тей. Друзья мои резались в нарды, развалившись в
плетенных  креслах-качалках  под  сенью  хочется  сказать   чинары,   а  как
называется это  дерево на  самом деле, я  не  знаю.  Оно, во всяком  случае,
достаточно крепкое, чтобы выдержать натянутый между ним  и крыльцом гамак, в
котором Юппи лежит, когда не сидит.  Скрип калитки заставил  игроков поднять
глаза от доски.  Но ровно на ту  долю  секунды, которая необходима, чтобы на
сетчатке  отразилось  изображение  входящих.  "Привет!"  и   другие  реплики
подавались уже не глядя, вернее, глядя, но обратно в  доску. Меня такие вещи
не  смущают.  Кому,  как  не  мне,  знать, что оторваться от  игры  человеку
чрезвычайно трудно, значительно труднее, чем от работы.
     Я бегло оценил положение на поле, но углубляться не стал, потому что по
природе  своей я не болельщик, и меня интересует только та игра, в которой я
сам принимаю участие. В нарды или, как их у нас называют, шеш-бэш, я страшно
люблю  играть. В отличии от шахмат, в нардах присутствует элемент  удачи, а,
значит, полный набор  мистических  переживаний, знакомый русским писателям и
другим   авантюристам  духа,  которым  необходимо  чувствовать,  как  именно
божественный случай ограничивает свободу нашей воли. При том, игра в шеш-бэш
лишена абстрактности карточных игр: передвигающиеся по полю фишки, которые в
одном  месте ведут атаку,  в  другом  терпят  бедствие,  а  в третьем держат
достойную  оборону,  все-таки  правдивее  изображают  жизненную  борьбу, чем
зажатые веером в руке бумажки. И нет этой унизительной картежной потребности
скрывать, блефовать, подглядывать. Шеш-бэш  - открытый  честный спорт. Он не
стал еще олимпийским единственно потому, что далеко не все выдающиеся атлеты
смогут пройти перед соревнованиями drug control.
     Я обожаю  нарды,  и все же, мне было не до  них сейчас. В  предвкушении
совсем другого праздника тревожно метался  мой дух,  шпыняемый  нетерпеливой
плотью.   Где   тут  у  вас  будка   для  конфессии?  Я  хочу  художественно
исповедаться.
     Как вы думаете, - так начну я, - что ищет человек в жизни? Ведь правда,
никто этого точно не знает? В вопросах мироздания мы  ничего  не можем знать
точно, но бесконечной божьей милостью  нам дано обо всем, абсолютно обо всем
догадываться. А это, если вдуматься,  гораздо интереснее, чем  знать, потому
что  триллер   увлекательнее   заключительного  протокола.  Моя  догадка  не
претендует на всеохватность, я никому не стремлюсь ее навязать,  но хотел бы
просто поставить ее на полку в обширной и постоянно пополняющейся библиотеке
людских догадок: мы не ищем, мы убегаем.  Всю жизнь мы  убегаем  от банки  с
пауками, которой  пригрозил  нам Федор Михайлович. Вместо банки  может  быть
что-то  другое,  но  только  это  что-то   всегда  воплощает   страшную,  не
оставляющую выхода скуку. У меня в юности был друг, Вадик Богатырев, один из
умнейших людей каких мне  приходилось встречать. После того, как невыносимая
скука бытия  заставила  его покончить  собой, он  пришел  ко мне  во сне.  Я
спросил, ну как тебе там? что делаешь? Вадик ответил: н и т к и  п е р е м а
т ы в а ю.
     Стыдно  признаваться,  но  на то она и исповедь (я выбрал  католический
вариант со слуховым окошечком,  без необходимости смотреть  в глаза,  но все
равно смущаюсь). Так  вот: прожив на этом свете  почти тридцать  лет  и  три
года, я пока не нашел ничего новее новой женщины. В свое  оправдание приведу
научный факт:  Тельцы сублимируются с трудом (но с каким!). И, потом, у меня
было  тяжелое  детство. Все  большие и  малые  перемены я  простоял  у  окна
школьной рекреации с бабушкиным театральным биноклем  в мучительных попытках
различить  хоть  что-нибудь  между  мельканьем  светотени  в  раздевалке для
девочек напротив. Шли годы.  В темнице детства, лишенный возможности увидеть
то,  о чем мечтал,  я  был вынужден опираться  исключительно на  собственное
воображение.  Реальной была лишь  черно-белая Маха из седьмого тома  Большой
Советской  Энциклопедии. Понятное дело, я  вырос инвалидом. А инвалиды умеют
испытывать благодарность за то, что обыкновенные люди принимают как должное.
