пламенем пожара.

Поставив  чемодан  на  диван,  он  достал пачку пластинок подаренных Кеном в
один  из  последних  дней.  Сигареты  он  спрятал  за книги, затем подошел к
радиоле  и поднял деревянную крышу. Герберт закурил, подошел к окну и открыл
его.  Было темно, в окнах дома напротив ярко горела люстра. Холодный свет ее
показался  Герберту  безжизненным.  За тюлем двигались очертания неизвестных
мужчин  и  женщин.  Холод  Родины притягивает к себе, хотя в общем ничего не
изменилось.  Я  должен  был  вернуться, хотя почему это должен был. Никому я
ничего  не должен, просто смешно даже, откуда такие мысли берутся, как будто
их насильно в голову запихивают.

Мне  все  неприятно  здесь,  везде  надрыв,  словно бешенство связало людей.
Герберт  докурил  сигарету  и  потушил  окурок. Кончилась пластинка, щелкнул
звукосниматель.  Он  услышал,  как  бабушка поднимается по лестнице. Герберт
метнулся  к окну, закрыл его, потом бросил пачку сигарет на пол и толкнул ее
под  диван,  затем  он  рывком  снял с полки альбом с картами наполеоновских
войн  и уселся в кресло. Мальчик мой, что же ты спрятал от меня, я из ванной
услышала  музыку  и  поняла,  что ты приехал. А почему ты сидишь в темноте -
это  портит  глаза.  Начинается  чертовщина,  -  подумал  он  и посмотрел на
бабушку  невидящим  взглядом.  Бабушка повернула выключатель торшера и карта
наполеона  вспыхнула  так,  как  будто  к  ней  поднесли  горящий факел. Она
расспрашивала  его  о  поездке,  а  он  отвечал  не задумываясь над тем, что
произносит.   Бербель  вероятно  забыла  его  может  не  совсем,  -  увидит,
вспомнит,  но  наверняка  его  лицо представляется ей весьма расплывчато. До
чего  же  старики  бывают  несносны  -  вот  и  бабушка,  когда-то  она была
молоденькой  и  вероятно симпатичной, даже наверняка она была симпатичной. А
теперь  что  осталось?  -  Одно неистощимое внимание к окружающим. Ее жизнь,
судьба  ее  внутренние  вопросы и ответы самой себе - все это уже в прошлом,
теперь  она  мало  в  чем нуждается, много разговаривает, много спрашивает и
вовсе   не   чувствует  себя  стесненной  от  того,  что  мешает  другим.  У
большинства  людей  с  возрастом  исчезает  такт.  Доставшаяся по наследству
кровь  стареет,  как  будто  ей  все  равно  куда  и по каким жилкам бежать.
Врожденная   стеснительность   и   такт,   перепутавшись   с   приобретенным
воспитанием  за  долгую жизнь изрядно утомляют человеческую психику. Старики
по   большей  части  откровенны,  непоследовательны  и  даже  смешны,  редко
мстительны,  часто  немощны.  А  бабушка  -  что она чувствует, видя меня, и
каким  я представляюсь ей в воображении. И у меня такое чувство, что она уже
в  течении  десяти  лет  разговаривает  с  трехлетним ребенком. Я, например,
убежден,  что  если  я  попрошу  ее  принести  бутылочку  молочка  она будет
маленькая,   с   соской   и  делениями.  Ты  меня  не  слушаешь,  -  Герберт
бессмысленно  смотрел  в  ярко  освещенную  карту.  Ты  не  слушаешь меня, -
переспросила   бабушка,   пытаясь   заглянуть   ему  в  глаза.  Ой,  прости,
пожалуйста,  я  задумался.  Ты  сказал,  что  отец  самый здоровый человек в
Швейцарии.  Когда  я  это  сказал?  Да  только  что. Не может быть. Ты так и
сказал,  Герберт.  Значит  я  имел  ввиду  душевное  здоровье.  Мне кажется,
Герберт,  что  тебе  совершенно  все  равно,  что  будет  со  мной  и отцом.
Неправда,  вы  мне  совсем  не безразличны. Просто я думаю о Вас не как все.
Как  же  ты думаешь обо мне? Герберт состроил на лице мечтательное выражение
и  сказал:  Хорошо.  Не  огорчай  меня,  Герберт.  Ладно  не  буду.  Бабушка
смягчилась.  Ужин  я  могу  сейчас приготовить. Я ужинать не буду. Почему? Я
