отур ^2.
     Козлотур в  квадрате будет несколько  проигрывать в прыгучести, зато  в
два раза выигрывать  в  шерстистости.  Здорово?  --  спросил он  и, отбросив
карандаш, посмотрел на меня блестящими глазами.
     -- А где вы возьмете таджикскую козу? -- спросил я, стараясь подавить в
себе ощущение какой-то опасности, которую излучали его глаза.
     --  Иду  в  сельхозуправление,--  сказал  он  и   встал,--  нас  должны
поддержать. Ну как ты съездил?
     --  Ничего,--  ответил я, чувствуя,  что  он  сейчас  далек  от меня  и
спрашивает просто так, из вежливости.
     Он ринулся к двери, но  потом вернулся и вложил листок с новой формулой
в ящик стола. Закрыл ящик ключом, подергал его  для проверки и вложил ключ в
карман.
     --  Пока  про это молчи,-- сказал он  на  прощанье,-- а  ты пиши очерк,
сегодня сдадим.
     В  его голосе прозвучало сознание превосходства думающего  инженера над
рядовым исполнителем.  Я  сел за стол, пододвинул пачку чистых листов, вынул
ручку  и приготовился писать.  Я  не знал,  с  чего начать.  Вынул  блокнот,
зачем-то  стал  его перелистывать,  хотя  и  знал,  что  он  так  и  остался
незаполненным.
     Если  судить   по  нашей   газете,  было  похоже,  что  колхозники,  за
исключением  самых несознательных,  только и заняты  козлотурами. Но  в селе
Ореховый Ключ все выглядело гораздо скромней. Я понимал, что прямо посягнуть
на  козлотура было  бы наивностью,  и  решил  действовать методом  Иллариона
Максимовича --  то есть поддерживать идею в целом  с некоторой отрицательной
поправкой  на местные  условия.  Пока  я  раздумывал,  как начать, открылась
дверь, и вошла девушка из отдела писем.
     -- Вам письмо,-- сказала она и странно посмотрела на меня.
     Я взял  письмо и вскрыл  его.  Девушка продолжала  стоять в  дверях.  Я
посмотрел на нее. Она неохотно повернулась и медленно закрыла дверь.
     Это было письмо оттуда,  от моего товарища. Он  писал, что до них дошли
известия о нашем интересном начинании с козлотурами и  редактор  просит меня
написать очерк, потому  что хотя я и ушел от них, но они по-прежнему считают
меня  своим  товарищем  по  перу,  которого  они  выпестовали.  Товарищ  мой
иронически  цитировал  его слова. Кстати сказать, письма -- это единственный
вид корреспонденции, где он позволял себе иронизировать.
     Выходит, сначала меня выпестовали, а потом я сам ушел.
     Не могу сказать, что остальная часть  письма мне больше понравилась.  В
ней сообщалось, что он ее видит иногда в обществе майора.  Поговаривают, что
она вышла за него замуж, хотя это еще не точно, добавлял он в конце.
     Конечно, точно, подумал я и отложил письмо.  Я заметил, что иногда люди
смягчают  неприятные известия  не из  жалости к нам, а  скорее, из жалости к
себе,  чтобы  не  говорить  приличные  по такому  поводу  слова  сочувствия,
призывать к суровому мужеству или тем более бежать за водой.
     Не буду  преувеличивать. У меня не хлынула  горлом кровь и не открылась
старая  рана. Скорее, я  почувствовал некоторую тупую боль, какая  бывает  у
ревматиков перед плохой погодой. Я решил ее тоже каким-то боком приспособить
к своему очерку, чтобы она помогла мне вместе с  потерянными часами.  У меня
такая  теория,  что  всякая неудача  способствует удаче, только  надо  умело
пользоваться своими неудачами. У  меня  есть опыт по части неудач, так что я
научился ими хорошо пользоваться.
     Только  нельзя использование неудач понимать примитивно. Например, если
у вас  украли  часы, то это не  значит,  что вы  тут же научитесь определять
время по  солнечным  часам.  Или  немедленно сделаетесь  счастливим,  и вам,
согласно пословице, будет просто незачем наблюдать часы.
     Но главное даже  не это. Главное -- та праведная, но бесплодная ярость,
которая вас охватывает при неудаче. Ярость эта предстает  в чистом  виде, ее
как бы  исторгает сама неудача, и, пока она бурлит в вашей крови, спешите ее
использовать в нужном направлении.
     Но при этом  нельзя отвлекаться на  мелочи, что, к сожалению, бывает со
многими.