Инвалиды не страдают пресыщенностью.  Я никогда не скажу, как Эйнштейн: "Это
было в те  времена, когда каждый раз дорого стоил". Мне и сегодня каждый раз
по-прежнему дорог и праздничен.
     Вы думаете, я один такой развратный гедонист? Ничего подобного! Юппи, к
примеру,  не  Телец, он - Весы, и все равно... Я однажды случайно подслушал,
как  он жалуется  своей  собаке: "Такие  дела, Митрич,  в этом месяце  мы не
справили ни одной новой женщины..."
     Я напористый охмуритель по форме и ужасный трус по содержанию. Я всегда
боюсь, что мне не дадут. С кипящей желанием  кровью, но тряся  в душе очком,
завел я Малгоську  в комнату и незаметно задвинул у себя за спиной задвижку.
Деликатный Юппи, конечно,  не  войдет, но  Эйнштейн  - тот  запросто  может.
Как-то раз, в жидоприемнике дело  было, он приперся ко мне в середине ночи и
сказал, что у него  не хватает, чтобы расплатиться с  таксистом. А я  был не
один. Пока  я бегал по комнате, искал ему деньги, он со словами "а кто это у
нас здесь лежит, ну-ка поглядим!",  полез ко мне в кровать и откинул одеяло,
поставив, таким образом, новый рекорд сверхнаглости.
     Я  задвинул задвижку. Рука моя была  все еще за спиной, когда я  понял,
что - вот. Приступ, как смерть, настигает неожиданно.  Он играет в такие же,
как  смерть,  игры:  придет,  пощекочет  и  уйдет,  чтобы  вскоре  вернуться
по-настоящему. В Старом Городе меня пощекотали. Теперь -  все.  У меня  есть
несколько  секунд угасающего сознания.  Рука моя  все еще за спиной Я рванул
задвижку обратно,  схватил свободной рукой существо,  имени которого уже  не
помнил, вытолкнул за дверь, захлопнул, дернул железку и повалился  на матрац
в углу.
     Лежать  без  сознания  не  страшно  - все  равно ничего  не чувствуешь.
Страшно его терять. Все начинается с легкого беспокойства. С дикой скоростью
оно  разбухает.  Мозг  превращается  в   манную   кашу,   а  в  ней   больно
раскручивается  пружина.  Тело  становится   желеобразным,   ветошным   Воля
подавлена совершенно. Из всех ощущений остается только панический  ужас, для
которого  даже мне, мастеру метафорического перевода,  не подобрать хорошего
сравнения. Разве что, вот такое: меня прокрутили через огромную  мясорубку и
распылили на отдельные атомы; меня нет, но странным образом я еще помню, что
я это - я. Перед самым концом, когда ужасу просто некуда больше расширяться,
происходит  мгновенный,  очень  яркий  всполох.  В нем  высвечиваются  новым
неведанным   смыслом  люди  и  события  моей  жизни.  То,  что  мы  называем
реальностью, рвется как  упаковочная бумага, и  холодный черный ветер уносит
меня в бесконечность.
     ***
     Я очнулся с ощущением необыкновенной легкости и новизны. В комнате было
почти темно. Меня  прошибла мысль: а  что же  ребята должны были подумать? С
колотящимся сердцем я распахнул дверь. Смеркалось. В саду уже зажгли  лампу.
Под чинарой, или  как ее там, мирно сидели все в тех же позах родные силуэты
моих дружков. Неспешная дробь костей  задавала торжественный ритм городскому
шуму.
     - Вы чего, мужики?! - радостно спросил я. - На войну решили не ходить?
     - Да нет, просто не хотели смущать твой досуг. - сказал Юппи. - А война
- что война? Сам знаешь: не жид, в Израиль не убежит!
     Он встал, потянулся,  хрустнул поясницей: "Ну все  что-ли? Можем ехать?
Слушай, а эта твоя полячка уже ушла? я и разглядеть-то ее не успел...
     Конец первой части




















 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Милуим *

День первый

     Какой же  Эйнштейн не  любит  быстрой  езды! Наш водит  так,  как будто
играет в  компьютерную игру,  и  в запасе  у него еще три-четыре горшочка  с
элексиром жизни.  Поразительно,  но  он ни в кого до  сих  пор  ни  разу  не
впилился. Чужое счастье удивляет меня, хотя я и знаю, что каждому свое: кому
водить, кому - переводить.
