стадо.  Нас связывали два древних магических восклицания: "Хейт!  Ийо!"  Они
имели  множество   оттенков  и  смыслов,  в  зависимости  от  того,  как  их
произносить. Козы их отлично понимали, но иногда, когда им это было выгодно,
делали вид, что спутали оттенки.
     Оттенков  и  в  самом  деле  было  много.  Например,  если  произносить
врастяжку,  вольно  и  широко:  "Хейт!  Хейт!"  --  это  означало:  паситесь
спокойно, вам ничего не угрожает.
     Эти  же звуки можно было произносить с некоторым педагогическим укором,
и тогда они означали: "Вижу,  вижу, куда вы сворачиваете!" -- или что-нибудь
в этом роде. А  если произносить резко  и быстро: "Ийо!  Ийо!" --  надо было
понимать: "Опасность! Назад!".
     Козы обычно, услышав мой голос подымали головы, как бы стараясь уяснить
себе, что именно от них на этот раз требуется.
     Паслись они всегда  с  каким-то  брезгливым выражением  на  морде. Меня
иногда  раздражало, что они бросали начатую  ветку  и с неряшливой жадностью
переходили   к  другой.   Мы  за   обедом  берегли  каждую  крошку,   а  они
привередничали. Это было несправедливо. Обрывая листики с  кустов, старались
дотянуться до самых свежих  и  далеких, для  чего  приподнимались на  задних
ногах, и  в это время в них  было что-то бесстыжее, может быть, потому,  что
они становились  похожими  на  людей.  Гораздо позднее,  когда  я  увидел на
репродукциях   козлоногих   людей,   кажется  Эль   Греко,  я  подумал,  что
человеческое бесстыдство художник пытался передать через уродство козлоногих
людей.
     Пастись они  любили на крутых, обрывистых склонах поблизости от горного
потока.  Я  уверен,  что  шум воды  возбуждал их аппетит, как,  впрочем, и у
людей. Недаром в пути останавливаются перекусить возле ручья или речки.
     Мне кажется, кроме прямой необходимости ее, шум воды делает еду сочней,
приятнее.
     Овцы обычно шли позади коз, они паслись,  низко наклонив голову, как бы
вынюхивая траву. Выбирали открытые,  по возможности ровные места. Зато, если
они пугались чего-нибудь и пускались вскачь,  их невозможно было остановить.
Курдюки на  ходу шлепали  по  задам,  каждый  шлепок  еще больше  пугал их и
подталкивал вперед, и они летели сломя  голову, подгоняемые многоступенчатым
возбуждением.  Набегавшись до  дури,  они забивались  в  кусты  и  отдыхали,
по-собачьи разинув рты и жарко дыша боками.
     Козы   для  отдыха  выбирали  самые  каменистые  и  возвышенные  места.
Укладывались где почище. Самый старый козел обычно  на самой вершине. У него
были  устрашающие  рога,  клочья  свалявшейся  и желтой  от  старости шерсти
свисали  по бокам.  Чувствовалось,  что  он  понимает  свою  роль:  двигался
медленно, важно покачивая длинной бородой звездочета. Если молодой козел  по
забывчивости  занимал  его место, он спокойно  подходил  к нему  и сталкивал
боковым ударом рогов, при этом он даже не смотрел на него.
     Однажды  из  стада  исчезла коза.  Я сбился с  ног,  бегая  по  кустам,
разрывая одежду о  колючки, крича  до хрипоты. Так и  не нашел. Возвращаясь,
случайно поднял голову и вижу -- она стоит на дереве, на толстой ветке дикой
хурмы. Взобралась по кривому  стволу.  Наши  взгляды встретились,  она нагло
смотрела на меня желтыми неузнавающими глазами и явно не собиралась слезать.
Я огрел ее камнем, она ловко спрыгнула и побежала к своим,
     Думаю, что  козы  -- самые хитрые из всех четвероногих.  Бывало, только
зазеваешься, а их уж  и  след  простыл, как будто растворились  среди  белых
камней, ореховых зарослей, в папоротниках.
     Как  жарко, как тревожно было искать их, бегая по узким растрескавшимся
тропкам,  через которые  вспыхивали зеленые  молнийки ящериц. Случалось, что
мелькнет у ног и змейка, взлетишь, как подброшенный, чувствуя подошвой ноги,
которой чуть  было не  наступил на нее,  упругий холод змеиного тела, и  еще
долго бежишь, ощущая ногами необоримую, почти радостную легкость страха.