     Иной в состоянии благородной ярости,  скажем, решил позвонить и хотя бы
по телефону-автомату  сделать самый смелый,  самый значительный  поступок  в
своей  жизни  -- и  вдруг автомат,  ни  с кем его не  соединив, проглатывает
монету.  Неожиданно  человек начинает  биться  в  судорогах, он конвульсивно
дергает рычаг трубки, словно это кольцо никак не раскрывающегося парашюта. А
потом,  что  еще более нелогично, старается просунуть лицо в выем для монет,
который  обычно не  больше спичечной  коробки,  и, следовательно,  просунуть
голову туда никак невозможно. Ну хорошо, положим, он  просунет голову в этот
несчастный выем, что он там увидит? И  даже если увидит свою монету, ведь не
слизнет же он ее оттуда языком?
     В конце концов, опустошив свою ярость  в этих бессмысленных ковыряниях,
он  выходит из  телефонной  будки  и неожиданно, может  быть, даже для  себя
садится в  кресло  чистильщика обуви, словно  и  не было никакой благородной
ярости,  а  так, вышел на  прогулку и  решил попутно  навести блеск на  свои
туфли, а уже  заодно и купить у чистильщика пару  запасных шнурков. И вот он
сидит в кресле чистильщика и, что особенно возмутительно, бесконечно возится
с  этими  шнурками,  то проверяя наконечники, то сравнивая  их длину, сидит,
слегка  оттопырив губы, как бы издавая бесшумный свист,  и при этом  на лице
его  деловитая  безмятежность рыбака, распутывающего сети,  или крестьянина,
собирающегося на мельницу и прощупывающего старый мешок
     Где ты, благородная ярость?
     А  иной,  находясь  в  этом высоком состоянии, неожиданно бросается  за
мальчишкой,  который случайно  попал  в него  снежком.  Ну ладно,  пусть  не
случайно, но зачем взрослому человеку сворачивать со своей благородной стези
и гнаться за мальчишкой, тем более что гнаться за ним бесполезно, потому что
он знает все эти проходные  дворы, как собственный пенал  и даже лучше, он и
бежит  от  него нарочно  не слишком  быстро, чтобы  ему  было интересней.  А
человек в  этой непредвиденной пробежке растряс  всю  свою ярость и внезапно
останавливается перед продуктовым складом и  смотрит, как грузчики скатывают
огромные  бочки с грузовика, словно именно для этого  он и бежал сюда  целый
квартал. Отдышавшись, он даже начинает давать  им  советы, хотя советов  его
никто  не слушает,  однако  никто и  не  пресекает их,  так  что  издали, со
стороны,  можно подумать, что грузчики работали под его руководством  и,  не
успей он прибежать  сюда вовремя, неизвестно, чего бы натворили эти грузчики
со  своими  бочками.  В  конце  концов  бочки  вкатывают  в  подвал,   и  он
умиротворенно  уходит,  словно  все.  что он делал,  было  предусмотрено еще
утром. Где ты, благородная ярость?
     Пока я  так  думал, открылась дверь,  и  снова вошла девушка из  отдела
писем.
     -- Я  вам бумаги принесла,-- сказала  она  и положила стопку  бумаги на
стол Платона Самсоновича.
     --  Хорошо,--  сказал  я. На этот  раз  я был рад ее приходу. Она  меня
вывела из задумчивости.
     -- Ну, что пишут? -- спросила она как бы между прочим.
     -- Просят статью о козлотуре,-- ответил я как бы между прочим.
     Она  пытливо посмотрела мне в  глаза и вышла.  Я  снова взялся за  свой
очерк. Козлотур стоял в центре очерка и выглядел  великолепно. Село Ореховый
Ключ  ликовало  вокруг  него,  хотя  по  условиям  микроклимата козлотур,  к
сожалению,  невзлюбил местных  коз.  Я  уже  кончил  очерк,  когда  раздался
телефонный звонок. Звонил Платон Самсонович.
     -- Послушай,-- сказал он,-- не мог бы ты  намекнуть в своем очерке, что
колхозники поговаривают о таджикской шерстяной козе?
     -- В каком смысле? -- спросил я.
     --  В   том  смысле,   что   они  довольны  козлотуром,  но   не  хотят
останавливаться на достигнутом, а то тут некоторые осторожничают...
     -- Но это же ваша личная идея? -- сказал я.
     -- Ничего.--  Платон Самсонович вздохнул в трубку.-- Сочтемся славою...