     По левую руку пронеслись Сады Сахарова - восьмое  чудо света, еврейский
памятник  Андрею  Дмитриевичу.  Столичный горсовет,  чутко  откликающийся на
пульс планеты названиями своих карликовых площадей и  улиц, поспешил почтить
память.  В   стене  на  выезде   из   города  нарезали  террасы,  облицевали
мемориальной доской на  четырех языках, но цветочки  посадить забыли, и сады
поэтично расцвели крапивой и чертополохом.
     Здесь  нас  поджидал последний городской  светофор,  после которого  мы
будем неудержимо стремиться на Юг.  Это совсем не тот пляжный Юг, на который
стремятся в летний отпуск. Скорее, он похож на Юг героев "Хижины дяди Тома":
"Тебя  продадут  на Юг!  Тебя продадут на  Юг!". Ежевесенний  выезд  в южном
направлении связан у меня исключительно с солдатчиной.
     - А вы в курсе, что через три дня Песах? - спросил Юппи.
     - А нам-то хули? - отозвался Эйнштейн.
     - Хлеб отберут. На мацу посадят. Пиво из Шекема изымут. И  загонят всех
нас на седер.
     У Юппи иногда проскальзывают такие заунывно-устрашающие ноты. Это после
того, как он целый  сезон  отработал пророком на раскопках  в древнем городе
Ципори.  Из   Ципори  сделали  туристскую   достопримечательность  и,  чтобы
воссоздать аутентичную атмосферу  библейских времен,  наняли  трех пророков:
ивритского, английского и  русского. Юппи выходил к русскоязычным  гостям  в
рубище,   с    бутылочкой    "карлсберга",   и   с   чувством   декламировал
псевдобиблейский   стих,   почерпнутый   из  "Бульварного  чтива".   Публике
нравилось.
     Мы  спустились  с  зеленых  гор  в  долину.  Запах  удобрений  напомнил
Эйнштейну  о кибуцном прошлом, он встрепенулся,  задергал  носом:  "Ненавижу
сельское хозяйство!" Мы стали рассуждать  о том, что хуже: мошав  или кибуц;
потом  - о сельскохозяйственном лобби в кнессете; потом  -  о  климатических
условиях  в Израиле  и  что дворникам здесь неизмеримо легче, чем в  Москве,
хотя жилья не дают; затем мы принялись  сравнивать Израиль с Россией вообще,
и тут  я  увидел,  что  вокруг  уже  раскинулись степи  Негева,  а,  значит,
Беэр-Шева позади, и ехать осталось совсем недолго. Как быстро бежит  время в
кондиционированной машине с друзьями!
     Может  быть, я мало повидал в жизни, и беден  круг  моих ассоциаций, но
явка на  базу Кциот слишком напоминает  заезд  в пионерский  лагерь, чтобы я
отказался от этого сравнения.
     Еще  до  входа  на  территорию  вам  начинают  попадаться  знакомые  по
прошлогодней смене лица. Имена и фамилии  за год затерлись в  памяти,  но их
можно будет восстановить сопоставительным путем во время перекличек. По мере
продвижения  к воротам лица множатся,  и казенная обреченность  вашей судьбы
уже не кажется такой  обидно личной, а слово "коллектив" теряет  изначальную
враждебность.  Привет,  привет!  Кого  я вижу! Ага!  Русские  идут! Здорово,
братишка! Ну как  она жизнь?! Из какой роты? Гимель?  Ваших записывают вон в
той палатке. Как единоличник в колхоз, вы шагаете, куда послали,  и думаете:
а люди в общем-то ничего - хорошие...
     Суета заезда обволакивает. Нужно отметиться, заполнить анкету, получить
обмундирование,    раздобыть    желательно   несломанные    раскладушки    и
по-возможности сухие матрацы и забить палатку для  нас троих, а больше к нам
все-равно никто не подселится, страшась великого и ужасного русского языка.
     Возле интендантского  склада очередь.  Довольно тоскливое место. Здесь,
помаявшись  в  давке,  вы  получаете  омерзительно  промасленный  автомат  и
огромный  вещмешок - китбэг,  содержащий  два  комплекта формы,  две фляжки,
эфод, куртку,  одеяло, каску, упаковку с бинтом, швейковского вида шапочку и
пять пустых магазинов,  которые еще нужно набить патронами, напевая под  нос
"возьму я вещмешок, эфод и  каску, в  защитную  окрашенную краску". Или, как
вариант: "дали парню важную работу, набивал он ленты к пулемету".
     Здесь   же,   успев   перемазать  маслом   партикулярное   платье,   вы
переодеваетесь в армейское  (мне всегда достаются слишком  короткие штаны; я
ругаюсь с ленивым хамом-интендантом, чтобы  заменил)  и окончательно теряете
гражданское лицо.