     А как странно было остановиться, прислушиваясь к  шороху кустов: не там
ли? Прислушиваясь к шелесту  кузнечиков, к  далекому в  могучей синеве пенью
жаворонков,  случайному  голосу  человека  на  невидной  отсюда  проселочной
дороге, прислушиваясь  к  медленным  тугим ударам  сердца, втягивая телесный
запах разомлевшей на солнце зелени -- сладкое томление летней тишины.
     В хорошую погоду я лежал на траве в тени большой ольхи, прислушиваясь к
привычному треску "кукурузников", летящих за перевал. Там шли бои.
     Однажды   из-за   хребта   с  каким-то   паническим  грохотом   вылетел
"кукурузник" и почти камнем  стал  падать вниз, в провал Кодорской долины, и
потом,  уже  опустившись  совсем  низко, так и летел до  самого моря. Я всей
шкурой почувствовал, с каким человеческим ужасом он  перевалил через хребет,
спасая  себя,  видимо,  от немецкого истребителя.  Тень его,  не  по-земному
быстрая,  пробежала  по  лугу  совсем  близко  от  меня,  чиркнула  табачную
плантацию, а через мгновенье летела далеко внизу рядом с дельтой Кодора.
     Изредка высоко-высоко пролетал  немецкий  самолет. Мы его  узнавали  по
замирающему вою, чем-то напоминающему писк малярийного комара. Обычно, когда
он  приближался  к городу, начинали  палить зенитки и видно было, как вокруг
него  вспыхивали  одуванчики  взрывов, а  он  шел  и  шел  сквозь  них,  как
завороженный. Так за всю войну и не увидел, чтобы подбили самолет.
     Как-то  один  наш родственник приехал из  города, куда  гонял продавать
свиней, и  рассказал, что брат мой ранен, лежит в госпитале в Баку и ждет не
дождется,  когда к нему приедет  мама. Весть всех всполошила,  надо было как
можно  быстрей увидеться с мамой.  Оказалось, что, кроме меня,  послать было
некого, и я стал собираться в дорогу.
     Меня накормили сыром и мамалыгой, дед дал мне одну из своих палок, и  я
пустился в путь. хоть день шел  на убыль и  солнце  стояло над горизонтом на
высоте  дерева. Дорогу  я помнил  довольно плохо, вернее, расположение дома,
где  жила  мама, но  объяснения  не  стал слушать, чтобы не передумали  меня
посылать.
     Идти  предстояло через лес по  гребню  горы, потом надо было спуститься
вниз на дорогу, по которой свозили бревна, и дальше по ней до самого села.
     Как  только я  вошел в лес, сразу  стало  прохладно, как  будто вошел в
воду, и летний день остался позади.
     Я вдыхал чистую, сырую прохладу  леса,  слышал  чем-то волнующий шелест
зеленых вершин и быстро шел по тропе. Чем глубже я входил в лес, тем упорней
и бодрей постукивала  моя  палка  по  твердой, упруго  проплетенной  корнями
земле.
     Краем  глаза  я  замечал красоту мощных темно-серебристых стволов бука,
неожиданно милых полянок с яркой  пушистой травой, уютных подножий кряжистых
каштанов, заваленных каленой прошлогодней листвой. Хотелось полежать на этой
листве,  положив  голову на мощные, покрытые мхом корни. Иногда в  просветах
деревьев открывалась дымчато-зеленая долина с морем, стоящим между землей  и
небом, как мираж. Вечерело.
     Неожиданно   из-за   поворота  появились   две  девочки,  испуганные  и
обрадованные  нашей встречей. Я их знал, ови были из нашего  села, но теперь
казались странными,  чем-то  не  похожими  на  себя. Разговаривали,  опустив
головы, тихими,  почти виноватыми  голосами. В них появилось  что-то чуткое,
лесное, застенчивое. Одна из  них держала свои башмаки  в кошелке  и  теперь
стояла, длинной голой ногой смущенно почесывая другую. Я догадался, что  она
старается спрятать хоть одну босую ногу.
     Постепенно мне  передалось  их смущение,  я  не знал,  что  говорить, и
охотно  распрощался  с  ними. Они  тоже  попрощались  и  тихо,  даже  как-то
вкрадчиво пошли дальше.
     Вскоре   я   увидел   перед   собой    между   потемневшими   деревьями
красновато-желтую проселочную дорогу,  издали похожую  на  горный  поток;  я
обрадовался, что смогу  идти  по  ровному месту,  и  стал быстро спускаться,
едва-едва  притормаживая  палкой,  чтобы не сорваться  в заросли  сумрачного
рододендрона.