Сейчас лучше, чтобы эта идея шла снизу, это их подстегнет...
     -- Я подумаю,-- сказал я и положил трубку.
     Я знал, что некоторые  места в моей статье  ему  не  понравятся.  Чтобы
отвоевать эти места,  я решил поддержать его новую идею, но это оказалось не
так просто.  Я перебрал  в уме всех, с кем  виделся в  колхозе, и понял, что
никто ничего подобного  не мог сказать, кроме разве Вэхтанга Бочуа, но он не
подходил для этой цели. В конце концов я решил  этот намек поставить в конце
очерка,  как вывод, который сам напрашивается в поступательном ходе развития
животноводства.  "Не  за  горами  время,--  писал  я,-- когда  наш  козлотур
встретится с таджикской шерстяной козой, и это будет новым завоеванием нашей
мичуринской агробиологии".
     Я  перечитал свой  очерк,  расставил запятые, где  только мог, и  отдал
машинистке.  Я  просидел  над ним  около  трех  часов  и  теперь  чувствовал
настоящую  усталость  и  даже  опустошенность.  Я  чувствовал  себя  опытным
дипломатом,  сумевшим  срезать  все   острые  углы:  и  козлотуры   сыты,  и
председатель цел.

     Я вышел из  редакции  и зашел в  приморскую  кофейню, расположенную  во
дворе летнего ресторана под открытым  небом. Я сел за столик  под пальмой  и
заказал себе бутылку боржома, пару чебуреков и  две  чашки кофе  по-турецки.
Съев чебуреки,  я потихоньку вытер руки о мохнатый  ствол пальмы, потому что
салфеток, как всегда,  не  оказалось.  После этого я стал потягивать крепкий
густой  кофе  и снова  почувствовал себя  дипломатом,  но теперь  не  только
опытным, но пожившим дипломатом.
     Гипнотический шорох  пальмовых листьев, горячий кофе,  прохладная тень,
мирное щелканье  четок  старожилов... Постепенно  козлотуры  уходили куда-то
далеко-далеко, я погружался в блаженное оцепенение.
     За  одним  из  соседних столиков, окруженный  старожилами, витийствовал
Соломон Маркович,  опустившийся  зубной врач. Когда-то,  еще  до войны,  его
бросила и оклеветала жена. С тех пор он запил. Его здесь  любят и угощают. И
хотя его любят, я думаю, бескорыстно, все же людям  приятно видеть человека,
которому еще больше не повезло, чем  им. Сейчас он рассказывал мусульманским
старикам библейские притчи, перемежая их примерами из своей жизни.
     --  ...И  они  мне говорят:  "Соломон  Маркович,  мы  тебя  посадим  на
бутылку". А  я им  отвечаю: "Зачем я сяду на бутылку, лучше я сяду  прямо на
пол".
     Увидев меня, он неизменно говорит:
     --  Молодой  человек, я  тебе  дам  такой сюжет,  такой  сюжет, я  тебе
расскажу свою жизнь от рожденья до смерти.
     После этого обычно ничего не остается, как поставить ему коньяк и чашку
кофе  по-турецки, но иногда это  надоедает, особенно  когда  нет времени или
настроения выслушивать чужие горести.
     Вернувшись  в редакцию, я зашел  в  машинное  бюро  за  своим  очерком.
Машинистка сказала, что его забрал редактор.
     -- Что, сам взял?  --  спросил я,  чувствуя безотчетную тревогу и,  как
всегда, интересуясь ненужными подробностями.
     -- Прислал секретаршу,-- ответила она, не отрываясь от клавиш.
     Я  зашел  в наш  кабинет, сел за свой стол и стал  ждать. Мне не  очень
понравилась поспешность нашего редактора. Я вспомнил, что  в очерке остались
две-три  формулировки,  по-моему,  недостаточно  отточенные. Кроме того, мне
хотелось, чтобы его сначала прочел Платон Самсонович.
     Я  ждал вызова. Наконец прибежала  секретарша и испуганно сказала,  что
меня ждет редактор. Хотя она обо всяком вызове редактора сообщала испуганным
голосом, все-таки теперь это было неприятно.
     Я открыл дверь кабинета. Рядом с Автандилом Автандиловичем сидел Платон
Самсонович.
     Редактор сидел в обычной для него позе пилота,  уже выключившего мотор,
но все  еще находящегося в кабине. Жирные лопасти вентилятора были похожи на
гигантские лепестки тропического цветка. Скорее всего, ядовитого.