уже  поел.  И  где  же ты поел? Какая разница, есть я уже не хочу. Может, ты
выпьешь  немного  молока? Хорошо, молоко я выпью. Она проникает в мои мысли,
этого  допустить  нельзя, хотя возможно это случайность. Даже наверняка, это
самая  настоящая  случайность.  Знаешь что, бабушка, принеси мне кусок сыра.
Сыр  ты никогда не ел, Герберт. Что с тобой случилось? Ничего, просто пока я
разговаривал  с тобой, кусок сыра стоял перед глазами, как наваждение. Через
некоторое  время  бабушка вернулась. В одной руке она несла высокий стакан с
молоком,  в  другой  -  тарелочку  с  двумя  тоненькими  ломтиками сыра. Она
поставила  молоко и сыр на журнальный столик и села напротив него. Вот опять
начинается,  сейчас  она решила что я достаточно отдохнул. Ее забота дает ей
право  вмешиваться  в мой мир, но в конце концов никто не виноват, что у нас
есть  родственники.  Все  равно  она  будет  спрашивать, а я буду что-нибудь
отвечать.  И  ссориться  с ней не хочется, вообще не хочется с ней говорить,
но  я должен с ней говорить, чтобы не раскричаться. Знаешь, бабушка, я очень
устал.  О  том, что со мной происходило в Швейцарии, я тебе расскажу завтра.
А  сейчас я пойду в ванну, а потом буду спать. Ты не хочешь разговаривать со
мной.  Не  в  этом  дело,  я  устал. Тебе приготовить ванну? Да, если можно.
Бабушка  ушла,  снова  заскрипела,  и  снова Герберт представил себе девушку
Бербель  сидящую  рядом  с  ним. Ее густые волосы спущены на лицо, был виден
только  курносый  носик и часть губ. Мне холодно, подумал Герберт. Отчего? В
комнате  очень  тепло,  а  мне холодно. Подойди ко мне, - тихо сказал он. Ты
здесь  ты  стоишь,  рядом,  а теперь обними меня за плечи. Ну обними. Руки у
тебя  холодные,  разве  это  руки  -  это веточки засохшей маслины. Ты очень
сильный  человек,  -  сказала  Бербель. Какая же все-таки пустота, - подумал
он.  Женщина  страдает  желанием  видеть  героя  там,  где его нет и быть не
может.  Для них ощущение чужой пускай даже выдуманной героики переполняет их
самолюбие  и  делает  его  более заметным для них самих. В чужих подвигах, в
чужой  силе  и  в  чужих  страстях  женщина находит для себя иносказательную
поддержку.  Пускай  ищет.  А  может  быть  в  опасности  скрыто спасение. Он
попробовал  оторвать  ее  руки  от  своих  плеч и не смог. Мы с тобой просто
памятник.  Откуда  в  ттебе  такой  пафос, - спросила она. Нет, Бербель, это
вовсе  не  пафос,  это  необходимость  самовыражения,  хотя  дух  мой совсем
несвободен  -  ты  как-то  притянула  меня  к  земле  и  хочешь, чтобы я так
сливаясь  с тобой стоял вечно. Барбель ничего не ответила, но плечи ее стали
еще  теплее,  и  у  него  стали согреваться руки; наконец, руки у него стали
такими  горячими,  что  их нестерпимо захотелось отдернуть, но другая мысль,
что   ты,   отнимая  руки,  разрушаешь  скульптуру  настойчиво  стучалась  в
сознание.  Да какое мне дело до того, что она хочет пережить смутное время с
моими  руками  на  своих плечах. Почему я должен не замечать истину, неужели
ей  дороже  поза.  Я  слышу шум, - едва слышно проговорила Бербель и в ту же
секунду  он  тоже  услышал какой-то странный звук. Это было похоже на грохот
прибоя,  звук становился все сильнее и сильнее, у Герберта начинают трястись
руки,  от  вибрации  и  шума  предметы  сдвигаются  с места и автоматический
карандаш  медленно  придвигается к краю стола. Рев становится таким страшным
и  оглушающим,  что  терпеть  больше нельзя. Герберт и Бербель закрывают уши
руками.  Памятник  единству разрушен, каждый стремится охранять самого себя.
Да,  решил  Герберт,  вот  если  бы  несмотря  на  этот страшный звук все же
положить  ей  руки на плечи. А положи, что тебе стоит подсказывает ему некто