     Я почти выкатился на дорогу. Ноги мои дрожали от перенапряжения, я весь
вспотел, но возбуждение усиливалось от запаха  бензина  и теплой, усталой за
день пыли. Знакомый с детства, волнующий городской  запах. Видно,  я здорово
соскучился  по городу,  по дому, и,  хотя отсюда  до  нашего  дома было  еще
дальше, чем от горной деревушки, проселочная дорога казалась дорогой к нему.
     Я  шел, стараясь в  сумерках  разглядеть под ногами следы автомобильных
шин,  и радовался, заметив особенно отчетливый рубчатый  узор.  Чем дальше я
шел, тем светлее становилась дорога, потому что огромная рыжая луна вылезала
над зубчатой полоской леса.
     Ночью в горах мы часто смотрели на луну. Мне говорили, что на ней виден
пастух  со  стадом  белых  коз, но  я так и  не мог разглядеть пастуха с его
стадом. Видно, надо было  с раннего детства видеть  этого  пастуха. Глядя на
холодный диск луны, я видел очертания скалистых гор, и мне делалось грустно,
может быть, оттого, что они были тан страшно далеки  от нас и так похожи  на
наши горы.
     Сейчас луна напоминала большой  закопченный круг  горного сыра. С каким
удовольствием я  погрыз бы  его  острый, пропахший  дымом ломоть,  да еще  с
горячей мамалыгой!
     Я  ускорил  шаги.  По  обе  стороны дороги  шел мелкий  лесок, ольховая
поросль, иногда расчищенная под кукурузное поле или табачную плантацию. Было
очень  тихо,  только  стук  моей  палки  оживлял  тишину.  Стали  появляться
крестьянские  дома  с  чистенькими  игрушечными двориками,  с  жарким светом
очажного костра, уютно трепыхающегося из приоткрытых кухонных дверей.
     Я жадно прислушивался  к смутным, а  иногда  вдруг  отчетливым голосам,
доносившимся оттуда.
     --  Выгони собаку,--  услышал  я  чей-то  мужской  голос.  Дверь  кухни
распахнулась, и сразу же в мою сторону  залаяла  собака.  Я  ускорил шаги и,
оглянувшись,  заметил  в  красном  квадрате распахнутой двери  темную фигуру
девушки. Она неподвижно стояла, вглядываясь в темноту.
     Боясь собак, я теперь старался бесшумно проходить мимо домов.
     Наконец открылась широкая поляна с  большим ореховым деревом посредине,
со скамейками вокруг ствола.
     Днем здесь  обычно  бывало шумно, народ  толпился у  правления колхоза,
магазина, амбаров. Сейчас все выглядело нежилым, заброшенным и  в свете луны
страшноватым.
     Я помнил, что недалеко от  сельсовета надо  было свернуть  с дороги  на
тропинку  влево.  Но  тропинок  оказалось  несколько,   и  я  никак  не  мог
припомнить, какая из них приведет меня к цели.
     Я остановился перед  одной из таких тропок,  уходящих в заросли  дикого
орешника, не решаясь свернуть на нее. Та ли? Вроде орешника тогда не было. А
может  быть, был? Минутами мне  казалось, что я вспоминаю тропу по множеству
мелких  признаков:  по извиву  ее, по канавке, отделяющей ее  от  улицы,  по
кустам орешника. А потом вдруг казалось, что и канавка  не та, и орешник  не
тот, и тропа совсем незнакомая и враждебная.
     Я стоял, переминаясь с ноги на  ногу, слушая верещанье цикад,  глядя на
завороженно-неподвижные  кусты,  на луну  --  уже  высокую,  бледную,  почти
слепящую, как зеркало.
     Неожиданно на тропу выкатилось что-то черное, поблескивающее и побежало
в  мою  сторону.  Не  успел  я  шевельнуться,  как  большая  сильная  собака
бесцеремонно обнюхала  меня, тыкаясь мне в  ноги мокрым сопящим носом. Через
мгновенье на тропу вышел человек с  легким  топориком на  плече. Он  отогнал
собаку. Теперь я понял, почему она  так  спешила обнюхать меня:  боялась, не
успеет.  Собака  отскочила,  покружилась,  повизгивая  от  желания   угодить
хозяину, потом замерла у кустов, внюхиваясь в какой-то след.
     Человек, подпоясанный  уздечкой, видно, искал лошадь, подошел  ко  мне,
вглядываясь и удивляясь, что не узнает меня.
     -- Чей ты, что  здесь делаешь?  -- спросил он сердито  оттого,  что  не
узнал. Я сказал, что ищу дом дяди Мексута, мужа маминой сестры.
