдвинул  вперед худощавое свое
тельце, как бы желая услышать подтверждение своих слов.

- Я наполовину венгр.

Старичок зашелся дребезжащим и неприятным смехом.

-  Немец  никогда не станет так робко говорить о том, что он- немец,- в этой
последней  фразе  старика различалось глубокое самодовольство, и в следующее
мгновение он, отвернувшись от него, угощал сахаром молодую шотландскую суку.

Хорошо,  что  юность  порой  находит в себе силы оттолкнуть дряхлую и мудрую
руку  старости:  юность  понимает  не опытом а чувством, что древность зовет
повторить  свои  стремления и ошибки, молодость инстинктивно отталкивает эту
руку,  это  и спасает род человеческий от полной гибели, всякая кровь должна
обновляться,  как  вода  в  роднике. Талантливая экстремальность юности дает
возможность  создавать неожиданные мысли и образы, которые должны переходить
в  конкретику затем, чтобы через много лет эта конкретность выглядела чем то
обычным  среди  еще  большего совершенства форм и идей. И Герберт не столько
понял,  сколько  почувствовал, что ведь и он мог уподобиться собаке- лизнуть
руку  старика,  приластиться к нему. Но он ведь этого не сделал, значит, это
сделают  другие;  на  свете  были  не только собаки но и люди, готовые брать
сахар из рук старика.

- Смеявшийся в кино, тучный американец выскочил откуда-то сбоку.

-  А,  малыш, как спалось,- спросил он не прерывая движения и, не дождавшись
ответа, побежал дальше.

Его  широкие  трусы в черно-белую клетку еще долго мелькали между деревьями.
Герберт  провожал  его  взглядом,  сохраняя  в  горле комок. Ужасно хотелось
перенестись  в  какую то иную плоскость, чтобы избавиться от чужих дыханий и
мыслей.  Чужие  мысли неслись ему вслед и больно ударяли в спину. Стариков и
клумбу  закрыли  деревья.  Он  бежал легкой рысью, и растения щелкали у него
под   ногами.  Он  добежал  до  конца  аллеи  и  увидел  ворота  на  верхней
перекладине  была  выведена  цифра  1883. Сколько же стариков отправилось на
тот  свет  из  этого  пансиона? Узкая асфальтированная дорожка вывела его на
шоссе,  и  он  пошел по обочине. Через полчаса солнце стало сильно припекать
лицо  и  плечи.  Он  снял  курточку и перекинул ее через руку. Навстречу ему
ехали  машины  различных  марок  -  маленькие и большие, легковые и грузовые
автомобили  всех  стран  мира  ехали  в этот утренний час по шоссе. Хорьхи и
Мерседесы,  Бьюики и Шевролеты, Форды и Ситроэны- Разноцветные автомобильные
ленты    перерезали   этот   нейтральный   оазис   земли.   Швейцария   жила
представлениями  девятнадцатого  века.  Неожиданно  для  себя и непонятно по
какой  причине  Герберт  обернулся  и  увидал вдали небольшую красную точку,
которая  все  увеличивалась  и наконец превратилась и наконец превратилась в
роскошный  спортивный Бьюик красного цвета. Бьюик приветственно просигналил,
и   Герберт   узнал   за   рулем  машины  давешнего  американца.  Американец
притормозил  и  подмигнув  ему  всем  своим существом предложил прокатиться.
Машина  была  открытой-  хромированные  ее  части сверкали на солнце, как бы
сообщая  всем  вокруг:  смотрите,  какая  погода,  как свежо это утро, и как
радостен  я,  везущий  вас  в  неизвестность.  Машина и внутри была не менее
шикарна,  чем  снаружи; ребристый покрытый золотом приемник испускал из себя
джазовые  мелодии- сильные и сочные голоса черных американцев будили в душах
эмоциональный  пожар.  И  только  душа  Германии,  да и еще одной славянской
страны  стонала  под  игом  металлической жизни. Герберт инстинктивно боялся
своих  соотечественников.  Трудно  дать  себе  отчет в том, что происходит с
тобой,  что  нравится,  а  что зовет за границу отчаяния: четырнадцатилетний
возраст мало объясним.

-  Ну,  молодой человек, давайте знакомиться: меня зовут Поль; руку вам я не
подаю,  потому  что  она  у  меня  в  перчатке,-  Герберт  посмотрел на руки
американца, державшие руль- перчатки были без пальцев, с мелкими дырочками.

Герберт назвал себя.

- Видать, ваши перчатки стоят много дороже обычных?- Американец засмеялся

- А почему вы спрашиваете об этом?