     Казалось,   Автандил   Автандилович  только  что  облетел  места   моей
командировки и теперь сравнивает то, что видел, с тем, что я написал.
     Рядом с  его  крупной,  породистой фигурой сухощавый  Платон Самсонович
выглядел  в  лучшем  случае  как дежурный  механик. Сейчас он  выглядел  как
провинившийся  механик. Когда я подошел  к столу Автандила  Автандиловича, я
почувствовал даже  физически, как от его  облика повеяло холодом, словно  он
еще был окружен атмосферой заоблачных высот, откуда только что прилетел.
     Я почувствовал, что меня  начинает  сковывать этот заоблачный холод,  и
постарался   стряхнуть  с  себя  унизительное  оцепенение,   но   ничего  не
получилось, может быть, потому, что он молчал. Мне вдруг показалось, что я в
очерке  все  перепутал, причем  я  даже  отчетливо увидел всю  эту  бредовую
путаницу и удивился, как я этого не заметил, когда его перечитывал. Мне даже
показалось,  что  я везде  Иллариона Максимовича назвал  почему-то  Максимом
Илларионовичем, и это было особенно неприятно.
     Наконец, почувствовав, что  я дошел  до определенной, нужной ему  точки
замерзания, он проговорил голосом, поддерживающим эту точку:
     -- Вы написали вредную для нас статью.
     Я  посмотрел  на Платона  Самсоновича. Платон  Самсонович отвернулся  к
стене.
     -- Причем вы замаскировали ее  вред,-- добавил  Автандил  Автандилович,
любуясь моим замерзанием.-- Сначала она меня даже подкупила,-- добавил он,--
есть удачные сравнения... Но все-таки это ревизия нашей основной линии.
     -- Почему ревизия? -- сказал я.  Голос мой подымался откуда-то из самой
глубины, где осталось небольшое незамерзшее пространство.
     -- И потом, что вы за чепуху пишете насчет микроклимата?  Козлотур -- и
микроклимат. Что это -- апельсин, грейпфрут?
     -- Но ведь он не хочет жить с местными козами,-- сказал я взволнованно,
стараясь  обезоружить  его  самой бесспорностью факта,  и  вдруг  вспомнил и
уверился,  что в  очерке  ничего не напутано,  а Илларион  Максимович назван
именно Илларионом Максимовичем.
     -- Значит,  не сумели настроить его, не мобилизовали всех возможностей,
а вы пошли на поводу...
     -- Это  председатель его запутал,--  вставил  Платон Самсонович.-- Я же
предупреждал: основная идея  твоего  очерка  -- это "чай  хорошо,  но мясо и
шерсть -- еще лучше".
     -- Да вы знаете,-- перебил его редактор,-- если мы сейчас дадим лазейку
насчет   микроклимата,  они  все  будут   кричать,  что  у  них  микроклимат
неподходящий...  и  это  теперь,  когда  нашим  начинанием  заинтересовались
повсюду?
     -- А разве мы и они -- не одно и то же? -- сорвалось у меня с губ, хотя
я этого и не собирался говорить. Ну, теперь все, подумал я.
     --  Вот это и  есть в плену отсталых настроений,-- неожиданно  спокойно
ответил Автандил Автандилович и добавил: -- Кстати, что это за ерундистика с
таджикской шерстяной козой, что за фантазия, откуда вы это взяли?
     Я  заметил,  что  он  сразу  успокоился,--  мое  поведение  объяснилось
отчетливо найденной формулировкой.
     Платон  Самсонович  поджал губы,  на  скулах  у  него  выступили  пятна
румянца.   Я  промолчал.   Автандил   Автандилович   покосился   на  Платона
Самсоновича,  но ничего  не  сказал. Несколько  секунд он молчал, давая  нам
обоим осознать значительность моего падения. И тут я опять подумал,  что все
кончено,  и  в  то же время я подумал, чго если  он меня  решил изгонять, то
должен  был  ухватиться за мои последние  слова, но он  почему-то за  них не
ухватился.
     -- Переработать в духе полной козлотуризации,-- сказал он значительно и
перекинул рукопись Платону Самсоновичу.
     Откуда он знает это слово, подумал я и стал ждать.
     --  Вас  я перевожу в отдел  культуры,--  сказал он  голосом  человека,
выполняющего  свой долг до конца, хотя это и не так  легко.-- Писать можете,
но  знания   жизни  нет.   Сейчас  мы  решили  провести  конкурс  на  лучшее
художественное произведение о козлотуре. Проведите его  на хорошем столичном
уровне... У меня все.