     Форма  мне не  идет. Я хорошо сложен, высокого  роста,  широкоплеч,  но
форма мне не идет. На каком-нибудь плюгавом офицеришке сидит как влитая, как
будто родился он в ней, а  из  меня  делает насмешку. Не кроется  ли за этим
фактом некий глубокий смысл?  Наверняка  кроется.  Только у меня  сейчас нет
времени об этом подумать.
     На  самом деле, грех  жаловаться: Армия Обороны  Израиля  предоставляет
своим бойцам очень  много времени на  подумать, но -  не  в первые два  дня.
Завтра вечером уже, я надеюсь, Армия  выделит  мне какую-нибудь тихую вышку,
чтобы я мог там спокойно  думать и наблюдать, но сначала она должна немножко
покуражиться,  покомандовать,  побряцать   оружием,   и  было  бы  неразумно
отказывать ей в этой маленькой прихоти.
     Сожмем  покрепче зубы,  смачно сквозь них выругаемся, забудем гордыню и
по команде повлечемся послушно на лекцию о том, как сажать вертолет, разведя
ему внизу по вершинам трапеции четыре сигнальных огонька, чтоб не шлепнулся;
переползем  затем на  практическое занятие  по оказанию  первой  медицинской
помощи наложением повязки "британский флаг"; а потом, в той же  палатке (как
хорошо, что двигаться не  надо) послушаем щебетание девушки-радистки. За все
эти годы  я выучил про переносную рацию только одно: батарейка называется на
сленге "бэтуля".
     Народная  мудрость неплохо подметила,  что  в момент  призыва милуимник
становится усталым, голодным и похотливым. Святая правда! Еще  он становится
по-пионерски игривым,  не смущаясь жирным своим пузом. У фельдшера Свирского
упала на землю каска, а поднять ее  сам он не может. Помоги, говорит, золото
мое, а то, если я нагнусь, то уже вряд ли разогнусь. И ржет.
     Совсем другого сорта наш  ротный командир капитан Шмулик Зах. С  каждым
милуимом  я  все  больше  склоняюсь к  мысли, что его вывели  в  пробирке  в
суперсекретной  сионистской  лаборатории.  Живорожденные такими  не  бывают.
Израильской евгенике удалось добиться в одном лице хорошего парня, отличного
семьянина,  образцового  офицера,  законопослушного  гражданина,  удачливого
бизнесмена, пламенного сиониста и отца солдатам. И на Ричарда Гира получился
похож. Можете себе представить, что за монстр? Когда мы впервые попали в его
роту, он толкнул нам за обедом проникновенную речь о том, как прекрасно, что
израильская армия соединяет  вместе  совершенно  разных людей для выполнения
общенациональной задачи. Он был такой доброжелательный, такой искренний, что
я было повелся, но, когда, развивая  мысль о чувстве плеча  и о  том, что мы
все  здесь одна  дружная семья, Зах  цапнул с  подноса  и  умял с  аппетитом
последний шницель, наваждение рассеялось.
     - Шалом, Зильбер!
     - Шалом, ротный!
     Зах меня любит. Той странною любовью, которая заставляет пионервожатых,
лекторов, начальников и командиров класть на меня  глаз с  первого взгляда и
уже не отводить его никогда.  Я -  тот случайный, в которого  ткнут пальцем,
выбирая одного из толпы. Ничего не поделаешь - судьба. Плутон в Первом  доме
-  странность на роже,  и, значит,  учись  жить  под  пристальным  вниманием
Большого Брата.
     Зах продемонстрировал широкую братскую улыбку с отцовским уклоном:
     - А  у меня  для вас  сюрприз! Мне тут  доложили, что ты и твои  друзья
остались  после  тиронута  без праздника: вас  не привели к  присяге.  Дело,
конечно, давнее, и сейчас уже не  время выяснять, кто  несет ответственность
за  это безобразие, но  я  счел  своим долгом исправить упущение. Вы - новые
граждане страны, но у вас те же права, что и у всех. В израильской армии нет
места дискриминации!
     Я сказал: "Аминь! Что будем делать, Шмулик?"
     Зах сменил  рожу  на  образцово офицерскую  с  романтическим  оттенком:
"Значит, так. Сейчас - все на стрельбище. После этого проведем для вас троих
скромную церемонию.  По-домашнему. В  рамках нашей роты. Я для вас и раввина
заказал. Русского..."