маленький  и  озорной,  сидящий  в  самой мудрой глубине его существа. И он,
пересиливая  себя,  снова  кладет руки на плечи девушки, а та в свою очередь
освобождает  уши  и  кладет на его руки свои. И вдруг страшное слово "хайль"
постепенно  стихает,  оно  становится  округлым,  мягким  и, наконец, совсем
исчезает.  Герберт  слышит,  как  за  спиной скрипит лестница. И еще сильнее
сжимает  плечи  девушки.  Но  вот  дрожь  пронзила все его тело, и он словно
очнулся.  Он стоял по середине комнаты, сжимая спинку стула. Подумать только
-  все  что  угодно  можно  вообразить, - решил Герберт и разжал руки. Дрожь
снова  пробежала  у него по спине, но это не была дрожь страха - скорее, это
была  дрожь  неожиданности.  В  эту секунду он почувствовал, что воображение
существует  отдельно  от  личности  и  даже  более  - оно является предтечей
личности.   И   вот   личность   складывается,  а  воображение  формируется.
Получается,  что  личность  зависит от объема и качества информации, которая
проходит  через  воображение.  Скажем  так:  богатому воображению окружающее
убожество  не  помеха,  но  так  или  иначе  изначально  ощутимое  богатство
формируется  на  фоне  убожества  и  теряет  блеск  своих  видимых  и  явных
достоинств.  Или  вот,  скажем,  так  -  человек  глубоко  просветленный, но
ограниченный  в  силу  своего  догматического  воспитания, его воображение в
случае  изначально  богатой окраски сильно препарировано средой. Лучше всего
воображение  развивает  не  наглядность,  а подразумевание ее. Скажем, малыш
увидавший  вокруг  себя  много  красивых  и  непонятных  предметов, при всей
нищете  дальнейшей  своей жизни, будет не в силах уничтожить воспоминание об
этих   предметах.   Непроизвольная   жажда  желания  воскресить,  превратить
воспоминание  юности  в реальность будут в дальнейшей жизни человека рождать
комплекс  предрассудков,  близких  к состоянию психического заболевания. Ах,
Герберт,  как  было  далеко его сознание до конкретных формирований подобных
размышлений.  Существуя на уровне чувственных ассоциаций, он стоял на первой
ступени  посвящения  в  суть,  отдаленную от человека тысячами биологических
лет.  Он  посидел  в  ванной,  обуздал  воображение  и  вышел оттуда немного
теплым,  совершенно  реальным,  даже  чуть  ироничным.  Завтра  позвоню  ей,
потерпит.  Я делаю вид, что она терпит, а на самом деле я едва сам сдерживаю
себя,  чтобы  не  побежать  к  телефону.  Однако  ноги  сами  привели  его к
аппарату,  стоящему  в  коридоре  на  этажерке. Негнущимся пальцем он набрал
номер  -  от  предвкушения разговора с Бербель у него стало дергаться веко и
засосало  под  ложечкой.  В  трубке послышался какой-то щелчок, будто ногтем
щелкнули   по   мембране,  сразу  очутилось  пространство,  открылась  почти
космическая  пустота  -  эта  пустота  была ответственной пустотой мгновения
перед  временем.  И,  конечно  же, Герберт не мог знать, что номер находится
под  контролем  политической  полиции. На двенадцатом сигнале трубку сняли и
знакомый  заспанный  голос  ответил.  Я  приехал. Да я слушаю. Я говорю, что
приехал.  Кто  это  говорит?  Это  Герберт,  -  уставшим и почти равнодушным
голосом  произнес  он. Наконец, она пришла в себя и стала что-то соображать.
Откуда  ты  звонишь,  когда ты вернулся? Эти два вопроса последовали один за
другим,  и  он  понял,  что  она проснулась. Я только приехал, - сказал он и
почувствовал,  как  пустота в трубке стала уже совсем беспредельной. Я почти
забыла,  как  ты  выглядишь.  Эта  ее фраза прозвучала как голос из далекого
прошлого.  И  что  же  мне  теперь  делать, - спросил он, думая, что услышит
что-то подобное. Не знаю, а что ты предлагаешь?