     Автандил Автандилович включил вентилятор, и лицо  его начало постепенно
каменеть. Пока мы с  Платоном Самсоновичем выходили из  кабинета, я  боялся,
что его кружащийся самолет пустит нам вслед пулеметную очередь, и успокоился
только после того, как за нами закрылась тяжелая дверь кабинета.
     -- Сорвалось,-- сказал Платон Самсонович, когда мы вышли в коридор.
     -- Что сорвалось? -- спросил я.
     --   С  таджикской   козой,--   проговорил   он,  выходя  из   глубокой
задумчивости,-- ты не совсем гак написал, надо было от имени колхозника...
     -- Да ладно,-- сказал я. Мне как-то все это надоело.
     --  Козлотуризация... бросается словами,-- кивнул он в сторону кабинета
Автандила Автандиловича, когда мы вошли в свой отдел.
     Я стал собирать бумаги из ящика своего стола.
     -- Не унывай, я тебя потом возьму снова в свой отдел,-- пообещал Платон
Самсонович.-- Кстати, правда,  что  тебе заказали  статью  из газеты, где ты
работал?
     -- Правда,-- сказали.
     -- Если у тебя нет настроения, я могу им написать,-- оживился он.
     -- Конечно, пишите,-- сказал я.
     -- Сегодня же вечером напишу.-- Он окончательно стряхнул  с себя уныние
и снова кивнул в сторону редакторского  кабинета: -- Козлотуризация...  Одни
бросаются словами, другие дело делают.

     Когда я проходил по нашей главной улице, со мной случилась жуткая вещь.
На той стороне тротуара возле витрины универсального магазина стоял человек,
одетый в  новенький костюм и в шляпе. Он смотрел в витрину, в которой стояло
несколько манекенов, точно так же одетых,  как и  он. Увидев его, я подумал:
до чего они похожи друг на друга, то есть он и манекены. Не успел я додумать
эту  мыслишку,  как  один из  манекенов, стоявших в витрине,  зашевелился. Я
как-то  похолодел, но у меня  хватило  здравого смысла сказать себе, что это
бред, что манекен не может шевелиться, до этого еще не додумались.
     Только я так подумал, как манекен, который до этого зашевелился, теперь
в  какой-то злобной насмешке над моим  здравым смыслом спокойно повернулся и
стал  выходить  из  витрины.  Не  успел  я  очнуться,  как  через  мгновенье
зашевелились и остальные  манекены, именно  зашевелились  сначала  и  только
потом  двинулись вслед за  первым. И только когда все  они вышли на улицу, я
понял: этот разговор манекенов -- просто какая-то ошибка зрения, помноженная
на  усталость,  волнение  и  еще  что-то.  То,  что  я  принял   за  витрину
универсального магазина,  было  стеклянной  перегородкой,  и люди, которых я
принял за манекенов, просто стояли по ту сторону стеклянной стены.
     Надо  дохнуть свежим воздухом,  иначе  так с ума  сойдешь, подумал я  и
поскорей повернул в сторону моря.
     Я с детства ненавижу манекены. Я  до сих пор  не пойму, как эту дикость
можно разрешить. Манекен -- это совсем  не то, что чучело. Чучело человечно.
Это игра, которая может некоторое время пугать детей или более долгое  время
птиц, потому  что  они  еще более дети.  На манекен  я не могу смотреть  без
ненависти и отвращения.  Это наглое,  это  подлое,  это  циничное сходство с
человеком.  Вы думаете,  он,  манекен,  демонстрирует  вам костюм  новейшего
покроя? Черта с два! Он хочет доказать, что можно быть человеком и без души.
Он  призывает нас брать с него  пример. И в том, что  он всегда представляет
новейшую моду, есть дьявольский намек на то, что он из будущего.
     Но  мы не  принимаем  его завтрашний день, потому  что  мы хотим  свой,
человеческий завтрашний день.
     Когда я гляжу в глаза собаки,  я нахожу  в  них сходство с человеческим
взглядом,  и  я уважаю  это  сходство.  Я  вижу  миллионы лет,  которые  нас
разделяют,  и вижу, что, несмотря на миллионы лет, которые нас разделяют, ее
душа уже оплодотворена человечностью, чует ее, как след, и идет за ней.
     Собака талантлива. Меня трогает ее стремление  к  человеческому, и рука
моя бессознательно тянется  погладить ее, она рождает  во  мне отз