     -- Зачем он тебе? -- спросил он, теперь восторженно удивляясь.
     Я понял, что крестьянское любопытство непобедимо, и выложил все.
     Пока я рассказывал  ему,  что  и  как, косясь  на  собаку и стараясь не
упускать ее из  виду, он  качал головой, прицокивал языком  и поглядывал  на
меня, как бы жалея, что мне приходится заниматься такими недетскими делами.
     --  А  Мексут живет  совсем  рядом,-- сказал  он, указывая  топориком в
сторону тропы, куда я собирался идти.
     Он стал  объяснять дорогу, то и  дело обрывая самого себя, чтобы лишний
раз удивиться, порадоваться, до чего он, этот Мексут, близко живет и до чего
просто к нему пройти. Благодарный за встречу и за то,  что Мексут так близко
живет, я не стал ни о чем переспрашивать. Человек позвал собаку. Я услышал в
тишине ее приближающееся  дыхание. Мощное тело выметнулось из-за кустов. Она
подбежала к хозяину, присела,  шлепая  хвостом по  траве, мимоходом вспомнив
обо мне, еще раз быстренько обнюхала: так проверяют документ, когда уверены,
что он в порядке.
     -- Совсем близко, отсюда докричать можно,-- сказал он уже на  ходу, как
бы думая вслух и радуясь, что мне так здорово повезло.
     Собака рванулась вперед, шаги человека стихли, и я остался один.
     Я  пошел по тропе, густо обросшей диким орехом и кустами ежевики. Порой
кусты  смыкались над тропой,  я  отодвигал нх палкой  и быстро  проходил под
ними.  Все  же мокрые ветки иногда нахлестывали сзади,  и  я  вздрагивал  от
возбуждающего  холода   росы.  Так  я   шел  некоторое  время,  потом  кусты
раздвинулись,  стало  гораздо  светлее. Я вышел на открытое  место и  увидел
белое кладбище, озаренное белой луной.
     Холодея  от страха,  я вспомнил,  что  когда-то проходил мимо  него, но
тогда  это  было днем  и оно  не  произвело на  меня  никакого  впечатления.
Вспомнил, что сбил тогда с яблони несколько яблок.  Я нашел  глазами дерево,
и, хотя  оно  сейчас казалось совсем другим,  я  старался  вернуть  себе  то
состояние беззаботности,  когда  сбивал с  него  яблоки. Но  это не помогло.
Дерево   неподвижно   стояло   в  свете   луны   с  темно-синей   листвой  и
бледно-голубыми яблоками. Я тихо прошел под ним.
     Кладбище напоминало  карликовый городок, с железными оградами, зелеными
холмиками могил, игрушечными дворцами,  скамеечками, деревянными и железными
крышами. Казалось, люди, после  смерти  сильно уменьшившись  и  поэтому став
злее и опаснее, продолжают жить тихой, недоброй жизнью.
     Возле  нескольких могил стояли табуретки с  вином и закуской, на  одной
даже горела свеча, прикрытая стеклянной банкой с выбитым днищем. Я знал, что
это такой обычай --  приносить на могилу еду и питье, но все равно сделалось
еще страшнее.
     Пели  сверчки, свет луны белил и без того белые  надгробья,  и от этого
черные  тени казались еще черней и лежали на земле, как тяжелые, неподвижные
глыбы.
     Я старался как  можно тише пройти мимо  могил,  но  палка  моя  глухо и
страшно  стучала  о  землю. Я ее взял  под  мышку, стало  совсем тихо и  еще
страшней. Вдруг  я  заметил  крышку гроба,  прислоненную к  могильной ограде
рядом с еще не огороженной свежей могилой.
     Я  почувствовал,  как  по  спине подымается  к затылку  тонкая  струйка
ледяного  холода, как эта струйка подошла к голове и, больно сжав на затылке
кожу, приподняла волосы. Я  продолжал идти, все время  глядя  на эту крышку,
красновато  поблескивающую  в  лунном свете.  Я  тогда еще не  знал,  что по
мусульманскому обычаю покойника хоронят без крышки,  видимо, чтобы облегчить
ему воскресение. Гроб накрывают досками наподобие крыши.
     Я  был уверен,  что  покойник  вышел из своей могилы, прислонил  крышку
гроба  к  ограде  и теперь  ходит  где-нибудь  поблизости  или,  может быть,
притаился за крышкой и ждет, чтобы я отвернулся или побежал.
     Поэтому я шел,  не шевелясь  и не убыстряя шагов, чувствуя, что главное
--  не сводить глаз с крышки гроба.  Под ногами зашумела трава, я понял, что
сошел  с  тропы,  но  продолжал идти,  не  выпуская из виду  крышку. Вдруг я
ощутил, что проваливаюсь в какую-то яму.