Но она сказала: Приезжай ко мне.

- Прямо сейчас? - спросил он.

-  Да,  прямо  сейчас. Он еще не высох до самого конца, но уже шел по темным
улицам  города  в  гости  к  девушке,  о  которой  в  Швейцарии почти забыл.
Безлюдный  настороженный город окунул его в тяжелое предощущение катастрофы.
Чем  ближе  он  подходил  к  дому  Бербель,  тем сильнее становилось чувство
страха.  Парадное  оказалось незапертым, а сам подъезд был хорошо освещен, и
Герберт  увидел,  как на верхней лестнице между двумя бронзовыми женщинами с
матовыми  электрическими  шарами в руках ползало неуклюжее существо, похожее
на  обезьянку.  Один  чулок  у  нее  был  спущен  до самой щиколотки. На вид
существу   было  лет  двадцать  пять,  оно  ловило  толстого  кота,  который
благополучно  переходил  с  одного края лестнице на другой. Увидев Герберта,
существо  смутилось.  Вы к кому, - спросило оно и выпрямилось. Я к Бербельб,
она  ждет  меня,  она очень просила меня приехать, - говорит Герберт, как бы
оправдывая  свой  поздний приход, - есть вопрос, который она не может решить
сама.  Что  же  за  вопрос? - спросила консьержка - она не желала прекращать
разговора  и  как  ребенок  была  готова  разрушать  все условности общения.
Отделавшись  от  нее,  Герберт  поднялся  на лифте, дверь в квартиру Бербель
была  приоткрыта, а сама она смотрела сквозь щелку. Входи, я чувствовала что
ты  где-то  близко, уже десять минут я волнуюсь, - все это она сказала сразу
как  выдохнула. Проходя через прихожую Герберт ощутил знакомый запах духов -
его  он  хорошо  запомнил:  это были духи женщины Айрис, которая в Швейцарии
принадлежала  американцам.  На Бербель было длинное платье с зеленым бантом,
ее  роскошные золотые волосы были собраны на затылке в пучок. Однако лицо ее
выглядело  уставшим  -  это  было  будничное  лицо, такие лица Герберт часто
встречал  и  на  улице,  и  в  метро.  Теперь  в  этом  лице не было строгой
красивости,  которая  одновременно  и  восхищала  и  отпугивала  его.  Ореол
сказочности, который он сопрягал с ее образом, пропал.

-  Знаешь,  я  совсем  помешалась  на тебе, пока ты был в Швейцарии, я очень
плохо спала. У меня растроился желудок, появилась мигрень, сон покинул меня.

-  Сочиняет.  -  решил Герберт, но стал еще более внимательным. Все ее фразы
похожи  на  монолог  из  великосветского  романа.  Читая такой роман, хорошо
понимаешь,  что  монолог  существует  в  отрыве  от реальной среды - монолог
таких  второсортных  романов существует просто для того, чтобы существовать,
а не для того, чтобы действовать на сюжетную канву произведения.

Речь  Бербель  в самом деле существовала как самоцель, а не как средство для
развития  их  отношений. В конце-концов я тоже могу наполниться впечатляющей
пустотой,  и сам я легко могу поверить в значительность этой пустоты. А я, я
- Бербель, как я мучился без тебя.

-  Правда,  ты  думал  обо  мне?  -  воскликнула она. В этот момент Герберту
подумалось,  что  вот  таким  и должен быть настоящий кинокадр, это немножко
взволновало  его.  Я все время думал о тебе, особенно ночью, мысли о тебе не
давали спать.

- А что же ты - ты все время здесь, в Берлине?

-  Вообще-то  я  собиралась к тете в Кельн, но она почему-то не звонит. Но я
часто  бываю  на  вечерах  и даже в опере, однако это все-таки утомляет. Мне
сестра  рассказывала,  что  до  того,  как  она  вышла замуж, в Берлине было
веселей.

- Ну вот, я приехал, теперь тебе будет весело.

-  Вчера  вечером  отменили концерт Малера - играли Баха, есть сведения, что
Малер враждебен духу германской нации.

- - Откуда ты это знаешь?

-  -  Ах, Герберт, мир полнится слухами. Почти каждый радуется, когда вокруг
него  происходит  что-либо  интересное, но это случается редко - ведь в мире
так много обычного.

-  И  вообще, что ты говоришь, Бербель, как музыка может быть враждебна духу
человека?

- Я не говорила о человеке, я говорила о нации.

- А разве нация и человек не одно и то же?

-  Видимо,  нет,  Герберт,  нация  заключена  в  канонах и представлениях, а
человек в коротком отрезке времени, в которое он попадает по воле природы.

Берьель слегка ухмыльнулась.

-  Ты  очень  умная  девушка, возможно, что вскоре ты станешь не менее умной
женщиной.  Даже  при  свете  одного  бра  было  видно  что  она покраснела и
опустила  глаза,  отчего стала похожа на кающуюся грешницу, нарисованную под
куполом собора.

- Знаешь, что у меня есть? - спросила она, когда с лица сошла первая краска.

- Ну что?

-  У меня есть голландский ликер. Она пошла на кухню и зажгла свет, на столе
стояла  бутылка зеленого цвета. Бербель отодвинула штору и открыла балконную
дверь.

- Пойдем на воздух, - предложила она.

Герберт  кивнул. Они вышли на балкон. Он держал в руках зеленую бутылку, она
- два фарфоровых стаканчика.