     У меня есть навязчивая фантазия: дать Шмулику ногой по яйцам и, пока он
будет корчиться, дружески поделиться с ним своими соображениями о сионизме.
     Я бы сказал: Видишь ли, Шмулик! В свое  время я  был таким  сионистом -
ого-го! Тебе  и  не  снилось! Какая-нибудь Голда Меир  рядом со мной  просто
отдыхала! Ведь  сионизм - я думаю, ты согласишься  - как и любая  идеология,
силен  тем, что способен  ответить  на  самые сокровенные  чаяния  отдельных
простых людей.  И  у  меня  была  мечта.  Да, у меня была  мечта,  Шмулик! Я
вынашивал  ее  семь  долгих  библейских лет. С метлой и лопатой; в дождь и в
снег; в  кругу друзей и в вагоне  метро; под музыку Вивальди  и под гундение
политинформатора;  лаская ли подругу, утешая ли сам себя; во дни  печали и в
минуты радости - я пламенно мечтал добраться до Израиля и припасть  к народу
своему.
     Но  нельзя  мечтать без  картинок, Шмулик,  и за  долгие  годы галута я
придал  своей мечте законченную визуальную форму.  Вот с автоматом  "узи" на
плече я мчусь в  джипе, поднимая тучи пыли до небес. Впереди -  пески Синая,
позади - страна родная, а дома  -  нежная  подруга-сабра,  с которой  делать
любовь тем слаще, чем больше врагов окружают нашу маленькую гордую страну.
     Еще я хотел послушать,  как звучит Б.Г. в Иудейской  пустыне, но этого,
Шмулик, тебе ни за что не понять, даже и не пытайся.
     Знаешь анекдот?  Мужик  поймал  золотую  рыбку, она ему: ну,  загадывай
желание. Мужик: хочу, чтобы у меня все было! Рыбка: О'кей, мужик. У тебя все
было!
     Это - про меня.
     Ты  ведь не станешь отрицать,  что  Манилов - самая  трагическая фигура
русской литературы, правда? Однако в тысячу раз трагичнее прожектера человек
осуществленной  мечты.  У меня  все  было,  капитан.  Я не  знаю,  о чем еще
мечтать. Мне хреново. Но на стрельбище я, так и быть, пойду.

     ...20:17  на  одном  из  стрельбищ израильской  базы  Кциот  в северном
Негеве...
     Шмулик прицепился к внешнему виду  Юппи и заметил ему,  что он похож на
солдата, сбежавшего  из Казахстана  в  суматохе  развала  Советского  Союза.
"Заправь рубашку", - сказал Шмулик (в иврите что гимнастерка, что  рубашка -
одно слово). - "Как эфод на тебе сидит! Как ты оружие держишь! А если сейчас
- засада, и по тебе откроют огонь?!" "Я  убегу", -  смиренно  ответил  Юппи.
"Так-так-так,  интересно..."  Капитан  Зах   озадачился  поиском  подходящей
педагогической реакции. Но не нашел ее. "А вот ты, Зильбер, к  примеру, тоже
убежишь?" "Дык! я ж вообще пацифист!.."
     Веру  в  боевой  дух  личного  состава  капитану  Заху вернул Эйнштейн,
пообещав, что, если попадет в засаду, то  будет сражаться до последней капли
крови. Глядя на него, можно и  поверить. С ног до головы Альбертик со вкусом
экипирован  разнообразными фенечками  от магазина  "Призывник".  Голова  его
повязана банданой; фильтр-клипса конвертирует невинные ленонки в темные очки
головореза;  наручные часы  и солдатский  жетон  на  шее забраны в  защитные
зеленые чехольчики. Мы с Юппи свои нашейные жетоны давно потеряли, не говоря
уже  про  те, что  вставляются в  ботинки. Ботинки Эйнштейн  тоже купил себе
специальные. Выглядят они как  обычные со шнурками,  но шнурки на них только
для  камуфляжа, а так они на  молнии, чтобы не  корячиться. У Эйнштейна есть
японский  нож и нож  "командос". Приклад автомата  обернут цветным маркером.
Имеется фланелевая тряпочка  для протирки  материальной части. Концы  брючин
подвернуты  и закреплены  по уставу  резиночками.  Я  раньше,  насмотревшись
боевиков,  думал,  что  штаны  заправляются  в  ботинки,  но  в  тиронуте  с
огорчением  узнал, что они на детсадовских резинках держатся. И даже пинк'ас
ш'еви - такую маленькую книжечку на случай попадания в плен, Эйнштейн хранит
в  образцовой сохранности  в нагрудном  кармане. Будет,  подлец, в сири