     Я успел увидеть полоснувшую небо луну и шлепнулся на что-то шерстистое,
белое,  рванувшееся  из-под  меня в  сторону.  Я  упал на землю  и  лежал  с
закрытыми глазами, дожидаясь своей участи. Я чувствовал, что он или, вернее,
оно  где-то  рядом  и  теперь  я  полностью в его власти, В голове  мелькали
картины из  рассказов охотников и пастухов о таинственных встречах в лесу, о
случаях на кладбищах.
     Оно медлило и медлило, страх  сделался  невыносимым, и я, собрав  силы,
распахнул глаза, как будто включил свет.
     Сначала я никого не увидел, а  потом в темноте заметил что-то белеющее,
качающееся.  Я  чувствовал, что  оно внимательно  следит  за мной.  Особенно
страшно было, что оно качалось.
     Не знаю, сколько времени прошло. Я стал различать запах свежевскопанной
нагретой  за  день  земли  и какой-то  очень знакомый, обнадеживающий, почти
домашний запах. Оно, все  еще покачиваясь, белело в углу. Но  ужас, длящийся
без  конца, перестает быть ужасом. Я почувствовал боль в ноге. Падая,  я  ее
сильно подвернул, и теперь мне очень хотелось ее вытянуть.
     Я долго  вглядывался  в  него.  Расплывающееся  белое  пятно  принимало
знакомые очертания, в какое-то  мгновенье я понял, что призрак превратился в
козла,  и разглядел  в  темноте бородку и  рога. Я  давно знал,  что  дьявол
принимает  вид козла, и  немного  успокоился,  потому что  это  было ясно. Я
только не знал, что он при этом может пахнуть козлом.
     Я  осторожно вытянул  ногу и заметил,  что  оно  насторожилось, вернее,
перестало жевать жвачку и только продолжало странно покачиваться.
     Я  замер,  и  оно снова зажевало  губами. Я поднял голову и увидел край
ямы, озаренный лунным  светом, прозрачную полосу неба  со светлой звездочкой
посредине. Наверху прошелестело дерево, было  странно снизу чувствовать, что
там потянул  ветерок. Я посмотрел на  звездочку, и мне показалось, что и она
покачнулась  от  ветра. Что-то глухо  стукнуло: с яблони  слетело яблоко.  Я
вздрогнул и почувствовал, что становится прохладно.
     Мальчишеский  инстинкт  подсказывал,  что  бездействие  не  может  быть
признаком  силы,  и, так как оно продолжало  жевать, бесплотно  глядя сквозь
меня, я решил попробовать выбраться.
     Я осторожно  встал и, вытянув  руку, убедился, что, даже подпрыгнув, не
смог бы достать руками до края. Палка моя осталась наверху, да и она вряд ли
могла помочь,
     Яма была  довольно узкая, и я  попробовал, упираясь руками  и  ногами в
противоположные  стенки,  вскарабкаться  наверх.  Кряхтя  от  напряжения,  я
немного поднялся, но одна  нога, та, которая  подвернулась,  соскользнула со
стенки, и я шлепнулся снова.
     Когда я упал,  оно испуганно  вскочило на ноги и шарахнулось в сторону.
Это было самое неосторожное с  его стороны. Я осмелел  и подошел к нему. Оно
молча забилось в угол. Я осторожно протянул  ладонь к его морде. Оно тронуло
губами,  тепло  дохнуло  на  нее, понюхало и  фыркнуло  по-козлиному, упрямо
мотнув головой.
     Я окончательно убедился, что он никакой не дьявол, просто попал в беду,
как и я. Во время моего пастушества, бывало, козлы забирались в такие места,
что сами потом не могли выбраться.
     Я сел с ним рядом на землю, обнял его за шею и стал греться, прижимаясь
к  его  теплому  животу. Я  попытался  уложить его, но  он  продолжал упрямо
стоять. Зато он начал лизать мою руку, сначала осторожно, потом все смелее и
смелее,  и язык его, гибкий  и крепкий, шершаво почесывал  кисть моей  руки,
слизывая с  нее соль. От  этого  колючего  и  щекочущего прикосновения  было
приятно, и  я не отнимал руки. Козел мой совсем  вошел во  вкус  и уже  стал
прихватывать  острыми зубами край моей рубахи, но я закатал рукав и  дал ему
попастись на свежем месте.
     Он долго лизал мою руку, а я почувствовал, что, даже если бы показалось
над ямой голубое в