-  Садись,  Герберт.  В  голосе  Бербель  появились  материнские  нотки. Она
принесла  штопор,  и  Герберт неумело ввинтил его в самый край. Назад штопор
вылез, не зацепив пробки.

-  Дай-ка  я,  -  попросила  Бербель.  Она  поставила  бутылку  между  ног и
аккуратно  погрузила штопор в самый центр. При этом лицо ее выражало степень
крайней  сосредоточенности.  Герберт  сидел в качалке и разглядывал небо. По
небу  плавали многие звезды - названия их он не знал, но чувствовал, что они
не  спроста  расположены  так  далеко.  Видимо, в большом отдалении от земли
была  скрыта мудрая истина, позволяющая звездам сохраняться. Бербель разлила
ликер  по стаканчикам. Надеюсь, этот вечер нам будет приятен, - сказала она.
Уже  ночь,  Бербель, - поправил он. Да это не имеет значения, Герберт. Вечер
-  это  любое  время  ночи,  если  мы не спим. Значит, эта ночь будет лишена
собственного  имени,  а вечер превратится в рассвет. Видимо все и будет так,
если только мы не заснем, - подумал он. Ты хочешь спать? - спросила девушка.

-  А я и сплю - что это, если не сон наяву? Вот ты, например, зеленый ликер,
звезды над головой.

- Ты фантазер.

- А ты, разве ты не фантазерка, разве осколок от мечты так уж и плох?

-  Осколок  нельзя сохранить, Герберт, но порезать им душу так же легко, как
руку кусочком стекла, хотя боль иногда бывает приятной, она даже лечит.

- От чего, например?

-  Ну,  например,  от  страха  -  когда  очень-очень  больно страх перестает
действовать,  он  уже не объясняет и не убеждает, а только бесполезно и тупо
волнует. Мне вот боль не нужна - я вполне здорова.

-  Ну  хорошо, а когда ты смотришь на звезды, ты не чувствуешь ничего помимо
того, что ты видишь из?

-   Ну  почему  же,  мне  нравится  их  цвет,  нравится  темнота  неба,  его
загадочность.

- Вот наконец ты нашла слово.

-  Загадочность. Ты чувствуешь, как под воздействием этого слова расширяется
спектр твоего впечатления.

-  Прости,  Герберт,  я  прерву  тебя,  -  она  рассмеялась. Три дня назад я
танцевала с одним юношей. Он очень сильно отличался от тебя.

- Чем же?

-  Да  он  легче,  проще  -  ты все усложняешь, так как ты думаешь, не думаю
сейчас.

- Ты тоже так думаешь не так как сейчас.

-  Да,  я знаю, но это плохо. У каждого времени должен быть свои проводники.
Не знаю, как у каждого, но у этого времени проводников быть не должно.

- Давай, выпьем за звезды, - предложила она.

- Давай, или за тысячелетний Рейх.

- Тише ты, кругом уши.

- А почему я не могу выпить за Рейх?

- Почему не можешь? Пей, если хочешь.

- А ты не будешь?

- Я не буду.

- Почему?

Бербель   наклонилась   над  его  ухом  и  тихо  произнесла:  Я  хочу  чтобы
тысячилетний Рейх рассыпался в один день.

-  Я  тоже,  -  шепотом же ответил он ей. Мысли их стукнулись друг о друга и
обнялись.  На  третьей  рюмке  ликера  он стал засыпать и она принесла ему и
себе  по  толстому  шерстяному  пледу.  Волны  живого интереса, такие бурные
вначале  улеглись.  Они  вяло  переговаривались  из  своих шезлонгов сонными
голосами  и  в  конце  концов  совсем  замолчали. Закутавшись в плед, сквозь
щелочку   не  до  конца  опущенных  век  Герберт  разглядывал  геометрически
правильное  лицо  девушки,  залитое лунным светом. За спиной Бербель темнота
ночи  выглядела  полуреально  -  она  как  бы  представляла часть декораций,
однако  чем  больше Герберт захватывал сон, тем более явно проступала темная
мануфактура.  Герберт мог бы поклясться, что найди он в себе силы встать, то
смог  бы  пощупать  плотный  черный  материал  с  беспорядочно разбросанными
звездами.   Но  зеленый  ликер  и  свежий  воздух,  прилетевший  со  стороны
английских  островов, усыпил Герберта. Во сне ночь сделалась красной; густая
кровавая  пена  наползала на тяжелый черный бархат со звездами. Плед девушки
превратился  в  прозрачный  и  легкий газ, по всему пространству этой легкой
одежды  расползлись  мале