- Ну, просто я никогда не видел таких,- ответил Герберт и покраснел.

Стрелка спидометра красного автомобиля приближалась к восьмидесяти милям.

- Кстати, Поль, а куда мы едем?

- Просто едем, едем и все,- Разве Вам не нравится наше путешествие?

-  Да,  нет  мне все нравится, но все же интересно, неужели Вы путешествуете
без цели?

-  Без  цели,  Герберт, абсолютно без цели, цель приходит во время движения,
разве  это  не  ясно?  Впрочем, если вы желаете выйти, то можете это сделать
сейчас.

- А назад вы меня отвезете?

-  Ну,  конечно,  Герберт,  мы вместе вернемся назад.- Поль улыбнулся и лицо
его стало похоже на огромный намазанный маслом блин с узкими щелочками глаз.

Машина   стонала   на   поворотах.  Альтдорф  встретил  их  очень  небольшим
колличеством  людей  на  улицах.  Проехав  немного,  они  въехали  во двор и
остановились около небольшого особняка.

-  Тут живет мой приятель,- сказал Поль и сделал приглашающий жест в сторону
двери.

Герберт  еще  никогда  не  чувствовал себя принадлежащим времени и месту, но
очутившись  в  прихожей  он  ощутил  некоторую  необычайность. Необычайность
носилась  в  воздухе  вокруг  человека  с  почти аскетическими чертами лица.
Голова  его  напоминала  конус  Нижняя  часть  лица  его была очень узкой, а
верхняя  непропорционально широкой, резкие скулы хорошо обозначили череп. Он
было  сказал несколько слов по-английски, но как только Поль ответил ему, то
сразу  же  перешел  на  немецкий  с сильно заметным акцентом. Дом, в котором
очутился  Герберт,  был  просто  роскошным,  а  лучше  сказать,  что это был
модернистский  дом.  Прихожая  была расписана геометрическими фигурками, они
наползали  друг  на  друга,  образуя  единую  картинку.  В холле потолок был
выложен   разноцветными   стеклами.  Герберт,  мечтательный  Герберт,  плохо
отличавший  сны  от реальности был доволен обстоятельствами, которые привели
его  в  новую  среду.  Швейцария  дарила  ему  свою  сдержанную,  но  ужасно
обаятельную  улыбку Мысль Герберта чувствовала смутную тревогу- он вступал в
новый  этап  существования. Заграница дышала неизвестностью. Она была такой,
какая  может  возникнуть  в  воображении,  и  это  смыкание  воображаемого и
действительного   было  для  психики  его  роковым.  Душа  его  не  замечала
разночтений,  она  вольно и покойно раскачивалась в гамаке непредсказуемости
и  чувствовала  себя  вполне  благополучно.  Окна  в  комнате были открыты,,
утренний  ветер резво скакал по предметам, и он мысленно ушел от своих новых
знакомых.  Он пытался вспомнить что же он видел в комнате Бербель: вот стол,
стул,  а  дальше  что?  Дальше-  провал,  бездна,  и  эта  бездна  ничем  не
заполняется.  В  этой  безне  благополучно  тонули  теплые  надежды и долгие
ожидания  Он  создавал,  лелеял  и  склеивал эти миры из обломков чувств, из
того,  что  составляло  память.  Внутренний  мир  поглощал  его  целиком,  а
внешнего он как бы и не замечал.

Американцы   вопрошающе   разглядывали   Герберта;   они  снова  перешли  на
английский, Герберт почувствовал, что говорят о нем.

У  приятеля  Поля  имя  было  простое,  как  короткий гвоздь, его звали Кен.
Необычайно умные его глаза притягивали к себе.

- Ты нас не боишься,- неожиданно спросил Поль,- ведь мы тебя съесть можем.

Он  подмигнул  Кену  и  тот, поднявшись, подошел к Герберту и положил ему на
плечо свою руку..

-  Не  бойся  ничего,  толстяк  шутит,-  он,  если шутит, то неудачно, мы не
поедаем людей.

-  А  вы  кто?-  Герберт сделал ударение на последнем слове,, словно пытаясь
внушить Кену важность для себя этого вопроса.

-  А разве так уж и важно, кто я,- спросил тот и в свою очередь посмотрел на
толстого Поля.

- Ну, просто интересно.

- Что интересно?

- Ну, куда я попал, например?

-  Допустим,  ты  попадаешь  к  слепым  или  сумашедшим, допускается такое?-
Герберт  поморщился.-  Дело  в  том,  продолжал  Кен, что мы тебя можем и не
видеть,  а  наши рассуждения всего лишь плод твоего воображения. Соотношения
существующего  и  вымышленного  мало  заметны;  это  бывает,  когда  человек
впечатлителен, вот как Вы, Герберт,- добавил он.

- Вы считаете меня впечатлительным?

-  Ну,  конечно, иначе бы вы не стали спрашивать нас о том, кто же мы такие.
Вот, скажем, вы можете представить, что мы не убийцы.

- Нет, этого я не могу вообразить; кажется вы и есть настоящие убийцы.

-  И  ты  нас  совсем не боишься,- спросил Поль, из - за угла наблюдавший за
этой сценой.

-  Я  не  боюсь  ничего плохого и не особо радуюсь, когда мне хорошо. И то и
другое  закодированные  признаки  суеверия.  Кен  и  Поль посмотрели друг на
друга и ничего не сказали. Герберт явно начинал нравиться им

-   Он   очень  непосредственен,  Поль,-  сказал  Кен  по-английски,  и  оба
посмотрели на мальчика.

- Впрочем, он уже взрослый, может быть, наша игра с ним напрасна.

////Ну,  хорошо,  Поль,  а  если  предположить,  что  он  умнее нас, хотя бы
потенциально  умнее,  может  быть  даже  сложнее,- ведь у тебя, Поль чувство
значительности переходит в ощущение превосходства.

- А у тебя не переходит?

- Где ты подобрал ребенка? Может, его ищут?

- Сегодня он шел по шоссе, вчера мы вместе смотрели кино.

-  Вообще-то  я  заметил,  что  чем  дружелюбней  относишься к человеку, тем
меньше он обращает внимания на твои недостатки.

-  Нет,  Поль,  ты не прав; недостатки всегда заметны, другой вопрос, что их
будут воспринимать уже почти как достоинства- это приятно и выгодно.

-  Мне  бывает  плохо,  бывает  ужасно  скверно,  когда  я  вижу  твою такую
расплывшуюся  физиономию  без  признаков какой было веры в глазах, тогда мне
хочется  крикнуть тебе: Памятник, ты уже всеми забыт, ты никому не нужен, ты
даже  вреден  для  потомков  и  глаз; ты- бесформенная туша, поедающая чужое
внимание, зачем ты портишь время, которое уже не твое?

-  А  Поль  смеялся  и строил глазки Герберту, хотя и заведомо знал, что тот
ничего не понимает.

-  Вы,  видимо,  немец,-  неожиданно  спросил  Поль,  на  полуслове  оборвав
английскую речь Кена.

-  Да,  немец,-  ответил  Герберт и покраснел- ему показалось несимпатичным,
что его национальность может выступать как повод для обсуждения его самого.

-  Наполовину  я венгр,- добавил он и покраснел еще больше,- если говорить о
произношении,  то  оно  у  меня  может  быть  без  акцента-  ведь,  кажется,
национальность тут не причем.

-  Вот  как,-  промямлил  Поль и нахмурился,- мне всегда казалось, что немцы
весьма  самоуверенная  нация,  а  тем  более  венгры,-  в его словах Герберт
уловил насмешку.

Но тут Кен два раза хлопнул в ладоши, и часть напряжения ушла.

- Я могу показать вам свою коллекцию.

-  Да,-  откликнулся  было  помрачневший  Герберт и поднял голову.- Пойдемте
посмотрим,-  он  встал,  стройный, как паж и пошел за Кеном; в голове у него
стоял  шум, ему казалось, что высокие волны разбиваются о гранитный бастион,
сильные  волны  вздымаются  до  самого бруствера, затем как бы не желая того
опускаются, и пена лениво ползет по зеленым наростам мха.

Первая   неловкость   после   проникновения   в  дом  прошла,  и  Герберт  с
удовольствием стал разглядывать коллекцию старинных часов.

Здесь  были  часы, время для которых составляло главный смысл существования;
были  такие,  которые  и  ходить,  видимо,  не  смогли  без своих аляповатых
маятников и бронзовых колонок.

Здесь  были  часы, время для которых составляло главный Смысл существования;
были  такие,  которые  и  ходить,  видимо, не смогли бы без своих аляповатых
маятников   и  бронзовых  колонок.  Звери  и  люди  сплелись  в  причудливом
орнаменте,  украшающем  монотонный  круг  циферблата.  Громкое тиканье часов
нарушал  только шум автомобилей за окнами. Вот они стали отбивать половинку,
комната  наполнилась  гудением  и  еще некоторое время после того, как смолк
пос